ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ
ИВАН ФЕДОРОВИЧ ШПОНЬКА И ЕГО ТЕТУШКА Пьеса по мотивам произведений Николая Васильевича Гоголя
...Внутри рвет меня, все немило мне: Ни земля, ни небо, ни все, что вокруг меня... Н.В. Гоголь Действующие лица: ИВАН ФЕДОРОВИЧ ШПОНЬКА СТЕПАН ПЕТРОВИЧ КУРОЧКА ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА ЦУПЧЕВСЬКА ГРИГОРИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ СТОРЧЕНКО МАРИЯ ГРИГОРЬЕВНА, девица, его сестра НАТАЛЬЯ ГРИГОРЬЕВНА, девица, его сестра ИВАН ИВАНОВИЧ БАТЮШЕК НАТАЛЬЯ ФОМИНИШНА, бабушка-старушка ЖИД-ИЗВОЗЧИК МАЛЬЧИК-СЛУГА ГАПКА ПРОХОР ОМЕЛЬКА Дело было однажды в Малороссии. Точнее сказать: дело было давно и - неправда.
ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ * * * Дело этой истории началось на военной службе. Сидели, болтали два товарища – подпоручик Иван Федорович Шпонька и ротный командир Степан Петрович Курочка. Такие вот были у них фамилии. И-и, Господи! Да на Руси есть такие прозвища, что только плюнешь да перекрестишься, коли услышишь. Ну дак что ж теперь? Сидели вот Курочка и Шпонька. Сидели себе в избе у Курочки. Да, в избе. И что тут такого? Пехотный полк, в котором служили Курочка и Шпонька, был совсем не такого сорта, к какому принадлежат многие пехотные полки. И несмотря на то, что основною частию полк стоял по деревням, однако ж был он на такой ноге, что не уступал иным и кавалерийским. Большая часть офицеров пила выморозки (это такая замороженная водка – ух какая крепкая!) и умела таскать жидов за пейсики не хуже гусаров. Зачем? Да просто так. Чтоб боялись. А несколько человек из служивых даже танцевали мазурку. Командир полка этим страшно гордился и так и говорил: «У меня-с, - говорил он обыкновенно, трепля себя по брюху после каждого слова, - многие пляшут-с мазурку; весьма многие-с; очень многие-с». Но не о том речь, а вот о чем. Закручинившись навалившимися заботами, Шпонька сообщал Курочке соображения про свою дальнейшую жизнь. ШПОНЬКА. Ухожу вот я, Степан Петрович, в отставку. Ша. Хватит. Наслужился. КУРОЧКА. Боже ж мой на свете, в розовом корсете! Да хоть бы в худом, но в голубом! ШПОНЬКА. Оставь, право, свои шуточки. При чем тут корсеты? У меня сердце захолон у ло, как подумал поменять свою жизнь, а ты? КУРОЧКА. Ну, Иван Федорович! Ой, Иван Федорович! Ай, Иван Федорович! ШПОНЬКА. Да что «Иван Федорович»? Что? КУРОЧКА. Да я же ж за тебя радуюсь, Иван Федорович! Ведь уйдешь – получишь поручика. Вот представь себе: лег ты спать подпоручиком, а встал и уже – поручик, и уже другой человек! Вот ведь как красиво жизнь устроена, а?! Был – подпоручик, а стал – поручик. А?! Нет, ты представь: был – подпоручик, а стал – поручик! ШПОНЬКА (размяк и заулыбался). И правда. Устроена жизнь удивительно. Был, можно сказать, никто, а стал вдруг в один день – все. КУРОЧКА. Так-то, брат. Вот я и говорю: Боже ж мой на свете, в розовом корсете! Да хоть бы в худом, но в голубом! ШПОНЬКА. Да постой ты, Степан Петрович. Спросить вот хотел. Как думаешь, орден мне при отставке дадут, Степан Петрович? КУРОЧКА. Орден? ШПОНЬКА. Орден. КУРОЧКА. Ну, знаешь ли, Иван Федорович: каравай-то не по рылу. ШПОНЬКА. Почему это, Степан Петрович? Ты меня опять обижаешь. Я хотел просить тебя за меня замолвить слово перед