Биографические заметки Ноэми Мозян

Моего отца преследовали годами, пока он не умер. Шеф полиции Константинополя заверил нас, что против нас они ничего не имеют, он посоветовал нам уехать поскорее оттуда и скорее забыть, что с нами было.

Был человек, который отдал свою жизнь за свободу своих близких. Мой отец Артак Мозян неоднократно повторял известную фразу: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях». И так он прожил свою жизнь.

В течение многих лет я сомневалась, стоило ли следовать этой формуле. Он умер, защищая свои идеалы, так же как и многие сотни других армянских мужчин. Мы же оставались жить практически в нищете, под присмотром полиции и в условиях ненависти со стороны соседей-турок, потому что та же полиция следила за нашими перемещениями и предупреждала всех, что мы — опасные люди и что на каждой семье лежит печать пособников террористов.

Наконец, мы приехали в маленькую затерянную рыбацкую деревню Румеликаваги. Моя мать купила небольшой дом размером чуть больше обыкновенного шалаша, и мы там стали ждать, когда пройдет буря. Но есть бури, которые очень долго не утихают. Или же они превращаются в ужасные штормы, сметающие все на своем пути. Признаться, те годы были худшими для нас, армян.

Мой отец смог однажды переговорить с английским послом, который принял его, скорее всего, просто из любопытства. Когда отец рассказал о нашей ситуации, посол сказал, что он возьмет это на заметку, но надо иметь в виду, что в Османской империи все национальные меньшинства — греки, албанцы, арабы, курды, армяне и многие другие — имеют свои основания для жалоб.

Мой отец, будучи писателем и журналистом, принадлежал к Армянской партии. В конце концов, султан устал от него и от его разоблачений. Полиция тогда работала весьма эффективно, и она «нашла» в нашем доме наполовину смонтированную бомбу.

Нам повезло, и мы провели несколько дней в доме тети Аиды, — если бы мы остались дома, то нас там всех бы поубивали. Мне всегда казалось, что отец предчувствовал, что с нами может что-то произойти, поэтому он старался держать нас подальше. Это помогло нам выжить, но ему самому стоило жизни.

Потом мы стали мешать нашим хозяевам. Сам французский посол, человек справедливый и уставший от злоупотреблений, написал открытое письмо, в котором обвинял власти в том, что от них исходит угроза нашим жизням, и они не посмели тронуть нас.

Но там, в Румели, мы тоже не были в безопасности. До нас доходили сообщения, что повсюду армян безнаказанно убивают, и наступил день, когда мы поняли, что нам надо как можно скорее уехать. Об этом нас предупредил один добрый человек — турецкий рыбак. Он даже предложил нам воспользоваться его маленьким суденышком. Но, убедившись, что мы не сможем управлять им, он сам поднялся на борт и отвез нас в Константинополь. Он оставил нас на пустынном пляже Бейоглу и в большом огорчении отплыл, уверенный в том, что мы непременно там погибнем.

 

Наша семья состояла из моей матери Азнив Аразян, дяди Ашота Аразяна, тети Арпи, трех сестер Мелине, Мариам и Маро и меня — всего семь человек. Мы все решили укрыться в посольстве Франции, потому что не знали, что еще могли бы сделать. Мама очень боялась, что нас не сегодня завтра убьют, и от страха у нее немели ноги.

На дорогу у нас ушел один день. Нам не раз приходилось прятаться, потому что часто встречались люди, бегущие от опасности — это были не только армяне, но и греки.

Мы как бы шли против течения. Все в панике бежали из центра города, мы же, напротив, как будто шли в пасть льва. Дядя Ашот взял на себя ответственность провести нас до цели, и мама и его жена Арпи не раз упрекали его за это. Куда это он ведет нас! Мы все погибнем из-за него! Но дядя Ашот был старшим, и у него был решающий голос. Он говорил, что мой отец Артак поступил бы так же и что нам надо добраться до посольства как можно скорее. Дядя Ашот был знаком с послом — он его однажды принял, и дядя знал, что на посла можно рассчитывать.

Он настолько уверовал в успех своей затеи, что лихорадочно и возбужденно тихо мурлыкал себе под нос Марсельезу. Он не хотел замечать огромного риска, которому мы подвергались из-за его упрямства.

Нам пришлось спрятаться в чьем-то саду, когда мы увидели, как преследовали и безжалостно избивали группу армян. Ужасные сомнения охватили дядю Ашота, но выбраться оттуда, куда мы уже зашли, было очень трудно.

Мы дождались ночи. Моя мать была очень смелой женщиной, но и она дрожала от страха. Она представляла себе, как насилуют и убивают ее четверых дочерей. Она так переживала, что не хотела слушать дядю Ашота. Она думала только о том, как бы убежать как можно дальше от этого места.

Наступили сумерки, и мы, прячась, старались передвигаться быстро и скрытно. Но это оказалось невозможно.

Вдруг, в тот самый момент, когда показалось здание посольства Франции, один улема, возглавлявший довольно большую группу людей, обратил на нас внимание. Мы бросились бежать, но дядя Ашот не мог бежать так быстро, и какой-то мужчина набросился на него с ножом и ранил его в плечо и в лицо. Потом он побежал к улеме, хвастаясь, что вот он убил еще одного армянина. Но дяде Ашоту удалось подняться, я из всех сил помогала ему, и мы чудом смогли войти в открытые ворота посольского сада.

Я видела, как кто-то закрывал решетку и спорил с улемой, который буквально визжа требовал, чтобы нас выдали. Служащий посольства категорически отказался это сделать, заявив, что это французская территория и что мы попросим убежища.

Толпа еще некоторое время угрожающе потопталась у входа и потом разошлась. Тогда человек, вовремя закрывший ворота, подошел ко мне и представился: «Луи де Вилье, второй секретарь, к вашим услугам», Именно тогда мне пришла в голову мысль, что Франция — лучшая страна в мире.

 

* * *

 

Когда я закончил читать рукопись, я заметил, что Дадхад наблюдал за мной. Мы оба уставились друг на друга и с улыбкой стали вспоминать темпераментную фигуру дедушки. Мать Элен Анн де Вилье часто рассказывала о нем, и ее красочные рассказы полностью совпадали с мнением всей ее семьи.

Для меня эти документы представляли огромный интерес, в них отражались существенные моменты, которые дополняли информацию о том, как готовились и начали претворяться в жизнь массовые убийства.

Я не мог удержаться и, напомнив о нашей дружбе, попросил Дадхада тоже рассказать что-нибудь. Как ни странно, он тоже был готов помочь мне, но до сих пор ни разу не высказывал своей точки зрения. Я сказал ему, что эти записи были подлинной находкой, но мне нужно больше информации и он должен помочь мне и вспомнить кое-что для меня.

И вдруг он стал рассказывать. Дадхад был немногословен, и нас удивило, что он стал говорить в тот самый момент, когда Элен входила в комнату.

 

* * *

 

С того самого момента, как мы познакомились, ты просишь меня вспомнить, рассказать о прошлом. Сегодня, наконец, выйдет по-твоему, но ты знаешь, что я всего лишь воспроизведу некоторые разговоры, которые на протяжении стольких лет велись в нашем доме.

Однако тебе придется довольствоваться лишь моим рассказом. У меня нет никаких записей. Попозже ты услышишь интересный рассказ моей матери. А уж это надо запоминать. Те, кто жили тогда, участники этих событий, быстро уходят из жизни. Ты знаешь, что меня всегда интересовала твоя идея. В конце концов постарайся сохранить для потомства эту часть истории. Поэтому сотни, тысячи армян рассказывают об этом, или пишут мемуары, или диктуют их. Такие вещи не должны быть утеряны или забыты.

Что касается меня, то мне кажется, что еще остается какое-то время, чтобы когда-нибудь написать об этом. Но ты не теряй терпения. Мне не нужно особенно напрягаться. Ведь это было всего-то вчера. Так, по крайней мере, мне кажется. Вчера. Самое позднее — позавчера.

