Сообщение Жака Уорча

В августе 1896 года Банк Франции направил меня в Константинополь. Ситуация в турецкой империи становилась все более нестабильной, а у Франции было слишком много интересов в этой стране.

Всего месяц назад внезапно умерла моя супруга. От нашего брака у меня остались очень приятные воспоминания и сын Эжен четырнадцати лет. Он был такой же умный, как и его мать. Он хотел поехать со мной, но мне показалось это неразумным, и мне удалось убедить его остаться в Париже. К тому же ему не стоило пропускать учебный год. Он был уже блестящим учеником, и я тешил себя надеждой, что кто-то вновь сделает мою фамилию знаменитой. Однако сын все-таки немного поворчал по поводу моего решения.

До отъезда у меня была встреча с новым министром иностранных дел Габриелем Аното. Он хорошо знал Турцию и рассказал о султане Абдуле-Гамиде Втором. Он считал, что это был исключительный во всех отношениях человек, восхищавшийся Францией и испытывавший к ней глубокие дружеские чувства.

Он, правда, предупредил меня, что мне следует проявлять осмотрительность. Турция была не Европой, не Западом, это был Восток со всеми его особенностями. Дипломатия здесь носила совершенно особый характер, никогда нельзя быть уверенным, что дела пойдут так, как ты считаешь, что они должны пойти.

Аното был очень любезен со мной. Кто-то рассказал мне, что в молодости, еще совсем недавно, он случайно познакомился с султаном на одном из приемов, и быстро вырос с поверенного в делах до первого секретаря, а через короткое время в конце концов стал и министром.

Благодаря „Восточному экспрессу“ мое путешествие оказалось очень комфортным. Помню, я проспал большую часть пути, потому что в Париже врач посоветовал мне лечиться сном. Не успев толком прийти в себя, я приехал в Константинополь.

Я явился в посольство в то же самое утро. Там меня принял Поль Камбон, который, как ни странно, придерживался совсем противоположного мнения, чем министр. Он считал, что Абдул-Гамид был опасным человеком, который может столкнуть нас с Германией. Не говоря уже о прямых интересах Франции, Камбон вообще был недоволен турками. Он рассказал, что случилось с армянами, и я услышал некоторые вещи, которые мне показались преувеличением.

Я ответил ему с той же искренностью, с какой он разговаривал со мной, что не могу согласиться с тем, чтобы идеализм некоторых наносил ущерб крупным французским интересам.

Несмотря на всю свою выдержку, Камбон, похоже, рассердился на мои высказывания. Все, о чем он мне рассказывал, он знал достоверно. Это не просто пустая болтовня. Он находился там, чтобы защищать интересы Франции. Так же, впрочем, как и я, добавил он. Франции нужна совсем другая политика, иначе история заставит нас об этом пожалеть.

Мы расстались холодно. У Камбона была слава идеалиста и пристрастного человека. Правда, я сам был, возможно, излишне резок. Я пожалел об этом, потому что считал, что Камбон был весьма достойным человеком.

Большой визирь принял меня в Долмабахче. Там жил султан, но в этом дворце проводили также встречи и с официальными лицами. А я в тот момент представлял около трех миллиардов франков, в том числе долг, капвложения и прочее. Эту сумму трудно себе представить, потому что, если положить рядом купюры по сто франков, то они дойдут до Ке д’Орсе и вернутся в Турцию.

Большой визирь был исключительным человеком со всех точек зрения. Он намного лучше, чем я, был осведомлен о последних новостях в Париже, и к тому же его способности очаровывать собеседника были безмерны. Он подарил мне прекрасный точеный кувшин из малахита изумительного качества. Когда я разъяснил ему, что не могу принимать подарки, он сказал, что такой кувшин украсит любой кабинет Банка Франции. „Тогда какой-нибудь важный человек иногда и вспомнит о нашей далекой стране“. Мне ничего не оставалось, как принять подарок, чтобы не обидеть его. Кстати, этот кувшин так и затерялся где-то в подвалах Лувра.

Я поинтересовался проектом строительства железной дороги в Багдад, о которой столько говорили. В нем напрямую были заинтересованы немцы, и в частности сам кайзер.

Нам не о чем беспокоиться, ответил он. Турция знает, что Франция ее лучший и давний союзник. Между учреждениями обеих стран не должно быть и тени недоверия. Банк Франции находится в привилегированном положении, и никто не вправе поставить это под сомнение. Не согласились бы мы участвовать в таком строительстве?