начальством. КУРОЧКА. С чего же ты хочешь, Иван Федорович, орден? И как это вдруг – орден? Ты понимаешь, что это не просто так, а уже – ого-го что. Ого-го как. Ишь, орден ему. ШПОНЬКА. А почему бы мне, Степан Петрович, не помечтать про орден? КУРОЧКА. Да зачем тебе? Уж не хочешь ли ты, Иван Федорович, пойти на государственную службу? ШПОНЬКА. Как знать, как знать, Степан Петрович... Многие идут-с, и ничего-с, получается. КУРОЧКА. Да нет! Ты, брат мой Иван Федорович, никогда не станешь поступать на государственную службу. ШПОНЬКА. Отчего же-с? Почему ты так превратно про меня думаешь, Степан Петрович? КУРОЧКА. Да ты, Иван Федорович, не умеешь хоронить концы. А это на государственной службе – главное! ШПОНЬКА. Хоронить концы? Разве-с? КУРОЧКА. А то. Мы же вместе учились! И у тебя с младых ногтей не было удачи в том, чтобы – схоронить концы. ШПОНЬКА. Да какие же концы, побойся Бога, Степан Петрович? И на что их хоронить и почему следует? КУРОЧКА. Ну, помнишь, как сделали тебя аудитором? ШПОНЬКА. Помню-с. КУРОЧКА. А помнишь, как один из вверенных тебе учеников, чтобы склонить тебя, своего аудитора, написать ему в списке по-латински «skit», что означает «знает», тогда как он своего урока в зуб не знал, принес в класс завернутый в бумагу, облитый маслом блин? ШПОНЬКА. Помню-с. КУРОЧКА. И что было тогда? ШПОНЬКА. Нет, нет, Степан Петрович! Не смейся, Степан Петрович! Я всегда держался справедливости, Степан Петрович! И никогда бы в жизни не написал ему «skit», что означает «знает». Но на ту пору я был голоден и не мог противиться обольщению. КУРОЧКА. Вот-вот. Взял блин, поставил перед собою книгу и начал есть. И так был занят этим, что даже не заметил, как в классе сделалась вдруг мертвая тишина. Тогда только с ужасом очнулся, когда страшная рука учителя, протянувшись из фризовой шинели, ухватила тебя за ухо и вытащила на средину класса! Вот смеху было! Степан Петрович и Иван Федорович, вспоминая молодые годы, стали мелко и долго хихикать, стукая себя по коленкам кулачками. ШПОНЬКА. Да, да, брат! И кричит, главно: «Подай сюда блин! Подай, говорят тебе, негодяй, блин!» И схватил пальцами масляный мой блин и выбросил его за окно! КУРОЧКА. И еще строго-настрого запретил бегавшим по двору школьникам поднимать его! ШПОНЬКА. После этого тут же высек меня пребольно по рукам. А зачем по рукам-то? КУРОЧКА. И дело: руки виноваты, зачем брали, а не другая часть тела. Вот я и говорю: не умеешь ты хоронить концы. ШПОНЬКА. Как бы то ни было, Степан Петрович, только с этих пор робость, и без того неразлучная со мной, увеличилась еще более. Очень я робкий человек. Никогда ни о чем не попрошу. Разве что вот только орден... КУРОЧКА. Ага, орден ему. Наша Дунька не брезгунька, жрет и мед. Так? ШПОНЬКА. Да при чем же тут мед, Степан Петрович? И при чем же тут какая-то Дунька-брезгунька? Может быть, это самое происшествие было причиною того, что я не имел никогда желания вступить в штатскую службу... КУРОЧКА....