 

* * *

 

Мне нравилось мое детство. О, Каир! Его надо понимать. Это трудно объяснить. Этот город — отдельный мир. Это место, полное жизни, где ежедневно что-то происходит. Каир, по существу, это не город, это тысяча деревень, растянувшихся вдоль Нила.

Мы много лет жили на Проспекте пирамид. Там прошло мое детство, на этой бесконечной прямой, соединяющей город с этими геометрическими горами, виднеющимися в летней дымке. Эта «дымка», состоящая из пустынной пыли, жары и расстояния, имеет цвет грязного песка. Потом мы переехали в Гелиополис. Там до сих пор находится дом моих родителей, сейчас совершенно пустой. Ты бывал в нем и знаешь, что он полон воспоминаний. Когда я приезжаю туда, у меня создается странное впечатление, что я молодею. Мебель, окружающие предметы — те же самые, что в моей молодости. Именно там я узнал, что я не египетский мальчик, а армянский. Армения. Далекое, почти мистическое место, которое когда-то было землей всех армян, но потом ужасный катаклизм отнял ее.

 

* * *

 

Так вот. Перехожу к самому рассказу. Но ты меня должен простить. Сейчас я живу в Париже. Это другой мир. По сравнению с той вселенной, здесь… здесь все уже изучено, Все завершено. Пронумеровано. Выверено. Все перепроверено и апробировано. Именно в этом состоит подлинное различие между Востоком и Западом.

Там, в Каире, в Александрии, в Луксоре, в Египте, все иначе. Там жизнь — это видимость, нереальность, фантазия, преувеличение. Иногда просто ложь. Но всегда, в любой момент, в каждую секунду, это приключение.

Да. Я вижу по твоему взгляду, что ты хочешь, чтобы я перешел к нашему, к армянскому, к армянам. В Египте дела у нас шли неплохо. Мы всегда чувствовали себя хорошо в этой стране. Там мы жили, соблюдая наши обычаи. Нас окружали мусульмане, и это повлияло на формирование нашей личности. В этой стране мы всегда хорошо уживались с ними. Ну, может быть, не всегда. Мы тоже страдали от этого. Не из-за мусульман, а из-за фанатиков, завистливых и злых людей, тех, кто не чувствует себя людьми, кто наслаждается причинением вреда другим. Таких много повсюду, во всех странах и во все времена. Разве не так?

 

* * *

 

Я не был в Турции. Я не пережил геноцид. И мне, конечно, и не хочется узнать на собственном опыте, что это такое. Это правда. Но если бы я был евреем, мне тоже не хотелось бы жить в нацистской Германии, ни в Литве. Я не хотел бы быть социалистом при Франко. Ни при Саласаре. Ни при Чан Кай-ши…

Я хотел бы пояснить. Позволь мне сделать это. Я хочу сказать, что никому не дано выбирать ни место своего рождения, ни время, в котором живет. Никто не может выбрать себе принадлежность к социальному слою. Ни свое образование. Все это относительно. Так мне кажется. Кровь научила нас, что все относительно.

Так вот, про армян. Те, кто смог бежать, были вынуждены бежать без каких-либо вещей. Остальные остались там, вдоль дорог, плывя по поверхности рек, в пустыне. Ни к кому не было жалости. А убивали их турки… Нет, я не верю этому. Такое обобщение было бы несправедливо по отношению ко многим туркам. Армяне стали жертвой обстоятельств. Амбиции, леденящий страх, что страна может исчезнуть. Жуткий фанатизм. Это была такая система, освободиться от которой не мог никто. В этой системе господствовало кумовство, угодничество, полное подчинение и коррупция. Ты знаешь, что я имею в виду. Это был один из таких моментов, когда кажется, что все вокруг рушится. Когда события теряют смысл. Когда на поверхность выходит все самое плохое и все самое хорошее каждого человека.

Тем не менее я всегда считал, что для многих из наших эти события не были неожиданными. На небе было очень много сигналов, по которым можно было понять, что приближается гроза.

Поэтому некоторые вовремя выехали из страны. Целые семьи, которые предпочли рискнуть потерей большей части своего имущества, начать жизнь сначала, с болью оставить свою землю.

Ты хорошо знаешь, как все это было. Турки стали нашими заклятыми врагами. Тем не менее были турки, которые помогали нам. Ты говоришь, что их было меньшинство. Но вспомни, что какому-нибудь вали это стоило жизни, какой-то мулла оплакивал нас, какой-нибудь муфтий отказывался принимать то, что ему навязывалось сверху. Много, много турок отказывалось принимать то, что происходило. Но они были не в силах остановить это.

 

* * *

 

Это иногда случается. Его называют «государственный терроризм». Или, если хочешь, состояние террора. Никто не может освободиться от него. Оно повсюду. Дети следят за своими родителями. Друзья за друзьями. Соседи просыпаются по ночам и выглядывают в окна, не отодвигая занавески: «Да, я его видел. Он вышел во столько-то. Вернулся во столько-то. Я его видел. Хорошо видел. Это был он…» И так каждый день. И от этого не свободен никто. Так было в Восточной Германии, в Румынии, в Чехословакии, в Венгрии, в Боснии и Герцеговине. Никто не свободен. Некоторые счастливчики не знают этого и говорят: «О, этот мир! Какие люди! Какая красота!»

Другие помнят. У некоторых остался номер на запястье. У других — татуировка в мозгу. Третьих вообще уже нет на этом свете. Вот так все просто.

Нет, я не хочу оправдывать то, что случилось. Это было ужасно. Самое страшное, что одна группа людей может сделать с другой. Это называется геноцид. Там, в Армении, впервые в современной истории человечества он был провозглашен и реализован.

Талаат, Энвер, Джемаль, Назим, Шакир, Абдул Халик, Шукри, Нури, Сабри, Рефи… Всякий геноцид имеет имена и фамилии. И конкретные даты. И мотивы. И собрания. И, разумеется, соучастников. Среди них Ваненгейм, Неурат, Шуленбург, Сольф, фон Зецкт, фон дер Гольц, Крессеиштайн, Денниц, Хосс, Хуманн и сотни, сотни других, и, что любопытно, почти все — немцы.

 

* * *

 

Как могло случиться это? Кто подтолкнул на это? И почему это коснулось именно армян?

Два самых главных виновника были султан Абдул-Гамид Второй и кайзер Вильгельм Второй, которого вполне можно было бы назвать «честолюбец».

А почему именно в Турции? Вильгельм дошел до того, что заявил своим генералам, что каждая марка, вложенная в Турцию, равносильна жизни одного немецкого солдата. Он ведь говорил о пушечном мясе. Там и русским было чем развлечься. Равно как и англичанам и французам, которые усмотрели для себя угрозу, для одних — к завоеванию Азии, для других — к завоеванию Центральной Африки.

Вильгельм верил только в экспансию. Он завидовал французам и англичанам. Он считал себя императором во главе очень маленькой империи. Он мечтал о том, чтобы немецкий орел летал очень далеко, до Багдада, до Восточной Африки, до Средиземного моря. Ему очень нравилось позировать, надев на себя парадную форму с позолоченным орлом, венчающим его каску. На самом деле он был полный дурак.

Абдул-Гамид Второй «Скупец» и Вильгельм Второй «Честолюбец», встретились в Константинополе и объявили себя братьями. Это были избранники истории. По крайней мере, так они сами считали. И какое же наследство они оставили после себя? Смерть и разрушение. Огромные горы страданий от массовых убийств слабого народа, ведь армяне не были воинственным народом. Они занимались торговлей, сельским хозяйством, наукой и искусством. В конце концов, они жили и давали жить, пытались преуспевать, воспитывать своих детей.