Этот человек умел держать себя в руках. Но я, правда, заметил, как дрогнули у него руки, когда я сказал, что мы никоим образом не собираемся вмешиваться во внутренние дела Турции, но ему следовало бы знать, что комментарии прессы по армянскому вопросу оказывают негативное влияние на образ Турции в глазах Европы.

Он на мгновение задумался. Потом улыбнулся самой приторной улыбкой. Не было „армянского вопроса“. Были только отдельные вопросы с несколькими международными террористами, которые хотели опорочить образ Турции. Об этом просто не стоит и говорить, закончил он.

Прежде чем уйти, я попросил его об одной любезности. Речь шла о деле сугубо личного свойства. Он живо заинтересовался и вплотную приблизился ко мне. Я объяснил ему, что хотел бы посетить некоторые археологические достопримечательности на берегу Турции. Я бы с большим удовольствием погулял бы по Эфесу и Кусадаси. Большой визирь широко заулыбался. Я очень правильно сделал, что сказал ему об этом. Не хотел бы я, чтобы меня сопроводил какой-нибудь профессор университета? У них есть хорошие специалисты.

„Нет, — ответил я, — только какой-нибудь пропуск, чтобы я смог бродить там по своему усмотрению. Только пропуск. Не хочу отказывать себе в удовольствии путешествовать как мне заблагорассудится“.

Большой визирь согласился, добавив, что он прекрасно меня понимает. Он поступил бы точно так же, если бы имел возможность. Я очень правильно выбрал эти места, весь этот район турецкого побережья остался точно таким, как его оставили после себя „мелы“.

Он подмигнул мне. Позже я узнал, что речь шла о банкирах, сформировавшихся по вавилонским традициям.

Мы распрощались самым сердечным образом. Моя миссия начиналась удачно. Турция была надежным долговременным партнером. Наши вложения не вызывали сомнений.

Я вернулся к себе в гостиницу „Пера Палас“. Для меня зарезервировали президентский сьют. Директор гостиницы лично поднялся ко мне в номер, чтобы поприветствовать меня и убедиться, что все в порядке. Вы будете ужинать в номере? Желаете что-нибудь особенное? Как раз недавно приехали новые балерины… Движением головы я отказался. Мне не нужно было ничего.

„Жаль“, — пробормотал он. — Среди них есть одна армянка — это нечто исключительное». Я сделал вид, что не слышал его. Закрывая за ним дверь, я окликнул его. «Ладно. Может быть, молодую армянку. Она правда красивая?» Я подумал, что появился неплохой шанс познакомиться с армянкой без посредников.

Директор с улыбкой согласился. Потом закрыл дверь, пожелав мне доброй ночи.

Я поужинал в номере в одиночестве. Я подумал, что, наверное, ошибся. Что могла мне рассказать эта балерина? Наверняка она неграмотная женщина, lie имеющая представлений о жизни. Я уже был готов позвонить в колокольчик, чтобы позвать директора и сказать, что мне уже никто не нужен и что я очень устал. Я поднялся как раз в тот момент, когда кто-то постучал в дверь костяшками пальцев. Жребий был брошен.

Я медленно открыл. Прекрасная молодая женщина лет двадцати или двадцати двух вопросительно смотрела на меня. Она, улыбаясь, сказала по-турецки, что она балерина и что зовут ее Зварт.

Я пустил ее в номер, раскаиваясь в своей затее. Все это можно было расценить очень двусмысленно.

Зварт остановилась посреди комнаты, огляделась с таким изяществом, которое сразу же выдало в ней балерину, и присвистнула от восхищения.

Я пригласил ее присесть. Ей показался странным тон, с которым я к ней обращался. В тот же момент я понял, что она отнюдь не была так счастлива, как ей хотелось казаться.

Я сел напротив нее, и мы оба молча смотрели друг на друга.

«Зварт, а как твоя фамилия? Извини, я сначала представлюсь тебе сам. Меня зовут Жак Уорч Руази. Я служащий Банка Франции. Я приехал сюда, чтобы подготовить доклад. Ты знаешь, что это? Понимаешь?»

Зварт утвердительно кивнула и к моему удивлению ответила на прекрасном французском языке:

«Меня зовут Зварт Касабян, — голос у нее был теплый, а произношение безупречное. — Я не профессиональная балерина. На самом деле я преподаватель танцев. Мне двадцать четыре года, я родилась в Малатье. Как вы поняли по моей фамилии, я армянка».