видя на опыте, что не всегда удается хоронить концы! Посмеялись еще. Табаку понюхали. Чихнули разом. ШПОНЬКА. Было-с, да-с. Зато пошел я на военную службу и стал подпоручик. А теперь буду поручик. Все бы ничего, да вот только... Получить бы орден! КУРОЧКА. Да зачем тебе, Иван Федорович? Вот заладил. ШПОНЬКА. Поскольку ты мне любезный друг, Степан Петрович, прочту тебе, с твоего позволения, письмецо, что написала мне моя тетушка Василиса Кашпоровна. Иван Федорович высморкался, достал, как драгоценность, из кармана мятый листок и принялся важно и громко читать. Вот что, Степан Петрович, пишет тетушка мне: «Любезный племянник Иван Федорович! Посылаю тебе белье: пять пар нитяных карпеток и четыре рубашки тонкого холста. Да еще хочу поговорить с тобою о деле: так как ты уже имеешь чин немаловажный, что, думаю, тебе известно, и пришел в такие лета, что пора и хозяйством позаняться, то в воинской службе тебе незачем более служить...» Надо сказать, что тетушка моя замужем никогда не была и обыкновенно говорила, что жизнь девическая для нее дороже всего. Впрочем, сколько мне помнится, никто и не сватал ее. Это происходило оттого, что все мужчины чувствовали при ней какую-то робость и никак не имели духу сделать ей признание. КУРОЧКА. Вот ведь тетушка твоя, Иван Федорович, как проницательна, мысли твои читает. Видишь, и она тебе пишет про отставку? Знать, любит тебя. ШПОНЬКА. Позволю продолжить письмо, Степан Петрович. «Я уже стара и не могу всего присмотреть в твоем хозяйстве. Да и действительно, многое притом имею тебе тайн, как вести хозяйство, открыть лично. Приезжай, Ванюша. В ожидании подлинного удовольствия тебя видеть, остаюсь многолюбящая твоя тетка Василиса Цупчевська». КУРОЧКА. Все? ШПОНЬКА. Нет. Вот еще приписка: «Чудная в огороде у нас выросла репа: больше похожа на картофель, чем на репу». (Вздохнул.) И посему: ехать надо ж, однако ж, уходить со службы, что тут поделаешь. КУРОЧКА. И что ж ты, брат, ответил? ШПОНЬКА. А вот что... Иван Федорович вынул из другого кармана другой мятый листок. Вот письмо к тетушке, собираюсь отправить, да вот хотел у тебя, Степан Петрович, совету спросить – ладно ли? (Прокашлялся и принялся громко читать.) «Милостивая государыня тетушка Василиса Кашпоровна! Много благодарю вас за присылку белья. Особенно карпетки у меня очень старые, что даже денщик штопал их четыре раза, и очень оттого стали узкие. Насчет вашего мнения о моей службе, я совершенно согласен с вами и третьего дня подал в отставку. А как только получу увольнение, то найму извозчика. Прежней вашей комиссии, насчет семян пшеницы, сибирской арнаутки, не мог исполнить: во всей Могилевской губернии нет такой...» КУРОЧКА. Все? ШПОНЬКА. Все. Хотел еще написать, как я люблю тетушку, да постеснялся: мне уж тридцать восьмой годок идет, и ни к чему эти собачьи ласки. КУРОЧКА. Ну, и хорошо. ШПОНЬКА. Да что ж хорошего? КУРОЧКА. Да Боже ж мой на свете, в розовом корсете! Да хоть бы в худом, но в голубом! ШПОНЬКА. Да при чем же тут, Степан Петрович, опять твои корсеты? КУРОЧКА. Да при том! ШПОНЬКА. Посоветуй, брат, что еще написать? КУРОЧКА. А напиши ты ей для хозяйства полезное. Пиши вот что: «Свиней же здесь, в Могилевской губернии, кормят большею частию брагой, подмешивая немного выигравшегося пива». ШПОНЬКА. Верное замечание. Напишу-ка я. Вдруг и ей это в хозяйстве пригодится. Только как же это? Свиньи будут у нас всегда пьяные, а? КУРОЧКА. Ну, дак и хорошо, Иван Федорович! ШПОНЬКА. А что ж хорошего? КУРОЧКА. Дак весело будет! ШПОНЬКА. Правда твоя. Пусть им всем там будет веселее. Хорошо. Допишу, подпись вот только поставлю такую красивую: «С