Абдул-Гамид ненавидел армян. Для него они были просто мятежными чужаками, неблагодарными и коварными. Да, в первую очередь, коварными. Народ, претендовавший на то, чтобы иметь свою собственную родину, чтобы создать ее за счет унижений Османской империи, этой больной старухи, обреченной быть разорванной на куски. Именно так представляла Турцию европейская пресса в своих иронических заметках о предстоящей войне. Огромная империя, в свои лучшие годы простиравшаяся от Орана до Адена на юге и от ворот Вены до Баку на севере. Потом части этой невероятной мозаики стали разваливаться. Кризис следовал за кризисом, и Высокая Порта была свидетелем того, как сжимались границы. После восстания сербов против янычар в 1804 году новости приходили одна хуже другой. Греки требовали своей независимости, молдаване, румыны… Тогда и начали мстить неверным подданным и предателям. На самом деле за битую посуду пришлось заплатить самым слабым, тем, кто оказался под рукой. Были массовые убийства христиан в Македонии и Анатолии. Турки отрезали головы мужчинам и обращали в рабство молодых женщин. В этом не было ничего нового.

 

* * *

 

Человеком, подтолкнувшим иностранные державы к борьбе против турецких угнетателей, был Байрон. Позволь мне задержаться на его личности. Его смерть в Миссолонги превратила его в настоящий символ — он умер, помогая грекам в их борьбе против турок. Он хорошо понимал значение борьбы народа против тирана. Об этом его произведения «Гяур», «Сарданапал» и другие. Да, битва у Миссолонги, в ходе которой все защитники были уничтожены турками, ознаменовала важную веху в истории народов, угнетенных османами. Делакруа тоже понимал это. Если бы он жил позже, он написал бы картину «Армения, погибающая на руинах Вана».

Потом наступил Танзимат, большая реформа 1856 года. В ней впервые было признано равноправие между мусульманами и немусульманами.

На практике это означало, что суды шариата теряли силу. Видоизменились также армия и образование. Религиозные образовательные учреждения медресе уступили место светскому образованию. Однако настоящим итогом этих изменений стала радикализация религиозного образования, появление двух враждебных классов, которые никогда не могли найти между собой общего языка. Это явление позже назовут «рождение исламского фундаментализма». Нечто непонятное для постороннего человека, его можно спутать с простым сиюминутным радикализмом…

Этот самый процесс дал толчок развитию нового класса интеллектуалов, который стал выступать за модернизацию путем проведения крупномасштабной политической реформы вплоть до замены султана и его окружения парламентом, избранным народом. Так появились Молодые Оттоманы, попытавшиеся форсировать события.

К власти пришел Абдул-Гамид Второй, и почти одновременно появилась конституция, которой он совсем не хотел и которую должны были развивать две палаты — совет именитых и совет депутатов. Все подданные имели равные права и равные обязанности. Они могли свободно исповедовать свою религию, однако официальной государственной религией оставался ислам, и султан был халифом верующих. По существу, в этом не было ничего нового. Сулейман Законодатель, известный так же, как «Великолепный», создал защиту для общин малых народностей — миллеты. Это была удобная форма правления, при ней не было необходимости ежедневно запускать руку в осиное гнездо.

Абдул-Гамид очень быстро упразднил парламент, а конституция была поставлена в зависимость от того же автократического режима. Именно в это время стали поступать финансовые ресурсы из Европы. Особенно от французов.

Но интеллектуалы не принимали этот порядок вещей, и балканский вопрос стал для империи бомбой с часовым механизмом. Появились тайные общества. Некоторые внутри государства, как, например, Комитет за единение и прогресс. Другие общества носили националистический характер — армянские, болгарские или македонские.

Любое выступление имело резонанс, и Европа каждый раз обращала свой взор на Константинополь.

Абдул-Гамид захотел положить конец такой ситуации. При этом он стал уничтожать не террористов, а национальные меньшинства — те, что назывались «национальные образования». Убийства носили сначала спорадический характер, но потом переросли в массовые в 1894 и 1896 годах. Некоторые европейские наблюдатели стали предсказывать, что армяне будут уничтожены, за исключением лишь тех, кому удастся вовремя укрыться в других странах.

Но и для Высокой Порты время тоже было на исходе. В 1909 году султана вынудили уехать. Люди из Комитета за единение и прогресс захватили власть.

Многие вздохнули с облегчением. Красный султан уступал место для новой эпохи. На улицах мусульмане обнимали христиан, и все плакали от радости. Страна должна была возродиться, а аристократии, административной коррупции и врожденной отсталости регионов и народностей должен быть навсегда положен конец.

 

* * *

 

Положение в мире вынудило их изменить некоторые свои взгляды. Армянские националисты решили, что наступило время, когда им предоставят статус нации. Это было просто — так же как это было с другими осколками империи. Они тоже захватили кусок пирога, уверенные в том, что эти конституционные демократы не откажут им в этом.

Когда им отказали в первый раз, они попросили помощи у Европы. Некоторые из них испытывали восторг. Никогда цель не казалась столь близка.

До сих пор армянские христиане — «гяуры» — пользовались не большим уважением, чем собаки. Прошло много веков покорности, рабства, неоправданного насилия. Один поэт уже почувствовал, как его независимая Армения кончиками пальцев касается своей цели.

Цель была вот, рядом, за дверью. Надо было только слегка толкнуть ее, чтобы открылась Аркадия.

Иностранные государства решили, что следует провести определенные реформы в пользу национальных меньшинств, в основном армян, и поддержали их претензии.

Но на самом деле за этой дверью стоял заговор покончить раз и навсегда с «армянским вопросом». Продвижение вперед нового правительства проходило через идею, которая могла бы показаться чудовищной фантазией, но некоторые придали ей форму и решили реализовать ее любой ценой.

Решение младотурков было простым и радикальным. Если проблему решить радикально, то такие реформы просто не понадобятся. Тогда не будет интервенций. И навсегда исчезнут предлоги для новых нападений.

На Конгрессе в Салониках в 1910 году открыто заговорили о «полной османизации всех турецких граждан». Кто-то заговорил о «турецкой ступе», в которой насильно будут расплавлены все нетурецкие элементы.

Талаат был недалеким и бесчувственным человеком. Он родился в вилайате Эдирне, в то время — убогом городке, и был уверен, что миром движут коррупция, амбиция и вероломство. Он, заштатный третьеразрядный почтовый служащий, превратился в главного лидера, ясно сформулировавшего саму идею. Одно дело — конституция, другое — действительность. Равенство между мусульманами и гяурами было нереально. Непреодолимая стена всегда разделяла их, и что бы там ни делали, она всегда останется на месте.

Он убедил, что это новое единообразное сообщество требует исчезновения национальных меньшинств. Ассимиляция их будет проведена любыми способами, включая уничтожение по указу.

В середине 1914 года Талаат заявил, что удобный момент наступает. Другого такого момента для реализации замысла не будет. Во всем мире забурлили мутные потоки. Кто будет останавливаться и смотреть, что там происходит внутри Турции? У всех своих проблем по горло, и решать их надо быстро. Никто и не обратит внимания на внутренние процессы Турции.

 

* * *

 

Дадхад сделал длинную паузу и пристально посмотрел на меня. Но мне не следует продолжать разговор на эту тему. Ты ведь хорошо знаешь, что произошло. Тем не менее позволь мне рассказать о моей матери. Ты почти ничего не знаешь о ней. Ты ее видел несколько раз дома в Каире. Я такой же, как она. Мы мало говорим. И все-таки в день смерти моего отца она открылась, и я не хотел, чтобы такое свидетельство пропало. Разреши мне передать тебе ее слова, но раньше я опишу тебе саму обстановку.

Дадхад открыл маленький ящик и достал оттуда магнитофонную ленту. Он молча поставил ее на магнитофон, а потом продолжал.

То, что ты услышишь, это история Норы Азатян, записанная мною.

Он нажал на кнопку, и я снова услышал его голос, на этот раз несколько искаженный динамиком.

 

* * *

 

Нора Азатян родилась в Эрзеруме в тот же день, когда начался новый век. Вплоть до своей смерти, она гордилась этим совпадением. Она получила особое образование. Она никогда не ходила в школу. Тем не менее это был человек широкой и блестящей культуры, которой она научилась от своей матери Лерны Татьян. Лерна говорила на семи языках и была способна перейти с одного языка на другой, не моргнув и глазом.

Такой же была и Нора. Еще молодой она рассказывала мне сказки на четырех или пяти языках, но, как ни странно, это придавало сказкам особую привлекательность.