Должен признаться, в этот момент я был настолько удивлен, что был не в состоянии произнести ни слова. Но все же осознал, что моя затея была не так уж и плоха.

Зварт купил один турок, занимавшийся тем, что поставлял в гостиницы балерин и женщин, помогавших вести концерты. Таким образом он смог спасти ей жизнь. У нее не было прямых родственников. Ее родители умерли, когда она была еще очень маленькой, и она жила с тетей Майдой. Потом произошли события в Малатье — относительно спокойном городке, хотя в других местах страны дела обстояли крайне плохо.

Зварт предупредили, что у нее могут быть трудности. Религиозные авторитеты не приветствовали танцы, хотя балерины и не были мусульманками. Кто-то пригрозил ей на улице, и она испугалась. Ее тетя Майда, работавшая медсестрой и имевшая много знакомых среди турок, тоже посоветовала ей оставить свое занятие, а потом посмотреть, улягутся ли страсти. Старушка многое видела на своем веку и была убеждена, что когда-нибудь все войдет в свои берега. Просто для этого требовалось везение и терпение.

Зварт оставила танцы, и они закрылись в доме, потому что беспорядки и беспричинные нападки на армян усиливались день ото дня.

Однажды вечером пришли два армянина. Они хотели предупредить их, что мусульмане приняли секретное решение уничтожить всю армянскую диаспору. Они не должны обманывать себя надеждой, что могут спастись, потому что они беззащитные женщины. Совсем наоборот, подстрекатели всего этого были жалкими трусами и, чтобы избежать какого-либо риска, выбирали своих жертв среди наиболее слабых. Как бы то ни было, они сообщают, что в церкви состоится собрание армянской общины. Там будут приняты надлежащие решения. Туда пойдут только мужчины, но один из них потом придет к ним, чтобы рассказать о том, что было на собрании.

Она знала, что ей надо делать. Несмотря на то, что тетя Майда отговаривала ее, Зварт не хотела зависеть ни от кого. Она переоделась в парня, собрав волосы под кепку, натерла лицо сажей и вечером пошла в церковь, куда уже заходили армяне.

Там было около ста сорока мужчин. Как ни странно, никто не обратил на нее внимания. Все были нервны и взволнованы, и священнику пришлось подняться на амвон, чтобы его было слышно. Причин для того, чтобы скрывать серьезность ситуации, не было. Единственно, что они могли сделать, это поскорее бежать отсюда и укрыться в горах. Может быть, турки не будут преследовать нас, довольствуясь тем, что захватят наши земли и дома. Так уж было в одном из близлежащих селений. Ни один турок не будет рисковать своей драгоценной жизнью, чтобы преследовать «гяуров». Некоторые из присутствовавших возразили, что, мол, они лучше умрут, чем будут скрываться бегством. Другие, опасаясь за свои семьи, предпочли быть более благоразумными. Священник помолился и благословил их. Выходили из церкви маленькими группами. Но вдруг снаружи послышались крики и топот убегающих людей.

Тех, кто пытался выйти, встречали ружейными залпами. Один из армян был ранен.

Никто не знал, что же делать. Зварт подумала, что ее ждет смерть, и ей стало страшно за тетю Майду. Но при всем при том она была горда, что находилась среди мужчин. Она часто думала, что именно ей приходится быть мужчиной в доме. И тут они увидели сполохи пламени. Турки пытались поджечь крышу. Вскоре многим пришлось выйти наружу — дым мешал дышать.

Толпа на площади встречала их криками. Тех, кто выходил, кашляя и протирая руками раздраженные глаза, задерживали.

Соотношение встречавших и выходящих было пять к одному, так что о сопротивлении не могло быть и речи. Зварт тоже пришлось в конце концов выйти. Ее избили и связали руки также, как и вышедшим из церкви мужчинам. Они громко сожалели о своей наивности. Турки же подходили к ним и с удовольствием лупили их палками.

Потом их провели процессией по городу, с гордостью демонстрируя всем свой подвиг, — пленение армян. Один богослов — улема возносил благодарение Богу за то, что он помог захватить неверных христиан.

Толпа осыпала пленников оскорблениями. Армяне испытывали страх и удивление. Они не могли представить себе, что их так ненавидели. Сама Зварт, никогда особенно не доверявшая дружеским проявлениям со стороны соседей-турок, тоже была поражена столь откровенной демонстрацией ненависти.