совершенным почтением, милостивая государыня тетушка, пребываю племянником Иваном Шпонькою». Письмо сегодня же отправлю да и начну собираться. Они посидели, помолчали, так как все разговоры друг другу уже сказали и пора была расставаться. КУРОЧКА. Что ж ты, брат, задумался? ШПОНЬКА. Да вот опять про орден... КУРОЧКА. Боже ж мой на свете, в розовом корсете! Хоть бы в худом, но в голубом! Да на что он тебе, Иван Федорович?! ШПОНЬКА. А на то. КУРОЧКА. Да не задумал ли ты жениться и посему для солидности хочешь нацепить себе на пузо медальку? ШПОНЬКА. Право, ты меня в краску вгоняешь. КУРОЧКА. Угадал!Жениться, мерзавец, задумал?! (Встал и принялся приплясывать, припевая.) «Каждый раз лишь только я! Заряжаю пушку! Вспоминаю я тебя! Миленькую душку!» ШПОНЬКА. Да при чем тут пушки и душки, Степан Петрович?! КУРОЧКА. Задумал, задумал, задумал! ШПОНЬКА. Но ты... Ты сам разве ж не женат? КУРОЧКА. Женат. А знал бы ты, как я скорблю по холостяцкой жизни. В Петербурге-то как было, а? Сколько в молодости натворил! Боже ж мой на свете, в розовом корсете! Со мной, впрочем, всегда такие истории. Иной раз, право, совсем не виноват, с своей стороны решительно ничего. Ну, что ты прикажешь делать? (Говорит тихо.) Когда я жил в Петербурге, то вот по вскрытии Невы всегда находили две-три утонувшие женщины. Не знаю, как сейчас, находят или нет. А тогда – две-три по весне. А я молчу, скорблю и даже не говорю, что я тут причастен и что тут имеет место несчастная любовь ко мне. Молчу, потому что в такую еще впутаешься историю... Всех ведь не обогреешь. Да, любили и любят, а ведь за что бы, кажется? Лицом нельзя сказать, чтобы очень... ШПОНЬКА. Потому что у тебя Владимир третьей степени, вот-с. А у меня нету. КУРОЧКА. Ну, и что ж? Куда конь с копытом, туда и рак с клешней, так? ШПОНЬКА. При чем тут рак с какой-то, извиняюсь, клешней? Орден такое производит действие на слабый пол – ой-ей-ей. КУРОЧКА. Да тебе-то что он? Молодой, собой хорош. Ну? ШПОНЬКА. Ну, нет-с, не сильно-с. Что ж будешь делать, ведь у меня такой характер. Чем бы я теперь не был, если бы сам доискивался? У меня бы места на груди не нашлось для орденов. Но что прикажешь! Не могу! Стороною я буду намекать часто и экивоки подпускать, но сказать прямо, попросить чего непосредственно для себя... Нет, это не мое дело! Другие выигрывают беспрестанно... А у меня уж такой характер: до всего могу унизиться, но до подлости никогда! (Вздохнувши.) Мне бы теперь одного только хотелось - если б получить хоть орденок на шею. Не потому, чтобы это слишком меня занимало, но единственно, чтобы видели внимание ко мне начальства. Помолчали. Степану Петровичу надоела эта тема, и он просто сидел, хмурился, тряс ногой и смотрел в окно. Я все никак не спрошу: а что супруга твоя, Елизавета Павловна? КУРОЧКА. Слава богу! Неделю, впрочем, назад было захворала. ШПОНЬКА. Э! КУРОЧКА. В груди под ложечкой сделалась колика и стеснение. ШПОНЬКА. И что же? КУРОЧКА. Доктор прописал очистительное и припарку из ромашки и нашатыря. ШПОНЬКА. Вы бы с ней попробовали омеопатического средства. КУРОЧКА. Чудно, право, как подумаешь, до чего не доходит просвещение. Вот, ты говоришь, Иван Федорович, про меопатию. ШПОНЬКА. Говорю. КУРОЧКА. Недавно был вот я в представлении. Что ж бы ты думал? Мальчишка