Может быть, именно потому, что она не ходила в школу, она стала учительницей. Словно ей не хватило обстановки детского класса, этой смеси запаха молодого пота, растущих гормонов и сконцентрированной жизненной силы. Она не только хотела узнать то, чего была лишена с детства, но самой стать действующим лицом этой обстановки.

Она была учительницей в полном смысле этого слова. Она пыталась передать свои познания, сохраняя при этом мудрость, скромность и дружеское расположение ко всем. Она говорила, что, давая уроки, она всегда узнавала для себя что-то важное и новое. Она утверждала, что детское любопытство исключительно важно для того, чтобы взрослые лучше понимали мир, который их окружает. Пытаясь ответить на нескончаемые вопросы «почему», отец или мать, бабушка — все вокруг стремились вникнуть в эти вопросы и, терпеливо объясняя все детям, зачастую сами начинали понимать суть вещей.

Нора Азатян была армянкой. Так было в Эрзеруме, Расуль-Аине, Багдаде и позже в Каире. Она гордилась своим окружением и армянским народом. Поэтому она завела дневник. У нее не было чернил, поэтому ей пришлось писать собственной кровью. Но она не хотела, чтобы время превратило бумагу в чистые листы. Она хотела запечатлеть те события, которые выявляли худшие и лучшие черты человеческой природы.

Нора ничего не забывала. Она была способна простить, потому что, будучи мудрой, она поняла, что человек может быть ангелом или дьяволом, но за всем этим в конце концов стоит чья-то прихоть, пусть и связанная с обстоятельствами, с его травмами и его человеческими качествами.

У Норы было счастливое детство. Родители баловали ее и сами дали ей образование. Они очень боялись, как бы с ней что-нибудь не случилось. Вечная борьба уже стоила стольких невинных жертв, и не одна маленькая армянская школа была сожжена до основания вместе со всеми, кто в ней находился.

Ужас витал в воздухе. Султан Абдул-Гамид ненавидел значительную часть своих подданных. Мы были для него какой-то проклятой расой. Турки, османы неизменно склоняли головы, когда получали поощрение или наказание со стороны тирании. Мы же, армяне, нет. И это было именно то, что не мог принять этот кровожадный и безумный человечишка.

В последние годы XIX-го века Абдул-Гамид уничтожил многих армян. Вообще-то, он неоднократно пытался добиться полного их уничтожения.

Но он не смог этого сделать. У него не оказалось ни сил, ни способностей для этого, хотя он продолжал люто ненавидеть! Его помешательство не мешало ему осознавать, что все эти убийства рано или поздно будут отомщены. Что цивилизованные страны, и прежде всего Франция и Англия, а затем и Соединенные Штаты, никогда не согласятся с такими ужасными и омерзительными преступлениями против человечества, как геноцид.

Абдул-Гамид — Красный султан — взошел на трон в 1876 году. Это были очень трудные годы для Высокой Порты. Его империя разваливалась час за часом, и вскоре он понял, что ему суждено быть последним настоящим султаном.

То, что когда-то было огромной империей без каких-либо трещин, сейчас стало не прочнее разборной картинки в руках у ребенка. Кто-то во дворце предупредил его, что в один прекрасный момент он может стать таким ребенком и что когда-нибудь история спросит с него за его правление. u Именно тогда, под влиянием дурных советчиков, обуреваемый искаженным представлением о существе власти, снедаемый своими пороками и травмированный своим опытом, он испугался, что подобные предсказания сбудутся. И он решил обмануть самого себя и свой народ, свернуть его с настоящего пути и найти виновных, которые, по крайней мере, помогут ему оттянуть время.

Султан очень боялся армян. Несмотря на его ненависть, многие армяне были способны подниматься по тяжелым и крутым ступеням власти. Он хорошо знал их способности, их чутье в бизнесе, их способности в управлении.

Верно и то, — и об этом тоже надо сказать открыто, — что некоторые армяне предпочли любым другим чувствам свои собственные амбиции и алчность.

Некоторые из них были эгоистами, понимающими, что их амбиции могут вызвать катаклизм, и их не интересовало то, что происходит вокруг. Только вперед, навстречу своим амбициям. Их, конечно, было меньшинство, и в конце концов о них все забыли. Для армянина нет большего бесчестия, чем то что о нем забывают все, даже самые близкие родственники.

 

Нора Азатян испытала на себе всю эту ситуацию. Армяне стойко переносили те бури, которые время от времени накатывались на них. Целые семьи исчезали в годы погромов. Другие предпочитали эмигрировать, не дожидаясь будущего, которое им казалось очень ненадежным. Некоторые семьи переезжали в другой город или регион.

Но почти никто из них не сдался. Такие понятия, как сдача и капитуляция, не входят в словарь армян. Есть слова «грусть» «страх», «боль». Можно говорить о похоронах, о том, чтобы начать все заново, о том, чтобы вновь и вновь начать строить себе временное пристанище или дом, чтобы купить с рук сельскохозяйственный инвентарь, формы для выпечки хлеба, вновь посадить фруктовые деревья, починить колодец и снова и снова продолжать жить.

 

Здесь надо особо остановиться вот на чем. Если кто-то и формировал этот гнев, это понятие «зуб за зуб», внушал надежду на лучшие времена, и — почему нет — взывал к милосердию, так это были армянские священники в тысячах армянских приходах на этой огромной территории, которая когда-то была армянским царством Тиграна Великого.

В географическом отношении Армения представляет собой огромную горную крепость, омываемую семью реками, в том числе полными мифов Тигром и Евфратом. Эта крепость имела Укрепления, которые казались неодолимыми, а на самом деле это было не что иное, как церкви, скиты и соборы в больших городах.

Эти неутомимые священники перемещались с одного места на другое и казались вездесущими. Они помогали родить крестьянке где-нибудь в глубинке на мельнице или оформить покупку мула. Хотя для них, естественно, самой важной оставалась религия. Та религия, которая помогала им выжить. Тексты таинственных писаний, выгравированные на камнях с незапамятных времен, подтверждали, что эти упрямые люди были не только хранителями христианской веры, но и обычаев и традиций, которые отличали их от других народов.

Эти люди в длинных сутанах непоколебимо хранили свою веру. Они были оплотом христианства на Ближнем Востоке и сохранили его в многовековой борьбе, которая велась в окружавшем их мусульманском мире.

Но это совсем не означало, что они чувствовали себя потерянными, какими чувствуют себя терпящие бедствие мореплаватели среди окружающего их безмерного океана. Напротив, постоянное давление, которое они испытывали на себе, держало их в напряжении, в постоянном внимании к сигналам, поступавшим «от других».

Именно армянские священники первые давали сигналы тревоги. Они без устали обходили приходы пешком, объезжали их на телегах или на мулах. Потому что армянам было запрещено ездить на лошадях, хотя некоторые, самые зажиточные, главари сообществ, время от времени ездили верхом, как бы бросая личный вызов турецким властям, а иногда просто подчеркивая разницу между собой и остальными членами общины.

В таком мире жила Нора Азатян. В мире, границы которого со всех сторон и постоянно обозначали турки. Для новых поколений армян эта атмосфера стала удушающей, и надежды на то, что с новыми временами наступят перемены, таяли.

 

Неожиданно весь этот мир разрушился. На пороге дома показалось несколько жандармов. Они пришли арестовать отца, но против их ожидания его не оказалось дома. Отец был в своем небольшом саду на берегу реки, где ухаживал за фруктовыми деревьями. Нора знала, что он должен был быть там, и, когда жандармы, ворча и угрожая ее матери, ушли, она побежала сломя голову к отцу, чтобы рассказать об этом событии.

В тот день Нора узнала, что ее отец занимал важное место среди армян. Когда она сообщила отцу о приходе жандармов, он, похоже, совсем не удивился. Он знал, что когда-нибудь это произойдет, и это событие не застало его врасплох.