Тогда они поняли, что их ждет смерть, и стали роптать. Что станет с их семьями! В ответ на это раздавались насмешки палачей, называвших пленников «собаками» и «гяурами». Фанатизм турок приводил пленников в ужас — их ждет смерть, но мысль о том, что же станется с их близкими, причиняла им неописуемые страдания.

Так их продержали большую часть ночи. Потом захватчики устали, и, связав пленникам руки и даже не дав им и глотка воды, заключили в загон известного купца Харичи Оглу Абдуллы.

 

Едва рассвело, появилось несколько богословов — улемов в окружении большой толпы. Они читали суру 111 — «смерть! смерть!» и начали с крайнего человека из первого ряда. Несколько человек скрутили его, сняли штаны, а один из турок, взяв нож, стал проводить обряд обрезания. Так они поступили со всеми, пока не дошла очередь до Зварт. Увидев, что перед ними женщина, все стали громко хохотать. Харичи Оглу отвел ее в сторону и привязал к кольцу на двери, где обычно привязывают животных. Потом обряд обрезания продолжился до последнего армянина.

Один из улемов начал отчаянно вопить, что армяне — это агнцы, предназначенные на заклание, и все стали вторить ему. Харичи Оглу подошел к одному из мужчин со связанными руками, заставил его встать на колени и на руки, пробормотал молитву и, взяв голову за волосы, закинул ее назад. Это был парень лет двадцати. Держа в таком положении пленника, Харичи Оглу обнажил тот же нож, которым производилось обрезание, и перерезал ему горло, словно овце на празднике курбан-байрам.

Кровь обрызгала стоявших вокруг людей. Толпа какое-то мгновение оцепенела от этой сцены, но потом все стали громко молиться, выкрикивая, что христиане овцы, предназначенные для жертвоприношения. Подражая Харичи Оглу, несколько человек бросились на пленников, и вскоре весь двор был залит кровью.

Зварт в ужасе смотрела на все это, не веря собственным глазам. Обезумевшие армяне метались по двору, безуспешно пытаясь выбраться из этого ада. Вскоре все пленники были убиты, а их палачи хлюпали по липкой луже крови, покрывавшей весь двор. Это была сцена из Данте, и Зварт почувствовала, что теряет сознание.

Она пришла в себя в доме Оглу, привязанной совершенно голой к решетке, отделявшей дом от внутреннего дворика. Она сразу поняла, что ее изнасиловали. Ее мучила сильная боль в паху и в груди, словно ее долго били.

Потом пришел Оглу, который, похоже, наслаждался всем этим. Он наклонился над ней и, ни слова не говоря, тяжело сопя, попытался вновь проникнуть в нее. Зварт хотела увернуться, но ремни крепко держали ее. Оглу несколько раз сильно ударил ее по спине, пытаясь поставить ее в определенное положение. Он был намного сильнее и массивнее, чем она, и Зварт не удалось увернуться, несмотря на все свои усилия. С каждым движением он все сильнее бил ее, и она снова потеряла сознание.

Так продолжалось несколько дней. Ей только приносили воду в металлическом ковше. Оглу хотел показать ей, кто здесь хозяин. Он постоянно насиловал ее, пока она ему не надоела. Зварт слышала крики и стоны, некоторые из них совсем детские, и она догадывалась, что там происходило. Это чудовище выкрало других армянских девочек и молодых женщин, он наслаждался их страхом и их страданиями.

Все это было так абсурдно, так ужасно, и ей показалось, что она сошла с ума. Все потеряло свой смысл, день перепутался с ночью, все тело ужасно болело, и ее страдания дошли до того, что она стала предпочитать смерть. В моменты просветления она подумывала о том, чтобы повеситься на этих ремнях. Но не смогла этого сделать.

Однажды утром появилась турецкая женщина средних лет. Она заставила Зварт встать и, хотя у нее почти не было сил для этого, женщина отвела ее к фонтану внутреннего дворика. Она раздела и помыла ее. Зварт уступила ей. Она была уже не в силах протестовать, и, кроме того, ей стало легче от мытья. Женщина помогла ей одеться и принесла еды. Несколько часов спустя она почувствовала себя лучше, но так и не понимала, что с ней собираются делать.

Об этом она узнала на следующий день. Появился Оглу с каким-то неизвестным мужчиной. Ее заставили встать и пройтись. Мужчина спросил, умеет ли она танцевать. Она сказала, что да, но у нее не было сил для этого. Она решила, что ей надо выбраться отсюда во что бы то ни стало.

Потом мужчины стали долго торговаться. В конце концов Оглу продал ее за три золотых монеты, ворча, что это самая худшая сделка за всю его жизнь.

Ее купил Мустафа Кансу. Он обращался с ней совсем по-другому. Он сказал, что ей надо питаться и отдыхать. Когда она поправится, ей придется только танцевать по ночам. Он, по крайней мере, не измывался над ней, не оскорблял, и Зварт решила, что надо побыть у него и дождаться удобного момента для того, чтобы сбежать. Так она провела два месяца, посещая одну гостиницу за другой. В номера ее никогда не приглашали.

Но той ночью она не захотела куда-либо идти, и Мустафа впервые рассердился. А Зварт почувствовала, что, может быть это тот случай, который она ждет.

 

* * *

 

Когда Зварт закончила свой рассказ, оба молчали. Собственно, и говорить было не о чем. Я вспомнил хитрое лицо Большого визиря. Никто не хотел говорить о том, что на самом деле происходит в Турции. Но мой доклад должен быть совершенно другим. Первое, что мне надо сделать, — снова переговорить с Полем Камбоном и попросить у него прощения. Я признаю, что он был прав, когда говорил о «молчаливом заговоре». Франция не должна подыгрывать правительству, которое не только не наказывает своих преступников, но и подталкивает их к тому, чтобы они нападали, насиловали и убивали армян.

Зварт станет его лучшим свидетелем. Она заполнила много страниц, подробно описывая то, что с ней произошло, и это была история страданий христианского меньшинства в мусульманской стране, возглавляемой преступниками. И не могло быть иначе, потому что мусульмане, с которыми я был раньше знаком, были совсем другими, они неизменно проявляли терпимость и благородство.

Я пригласил директора и сказал, что хотел бы поговорить с «хозяином» Зварт — Мустафой Кансу. Директор — человек полный, лысый, потный, с пальцами, увешанными кольцами, и с золотой цепью на шее — был сплошное внимание. Тяжело дыша, он спросил, не было ли у меня проблем с балериной.

«Нет, совсем наоборот», — ответил я. Я был так доволен, что хотел купить права на Зварт.

В принципе он отказался. Потом сам директор гостиницы, который был у нас свидетелем этой странной сделки, выступил посредником, и мы пришли к соглашению. Я заплачу ему одну тысячу французских франков — слишком большую сумму, если бы речь не шла о человеческой жизни, которая бесценна. Когда все закончилось, он рассыпался в похвалах в адрес Зварт. Я забрал у него алмаз. Я действительно был настоящим специалистом. Затем оба ушли, и я остался с ней наедине. Потом я предоставил ей одну из комнат в своем сьюте, чтобы она отдохнула.

На следующее утро я не стал будить ее и очень рано спустился на завтрак. Мне надо было переговорить с кем-нибудь из близкого окружения Большого визиря. Я скажу ему, что хочу жениться на ней, чтобы без проблем вывезти ее из страны. Я читал утренние газеты, когда мэтр подошел к столу и сказал, что некто хочет поговорить со мной, и передал мне записку. Она была от шефа полиции города. На какой-то момент это встревожило меня. Что хотел от меня этот человек? И я согласился.

Толстый мужчина невзрачной наружности, одетый в европейский костюм, подошел ко мне и пожал руку. Я пригласил его сесть. Чем могу служить?

Он отрицательно покачал головой и улыбнулся. Нет-нет. Никаких проблем. Он пришел по поручению Большого визиря. Я был вынужден продемонстрировать свое удивление, но он сделал жест рукой, как бы не придавая этому никакого значения. Разумеется, нет никаких проблем, чтобы Зварт Касабян поехала вместе со мной во Францию. Он запустил руку в карман жакета и вручил мне пропуск на ее имя.

О нет! Разумеется, это мне ничего не будет стоить. Он вручил мне те же самые купюры, которыми я расплатился с Мустафой Кансу. Совсем ничего. Он просто хотел пожелать мне всего самого хорошего, тем более, насколько ему известно, эта девушка очень красива.

Он поднялся, пожал мне руку и удалился, отдуваясь. Я же остался, как вкопанный, не в силах как-то реагировать и понимать то, что произошло. Действительно это не Европа, ни Франция, это Константинополь — лучший базар Востока.