Он попросил Нору проводить его до старой, почти полностью развалившейся постройки. К ее удивлению, он отодвинул там несколько камней и показал ей большой ящик из ржавого железа. В ящике хранились старинные рукописи, считавшиеся в армянской среде исключительно ценными. Согласно этим рукописям, армяне жили на этих землях намного раньше, чем пришли турки.

Ее отец хотел, чтобы она знала, где были спрятаны эти старинные рукописи, — он опасался, что с ним может что-нибудь случиться. Кроме того, он полностью доверялся мудрости Норы. Потом он попросил, чтобы она вернулась к матери. Он же попытается уйти в горы, где находились армяне, создавшие небольшую группу сопротивления. Он предупредил, что последние события — лишь начало и что следует быть готовым к немедленному бегству в сторону Трапезунда, Там им надо было найти его племянника Аведиса Джамбазяна, который должен вывезти их на рыбацком судне за границу. Он поцеловал ее в щеку и исчез среди деревьев. Это был последний раз, когда Нора видела живым своего отца. Когда она бежала назад по лесу домой, ее не покидало предчувствие, что ее отец умрет.

Когда она пришла домой, она не поверила своим глазам. Всего несколько часов назад она ушла из дома. То, что всегда было прекрасным домом (так, по крайней мере, ей всегда казалось), сейчас превратилось в груду дымящихся головешек, некоторые из них еще горели. Она почувствовала глубочайшую тоску, она не смогла удержаться, и ее стошнило. В отчаянии она стала громко звать свою мать. Она не нашла ее, хотя и искала везде, даже заглядывала под камни.

Она не знала, что делать. Ей казалось невероятным то, что здесь произошло. Все это было бессмысленно, и впервые она поняла, что означает слово «злодейство».

Все случилось так неожиданно. Всего несколько часов назад, когда день только занимался, она думала о том, как скажет родителям о своем желании стать учительницей. Сейчас же она чувствовала себя настолько разбитой, что ее единственным желанием было найти мать и бежать в Трапезунд, как велел им ее отец.

Но Нора не могла найти ее, хотя отчаянно искала повсюду. Она вновь заглянула в сарай с сеном, в пещеру, приспособленную некоторыми пастухами для изготовления сыра. Она искала в лесу, но там было боязно громко звать. Нора боялась, что ее услышат и тоже убьют.

На слезы уже не оставалось сил. Она сама удивлялась, почему не плачет. Она, правда, не часто плакала, но в тот момент горькое, неизвестное еще чувство путало ее мысли и мешало думать. Нора обнаружила в себе чувство ненависти, даже не поняв, откуда оно.

Потом она пошла в сторону Эрзерума. До него был всего час хорошей ходьбы. Во рту у нее оставалось противное ощущение рвоты. Она винила себя в том, что произошло. Как она могла оставить одну свою мать! Всему виной только она. Ее мать была маленькой и нежной женщиной, неспособной причинить вред кому бы то ни было. Кто же был настолько низок, чтобы сотворить все это зло? Нора не могла понять, кто мог так ненавидеть ее семью. Ее отец — добрый человек, всегда старался помочь всем, кому требовалась помощь. Когда она дошла до первых домов в Эрзеруме, то подумала, что могла бы отомстить за все, и это как-то успокаивало ее.

Нора дошла до дома тети Сони. Соня Нерсесян жила одна. Она была двоюродной сестрой ее отца и единственной его родственницей в этом городе.

Норе пришлось долго ждать, пока Соня узнает ее голос, и, когда она открыла дверь, они обнялись и заплакали.

Нора, рыдая, как могла рассказала ей, что произошло. Тетя Соня кусала ногти от волнения, но у Норы осталось впечатление, что ее рассказ не очень удивил Соню.

Когда она кончила рассказ, тетя Соня сказала ей, что за последние часы во всей округе произошло много подобных событий. Она была знакома с одним турецким капитаном в отставке, жившим по соседству. Она знала, что этот человек не обманет ее. Тетя Соня ухаживала за его женой, когда она заболела два года назад, и делала это просто из сострадания. С тех пор этот мужчина смотрел на нее с восхищением.

Старый военный знал еще больше. Он продолжал ежедневно ходить в расположение воинской части, и один из командиров, который раньше служил у него в подчинении, радостно встретил его. Он пошел с ним в префектуру и дал прочитать телеграмму, поступившую вчера. Капитан потихоньку списал текст, в то время как его бывший сослуживец хлопал его по спине. Пришло время отомстить. Турки освободятся от внутреннего врага.

Старый военный, не в силах перечитывать эти слова, разрешил тете Соне переписать текст, написанный на кремовой бумаге, оказавшейся очень мятой из-за частых перегибов. Пока она переписывала текст, не веря собственным глазам, старый офицер в ужасе закрыл свое лицо руками.

Тетя Соня передала текст Норе, чтобы она прочитала его.

 

 

Руководителю префектуры Эрзерума.

Право армян проживать и работать на территории Турции отменено; правительство, принимая на себя всю ответственность за эту акцию, приказывает немедленно их депортировать.

Правительство приняло решение освободить родину от этой проклятой нации. Недопустимо, чтобы хотя бы один армянин получит содействие или защиту.

Для реализации этого плана следует изолировать и надлежащим образом отнестись ко всем лидерам и влиятельным лицам армянской общины. Остальная часть армянского населения должна быть немедленно переведена в места концентрации, откуда без промедлений депортирована в пустыни на юге страны.

Все оставленное имущество будет временно конфисковано правительством, в том виде и тем способом, которые наиболее подойдут для каждого случая. Оно будет в свое время распродано в пользу патриотических целей Организации.

Военное министерство информирует командиров различных воинских подразделений и частей, что им никоим образом не следует вмешиваться в процессы депортации, за исключением тех случаев, когда это необходимо для ее реализации и достижения поставленной цели.

Строго предписывается еженедельно направлять соответствующие сообщения зашифрованной связью о результатах проводимой работы.

 

 

Когда Нора прекратила чтение вслух, тетя Соня заплакала навзрыд, словно ее отчаяние перешло все границы. Нора помогла ей сесть, и они обнялись. Тетя Соня знала, что все это означало конец для большой части ее народа. Нора же могла думать только о своей матери, сходя с ума от того, что могло с ней случиться, и хотя она понимала значение слов, она была не в силах постичь их смысл. Что-то внутри ее мешало ей осознать, что весь этот абсурд был реальностью.

Тете Соне было почти семьдесят лет. Когда она успокоилась, она заявила, что никуда отсюда не уйдет. Что она предпочитает умереть дома, чем где-то в канаве. У этой женщины был большой опыт, и Нора слушала ее со всей серьезностью, на которую только была способна.

Тетя сказала ей, что за много лет она пережила немало тяжелых моментов.

Но сейчас все выглядит по-другому. Похоже, что сейчас турки решили раз и навсегда покончить с «армянским вопросом». Так начинали отзываться об этой теме во всем мире, в том числе среди армянских депутатов в парламенте Константинополя.

Тетя попыталась успокоить Нору, говоря, что ее матери, возможно, удалось бежать. Что она обязательно вернется, чтобы встретиться с ней. Обе знали, что эти слова не более чем успокоительная ложь. Нора чувствовала, что ее мать была убита и лежала под дымящимися головешками сгоревшего дома. Тетя Соня думала то же самое, но старалась убедить ее в обратном. Так они пытались ухватиться за малейшую надежду, чтобы отчаяние не затопило их.

Дом тети Сони стоял почти на отшибе, отделенный от других домов огородами. Несмотря на расстояние, ночью они услышали доносившиеся издалека крики, жалобы, стенания и отчаянные вопли. Потом они увидели отблески нескольких пожаров. Армянский квартал на юго-востоке начинал гореть.

Тетя Соня хотела, чтобы Нора ушла как можно раньше. Она приготовила ей кое-что из еды и положила в сумку. Кроме этого, она отдала свое пальто из толстой шерсти. Но Нора не хотела уходить без тети Сони.

В конце концов она поняла, что настаивать больше не стоит. Старая женщина едва могла двигаться, хромала и так быстро уставала, что даже беседа утомляла ее.

Нора хотела вернуться туда, где был ее дом. У нее еще теплилась слабая надежда. Может быть, ее мать успела спрятаться. Если это так, то она ждет ее в уверенности, что рано или поздно Нора придет за ней.

Женщины, прощаясь, обнялись. Они знали, что больше никогда не встретятся в этом мире. И они почувствовали какую-то странную общность, какой никогда раньше не было.

Потом тетя Соня ласково подтолкнула Нору к выходу. Она боялась, что с минуты на минуту появятся турки. Она не хотела думать, что могло потом произойти, одна лишь мысль об этом вызывала у нее озноб.

Нора погрузилась во тьму ночи. Луна давала легкий свет, достаточный для того, чтобы ориентироваться. За собой она слышала далекие крики. Она почувствовала страх перед окружавшей ее темнотой, но потом взяла себя в руки, и, когда глаза привыкли к скудному освещению, побежала к своему дому.

С ней еще никогда в жизни не случалось ничего подобного. Деревья казались ей гигантскими чудовищами с ветвями вместо рук и листьями вместо ладоней с длинными пальцами. Она хотела успокоиться. Она знала, что это ее страх создавал для нее такие картины. Но полностью освободиться от него она не могла. Ее отец, по крайней мере, смог убежать. Ну а мать? Этот вопрос заставлял ее бежать в лунном свете, словно это было яркое солнечное освещение.

Когда она пришла к тому месту, которое когда-то было ее домом, на его месте было нечто, похожее на огромную жаровню. В темноте угли светились так, как с высоты гор ночью светится город. Нора села около смоковницы, так любимой ее отцом, и вспомнила, сколько раз они разговаривали с ним как раз на этом месте. Она представила, как мать зовет их ужинать и как потом они будут разговаривать за столом. Она всегда с восторгом слушала, как говорит ее отец. Он был разумным человеком, и ему нравилось делиться своими мыслями. Он верил, что когда-нибудь наступит день, и турки будут жить в мире с армянами. Его политическая идея заключалась в том, что у армян будет полная автономия в рамках сильной и единой Турции. В последнее время он ругал себя за такие мысли, которые вынашивал столько лет, и называл себя старым глупым утопистом, потому что действительность была куда более суровой. Несмотря на надежды, появившиеся с приходом младотурков, свергнувших султана, дела пошли еще хуже, чем раньше.

Когда триумвират в составе Энвер-паши, Джемаля и Талаата пришел к власти, отца постигло глубокое разочарование. Он знал, что никто из них не испытывал ни малейших симпатий к армянам, и это проявилось сразу же в первых их декретах.

Нора была вне себя от горя. Она не понимала, чего хотели турки, совершая эти чудовищные зверства. Это горе мешало ей, она была уверена, что подобные преступные действия нанесут им непоправимый ущерб, потому что в своем презрении к норме, к этике и к человеческой жизни эти люди перешли всякие границы.

 

Она пробыла на этом месте до самого рассвета. Потом она нашла подходящую палку и как могла пошуровала в дымящихся головешках. Ее охватывал ужас при мысли, что она найдет там то, что ищет, но, если она хотела знать правду, ничего другого ей не оставалось. Она долго ворочала палкой и чуть не обожгла себе ноги, наконец она осознала, что, пока не остынут головешки, ее занятие не имеет смысла.

Она ужасно захотела пить и подошла к колодцу. Ведро было, наверное, на дне, она с силой потянула его, но вытащить не смогла. Она внимательно посмотрела вниз и заметила, что там что-то есть. Ее охватила невыразимая тоска, когда она догадалась, что нашла то, что искала.

Она начала помогать себе криком, когда тянула веревку, но почти ничего не могла сделать. В полном отчаянии, тяжело дыша от чрезмерных усилий, изнеможденная и с окровавленными руками, она, рыдая, села у колодца, желая тут же умереть. Она тосковала и по своему отцу. Если бы он был здесь, они бы вдвоем могли бы поднять тело матери и похоронить ее.

Она не знала, к кому обратиться за помощью. Потом она вспомнила о соседях, семье Богосян, в которой были сыновья разных возрастов. Сообща они смогут вытащить.

Она побежала было к ним, но, будучи очень усталой, перешла на шаг. Он напилась воды из ручья, и это придало ей силы. Дальше она уже шла без остановок и поднялась на холм, с которого был виден не только дом соседей, но и подальше дома семьи Нерсесян, семьи Минасян и даже кого-то еще, с кем она не была знакома.

Ей пришлось сесть на землю, когда она увидела, что там произошло. Все дома, которые были в поле ее зрения, были разрушены, два дальних дома догорали, поднимая к небу столбы дыма. Она упала на спину и заплакала. Ей хотелось быть сильной, но она не могла бороться с судьбой. Это было наказанием небес, как об этом предсказывал иногда священник в своих проповедях по воскресеньям. Это был Апокалипсис.

Около колодца она забыла пальто и сумку, которую ей собрала с такой заботой тетя Соня. Но она не могла без посторонней помощи вернуться назад. И к тому же ей отчаянно хотелось поговорить с кем-нибудь.

Она почти кубарем скатилась с холма. Сползая юзом по холму, она испытывала странное ощущение, что ноги у нее отяжелели, а само тело стало парить в воздухе.

 

Дом семьи Богосян был полностью разрушен, так же как и ее дом. Он представлял собой груду дымящихся головешек. Вдруг маленькая собачка светло-коричневого окраса бесшумно подошла к ней, дружелюбно виляя хвостом. Казалось, она хотела что-то сказать, потому что убегала в сторону забора, отделявшего территорию от дороги, и возвращалась обратно.

Нора пошла за ней, собаке показалось, что ее поняли, и она бросилась бежать к определенному месту. Нора уже догадалась, что там кто-то был.

Внутри густой изгороди из кустов она увидела спрятавшуюся там девочку. Но, как оказалось, девочка была не очень рада тому, что ее обнаружили. Она как будто была погружена в саму себя. Нора знала, что это Ани, младшая девочка из семьи Богосян, они не были знакомы близко, разве что изредка встречались семьями у входа в церковь.

Нора догадалась, что психическое состояние Ани было очень плохое, и обняла ее, отметив про себя, что девочка не отреагировала на ее жест.

Она оставила девочку там же и отправилась на поиски кого-нибудь из живых. Все были мертвы. Она нашла трупы Гаспара Богосяна — отца, Мари — матери, всех трех сыновей — старшего Гаспара, среднего Азата и младшего, почти пятилетнего Ардена. Следом за ними по возрасту шла Ани, оставшаяся сиротой. Норе вдруг пришло в голову, что, может быть, для девочки было бы лучше разделить участь своей семьи, но сразу же отбросила от себя эти мысли.

Пытаясь сдержаться, мысленно сжав в кулак свое сердце, она посмотрела, чем можно было бы перекусить. Она нашла козу, грустно бродившую по лугу, потому что ее не доили, и Нора подоила ее в чистое ведерко, предназначенное для молока. Потом нашла ящик яблок, упакованных в сено, и курицу-несушку, спрятавшуюся в темном углу и снесшую несколько яиц.

С этой добычей она вернулась к Ани, заставила ее съесть пару яиц и выпить надоенного молока.

Потом она тоже поела и выпила остаток молока. Она отметила, что, несмотря на переживания, она была очень голодна. Она встала и вновь стала искать что-нибудь из продуктов. Она напала на маленькую пещерку, вырытую в скале из мягкого известняка, в ней Гаспар Богосян, так же как и ее отец, выдерживал сыры. У нее не было хлеба, но она разбила один из них и стала жадно есть его.

Ей не пришлось возвращаться к тому месту, где она оставила Ани, потому что та шла за нею следом. Ничего не говоря, она схватила кусок сыра и, подражая Норе, стала есть его, словно вдруг к ней вернулся аппетит.

Когда девочки утолили голод, они уселись у входа в пещерку, и стали смотреть друг на друга. Норе было пятнадцать лет, а Ани восемь, но в тот момент им не нужно было разговаривать, чтобы понять друг друга. Обе только что перенесли огромную травму, освободиться от которой были не в силах, только чудо смогло бы вывести их из этого состояния.

Нора смотрела на Ани и думала, что жизнь этой девочки зависит от нее. Больше никто ей не поможет. Ожидать помощи со стороны было нереально.

Им надо было бежать подальше от этого места, пока физические возможности позволяют им это сделать.

Они стали ждать сумерек, чтобы пойти на северо-восток в направлении Трапезунда, в обход основной дороги. Нора знала, что реализовать эту идею будет очень трудно, но другого выхода она не видела. Как она убедилась, армян преследовали и убивали повсюду. Документ, который показала ей тетя Соня, подтверждал это. Идя рядом с Ани, она подумала, что, может быть, какая-нибудь турецкая семья их примет и даст приют, Но было страшно ошибиться в людях, ведь тогда неизвестно, что произойдет.

Они прошли почти четыре часа, и усталость одолела их. Нора знала, что надо соизмерять усилия, если хочешь дойти до Трапезунда за две или три недели. Но и в этом случае судьба должна быть полностью на их стороне.

Первые два дня пути прошли без особых осложнений. Они обходили деревни, ели сыр, которым запаслись в начале пути, и незрелые фрукты, которые срывали с деревьев вдоль дороги. И Норе показалось, что они смогут достичь цели.

 

Это случилось на рассвете третьего дня. Они стали искать место для отдыха в укромном месте, чтобы просушиться от ночной сырости и поспать. Вдруг они услышали лай собаки, которая быстро бежала в их сторону, но Ани уже глубоко спала на твердой земле.

Собака подбежав к ним зло лаяла, раскрывая их укрытие. Всего пару минут спустя появились два турецких солдата. Увидев девочек, они расхохотались, стали хлопать себя ладонями по ягодицам, выражая радость от неожиданной находки. Они заставили пленниц выйти из укрытия и весело комментировали свою удачу. Солдаты велели девочкам следовать за ними, и через четверть часа они уже были в расположении воинской части. Солдаты так рассматривали своих пленниц, что девочки испугались. Потом их провели на отгороженный участок, разделенный колючей проволокой надвое, в котором они увидели армян самых разных возрастов. Нора поняла, что процесс депортации, о котором говорилось в документе, стал претворяться в жизнь.

Несколько женщин потихоньку приблизились к девочкам. В этом месте находилась разношерстная публика, в которой перемешались все классы и сословия. За соседней колючей оградой находились старые крестьяне вместе с торговцами и профессорами. Но что-то привлекло внимание Норы. Она видела нескольких стариков, но по виду среди них не было никого в возрасте от двадцати до шестидесяти лет. Ей не пришлось ни о чем расспрашивать. Грустные лица, атмосфера страха, почти паники, говорили сами за себя.

Это подтвердила девочка, чуть старше по возрасту, чем Нора. Она сказала, что ее зовут Лерна Бедросян. Днем раньше у нее убили всю семью. Как ни странно, она рассказала об этом довольно спокойно, как будто быстро привыкла к этому.

Все это было довольно страшно, чтобы не испытывать волнений, но Нора постаралась не заплакать. Ей надо было держать марку любой ценой. Ани вопросительно смотрела на нее, и Нора поняла, что малышка приняла ее как новую мать. Она не должна сломаться и дать себя убить, потому что тогда уж наверняка Ани не выживет. Лерна провела их к месту, защищенному от солнца и от все усиливающихся порывов ветра. Там она увидела несколько старых женщин, лежащих навзничь на земле и поняла, что они-то уже были готовы умереть. Они лежали молча, не двигаясь, не имея возможности и не желая понимать, что происходит вокруг них. Они были убеждены, что Бог оставил их народ и что все умрут.

Лерна была другого мнения. Она производила впечатление умной и решительной девушки. Она прошептала, что у нее была сестра как две капли воды похожая на Ани, и поэтому она сразу же подошла, как увидела их. Они попили воды, которую кто-то вытаскивал ведром из узкого колодца. Вода имела солоноватый вкус, но, по крайней мере, утоляла жажду. Лерна рассказала, что турки бросают им, как животным, куски хлеба через ограду, но другой еды пока нет.

Лерна спрятала под деревом кусок хлеба. Он был испачкан в грязи, но она достала его и предложила съесть вместе. Тогда Нора вынула последний кусок сыра, но Лерна сказала, что они не могут поделить его, потому что сыра едва хватит для Ани. Нора согласилась с этим и вдруг почувствовала, что что-то в ней начинает меняться.

День проходил очень медленно. Одна старушка умерла, и в ответ на крики женщин появилось несколько солдат и без всяких объяснений унесли труп на носилках.

Вечером другие солдаты принесли на тележках куски хлеба — вероятно, он остался после их ужина — и сбросили хлеб прямо на землю. Нора заметила, что эти куски моментально исчезли, в том числе и маленькие крохи, втоптанные в грязь. Наступила ночная тьма, и ночь наполнилась хрипами и стонами.

 

Как только рассвело, в лагере стала заметна лихорадочная деятельность. Солдаты укладывали палатки и складывали их на телеги, запряженные мулами. Было ясно: они торопятся поскорее уйти с этого места. В женском отделении лагеря появилось несколько офицеров в сопровождении вооруженных солдат. Самый старший по званию, майор лет сорока, показывал хлыстом направо или налево, куда должны были переходить пленницы. Женщины рыдали от ужаса, и Норе пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы сохранить спокойствие, тем более, что Ани поступала так же, как и она. Именно так надо было переносить непереносимое, иначе малышка окончательно раскиснет.

Военные разделили всех на две группы — с одной стороны молодые женщины и девочки, то есть те, кто еще мог следовать дальше, а с другой — старушки, в том числе три или четыре больные и одна изуродованная, которая почти не передвигалась и громко стонала.

Вдруг одна из женщин старшего возраста — ее Нора назвала про себя «дама из общества», — потеряла самообладание и обрушилась на офицера, ругая его за его поведение.

Мужчина с виду остался совершенно спокойным, подошел к женщине и, ни слова не говоря, со свистом нанес ей удары хлыстом по лицу, оставив глубокие шрамы на коже.

Женщина упала на колени с выражением боли и изумления, а остальные женщины в испуге отшатнулись. Это было предупреждение, чтобы каждая знала свое место.

Ани спряталась в юбках, напуганная этой сценой, а Нора подумала, что, если бы имела возможность убить этого офицера, она бы не колеблясь, сделала это. Она сама удивилась этим своим мыслям, ведь всего три дня назад она считала, что не способна желать смерти другому человеку. С какой быстротой обстоятельства меняли людей! Она с удивлением посмотрела на свои руки. За несколько дней они покрылись мозолями. На них были царапины, два ногтя поломаны, под ними была грязь. Она подумала, что с ее сознанием происходит нечто подобное. Появляются мысли, которые никогда в жизни ей не приходили в голову. Желание смерти. Ненависть. Да, виной всем этим мыслям стала ненависть. Она погладила Ани по голове, но ненависть разливалась по всему ее телу. Однажды ее отец говорил ей о силе зла. Об опасности вызвать его и о том, как трудно вернуть его обратно. Было легко вытащить его наружу, но почти невозможно унять.

Сейчас происходило то же самое. Тот документ из Константинополя был тем заговором, который выпустил зло наружу. Зло стало как бы ключом, открывающим врата ада.

Лерна помогла женщине прийти в себя. Глубокая рана на ее лице сильно кровоточила. В ее глазах отражалось глубокое оцепенение, а руками она безуспешно пыталась закрыть рану. Ани неотрывно смотрела на хлыст офицера, который гордо вышагивал среди пленниц. Нора увидела у своих ног камень и заметила, что Ани тоже смотрела на него, сдерживая желание бросить камень в этого подлого и трусливого человека.

Но оставалось мало времени. Солдаты кончили разделять пленниц. В путь отправятся более трехсот человек. На месте останутся человек тридцать мужчин и женщин. Самые старые, больные и инвалиды — те, кто не может идти. Нора почувствовала зависть к тем женщинам, которые оставались. По крайней мере, они умрут свободно. Не так, как те, кому придется тащиться по дорогам в темпе, навязанном солдатами, безучастные к угрозам, ударам и оскорблениям.

 

В тот момент донеслись крики — кто-то пытался перебраться через забор в отгороженной зоне для мужчин. Нора увидела, как несколько парней — их было по крайней мере четверо — спрыгнули с внешней стороны забора. Солдаты побежали к ним, оставив свои посты на огороженной зоне для женщин. Послышались крики и выстрелы. Парни бежали к лесу, обегая острые камни, солдаты следовали за ними почти вплотную.

Нора почувствовала вдруг, как Лерна потянула ее за руку. Нора быстро побежала следом за ней к внешней части ограды, где темнело несколько больших деревьев. Ани, не колеблясь, пошла за ними. Лерна сдвинула одну из веток, открыв дыру, в которую, казалось, пролезть было невозможно. Лерна присела и с легкостью нырнула в дыру. Нора не оглядывалась назад. Все следили за попыткой побега в мужском секторе. Оттуда доносились выстрелы. Ани решительно бросилась вслед за Лерной. Она влезла ползком, царапая себе лицо и руки, ударяясь спиной, сбивая себе колени. Расстояние между ветвями было минимальным. Слышалось только прерывистое дыхание подруг Норы. Ее охватила тоска, но она понимала, что это не что иное, как собственный страх. Она была уверена, что их будут искать. Если преследователи догадаются, через что они сбежали, они подожгут деревья, и подруги задохнутся или сгорят. Нора даже раскаялась, что побежала вслед за импульсивной Лерной. Ее новая подруга была непредсказуема, и им всем троим придется заплатить жизнью за эту глупую и неразумную попытку. Ей стало особенно жалко Ани. На Норе лежало моральное обязательство заботиться о ней и защищать ее, и она с этим не справилась.

Вдалеке послышалась длинная пулеметная очередь. Это был финал побега армянских парней. Они проявили мужество, но зло снова одержало верх. Она не могла не думать об этом, ощущая маленькую руку Ани в своей руке. Зло сбежало из какого-то темного и потайного места, следуя заговору ведьм в далеком Константинополе. Она вспомнила те имена, которые прошептала тетя Соня: Талаат, Джемаль-паша, Энвер.

Тётя Соня могла быть очень старой, неловкой, могла уже устать от жизни, но голова у нее была очень ясная. У Норы была возможность разговаривать с ней, и до сих пор она чувствовала себя под влиянием ее личности. Старушка не могла бежать — ее старые ноги мешали ей, но побег Норы — своего рода компенсация за это. Ручка Ани сжимала ее руку. Она тоже была частью тети Сони, так же как и Лерна.

 

В темноте, разорванной узкими полосками света, она вдруг осознала: смелость, мужество, добро постоянно противостоят злу. Надо сопротивляться ему, неустанно давая понять, что никто ему не уступит. Только ценой постоянных жертв, таких как отчаянный побег молодых навстречу верной смерти, только такие примеры могут в один прекрасный день загнать зло в угол. Один, разовый, поступок не имел большого значения, важен был общий стиль поведения. Добро и Зло…

Зло, казалось, не обращало на них особого внимания. У них хватало забот с организацией перехода. На самом деле, как они потом догадались, речь шла о постыдном бегстве. Восстал армянский батальон, когда какие-то турецкие офицеры задумали комбинацию, чтобы застать его врасплох и всех перестрелять. Батальон ушел в горы, захватив с собой большое количество оружия и боеприпасов.

Турецкие военнослужащие проклинали свою судьбу. Это совсем не одно и то же измываться над безоружными гражданскими лицами или сражаться против группы вооруженных солдат, обученных ими же!

Сквозь зубы они проклинали все на свете и отчаянно били мулов, тащивших перегруженные телеги, утопавшие в грязи по самые оси колес. Да, это было не одно и то же. Лучше уж было унести ноги.

Ани, Лерне и Норе повезло. Военные спешили и очень боялись. Они хотели уйти как можно раньше из этой треклятой долины. Это место было настоящей западней. На нескольких армянок они просто не обратили внимания.

Вдруг кто-то стал стрелять в тех женщин, которые должны были остаться. Это был человек в штатском, сопровождавший военных. Нора из-за деревьев с ужасом наблюдала за этой картиной. Она видела, как убийца рылся в одежде и узлах которые несли с собой женщины. Потом он в задумчивости отошел от них. Он поднял камень и направился к одной из них. Нора не могла поверить своим глазам.

Всего в метрах десяти от того места, где среди поваленных деревьев прятались девушки, он наклонился и, игнорируя малейшие принципы гуманности, открыл рот одной из мертвых женщин. Потом поднялся и прошел к следующей. И здесь он ничего не нашел. Он пошел дальше. На этот раз он ударил камнем по лицу мертвой женщины, выбивая ее зубы.

Нора с ужасом осознала, что искал этот человек. Он искал золотые зубы и золотые пломбы, столь часто встречавшиеся у пожилых людей из-за плохого качества местной воды.

Убийца проделал то же самое со всеми остальными телами. Одно из них еще билось в конвульсиях, тяжело агонизируя. Но человек не обращал на это никакого внимания, рассматривая полуоткрытые рты. Он поднял руку, приветствуя человека, проделывавшего то же в мужском отделении лагеря. Когда он закончил, он помочился на одно из тел и потянулся, довольный своей работой. Потом оба они побежали вслед уходящим солдатам.

 

Нора, спрятавшись среди поваленных деревьев, рыдала. Она сомневалась, что Ани могла видеть эту сцену, но заметила, как девочка пыталась ее утешить, время от времени сжимая ее руку.

Потом наступила тишина. Несколько тел прислонилось к ограде, издавая громкие стоны. Они как будто понимали ситуацию. В том мире, в котором они еще жили, они не могли упустить возможности дать знать о себе.

Они долго ждали, прежде чем выйти. Их тела потеряли всякую чувствительность. Норе было очень трудно пройти через узкий лаз. Она даже не могла понять, каким образом она вошла в него. В конце концов все трое вышли наружу и увидели ужасающую сцену. Мертвые тела были разметаны, окровавленные лица обезображены ударами, одежда разорвана, жалкие узлы с пожитками женщин раскрыты. Несколько старых фотографий — сепий — старые воспоминания о любимых существах — измазаны в грязи.

Нора подумала о том, насколько абсурдна жизнь. Ома — всего лишь внутренняя иллюзия. Она представила себе парадокс, что, если бы и они тоже умерли, единственными зрителями всего этого стали бы вороны. Как бы они отнеслись к этой сцене? Потом они снова полетели бы к своим гнездам, оставив после себя только ночь и полную тишину. А через короткое время там остались бы одни скелеты да разлагающиеся в грязи трупы. Всего неделю назад у всех этих людей были мечты, воспоминания, чувства. Сейчас все это закончилось навсегда. Словно этих женщин никогда не было в живых. Когда-то у них начиналась жизнь и они старались понять мир… А все свелось к застывшим глазам, в которых отразилось сплошное непонимание.

Лерна не казалась потрясенной. Она что-то искала среди узлов с пожитками. Ей удалось найти несколько банок сардин, мешочек чая, нож, несколько кусочков хлеба, две коробки спичек, металлическую кружку. Все это она собрала в грязную сумку из толстого полотна. Потом указала на отверстие в загородке. Им надо было уходить отсюда как можно быстрее. Она пробормотала, что это — проклятое место и что смерть зовет к себе смерть. Нора подумала, что она права. Ничего другого им не оставалось. Даже если бы они захотели похоронить трупы, эта задача была бы для них непосильной.

Они быстрым шагом пошли к ближайшему лесу, большие деревья и густая растительность которого казались им прекрасным укрытием. «Там они будут вне опасности, и, даже если вернутся военные, их не найдут в этом дремучем лесу.

Лерна стала естественным лидером их группы. Казалось, ничто не может удержать ее. Она решительной походкой шла впереди, таща с собой сумку и внимательно оглядыва