росту, как бы вам сказать, вот этакого (показывает рукою ), лет трех, не больше. Посмотрел бы ты, как он пляшет на тончайшем канате! Я тебя уверяю сурьезно, что дух занимается от страха. ШПОНЬКА. А при чем же тут омеопатия? КУРОЧКА. А при том. ШПОНЬКА. А-а. Ну тогда я тоже вот что скажу. (Пауза.) Очень хорошо поет Мелас. КУРОЧКА (значительно). Мелас? О, да! С большим чувством! ШПОНЬКА. Очень хорошо. КУРОЧКА. Заметил ли ты, как она ловко берет вот это? (Вертит рукою перед глазами.) ШПОНЬКА. Именно это она удивительно хорошо берет. Однако уж скоро два часа. КУРОЧКА. Куда же это ты, Иван Федорович? ШПОНЬКА. Пора! Мне нужно еще места в три заехать до обеда. К господину полковнику доложиться. Похлопотать надо до увольнения, хоть и поздно уже, по поводу ордена. Ухожу, ухожу со службы, Степан Петрович, еду в деревню, прощай! КУРОЧКА. Ну, так до свидания. Когда ж увидимся? Да, я и позабыл: ведь мы завтра у Лукьяна Федосеевича, нашего ротного командира? ШПОНЬКА. Всенепременно. (Кланяется.) КУРОЧКА. Прощай, любезный Иван Федорович! Степан Петрович проводил Ивана Федоровича до дверей, остался один, встал у окна. Ой, не терплю я людей такого рода. Ничего не делает, жиреет только, а прикидывается, что он такой, сякой, и то наделал, и то поправил. Вишь, чего захотел! Ордена! И ведь получит, мошенник! Получит! Этакие люди всегда успевают. А я? А? Ведь пятью годами старее его по службе и до сих пор не продвинулся по службе. Все завистники потому что, интриги! Какая противная физиономия! И разнежился: ему совсем не хотелось бы, но только для того, чтобы показать внимание начальства. И ведь чем, подлец, занимается на службе целыми днями? Сидит в своей норе, зевает. То чистит пуговицы, то читает гадательную книгу, то ставит мышеловки по углам своей комнаты, то, скинувши мундир, лежит на постели. И еще просит, чтобы я замолвил за него. Да, нашел кого просить, голубчик! Дай ему яичко, да еще и облупенное. Я таки тебе удружу порядочно, и ты таки ордена не получишь! Не получишь! Орден ему! Похожа свинья на быка, да рылом не така! (Подтвердительно ударил несколько раз кулаком по ладони.) Поезжай к своей тетушке в Вытребеньки без ордена! Выкуси! * * * А продолжилась эта история на постоялом дворе недалеко от родного имения Ивана Федоровича. Не получив ордена, но получив при увольнении звание поручика, что тоже само по себе неплохо, Иван Федорович Шпонька отправился к новой жизни, к себе домой. Передохнуть он остановился на постоялом дворе недалеко от села своего под названием Вытребеньки. Ну, вот такое название. Что ж тут такого? Слез Иван Федорович из рогожной кибитки, отряхнулся и сказал бабам и мужикам, что стояли, разинув рот, и смотрели на небывалого барина. ШПОНЬКА. Боже, куда я попал, куда?! Где я?! Как скучно жить на белом свете, господа! Где я? А? Тут пегая собака, бегавшая вокруг кибитки, укусила слазившего с козел жида-извозчика за икру, и тот, как водится, начал причитать на всю округу. ЖИД. Ах ты, проклятая пегая собака! Что ж ты таки кинулась под ноги лошадям?! Ты, наверное, заметила-таки, что ось кибитки вымазана салом?! Что ты бегаешь и лаешь взад и вперед, помахивая хвостом и как бы приговаривая: «Посмотрите, люди крещеные, какой я прекрасный молодой человек!» И из-за этого можно кусать бедного жида?! Барин, с вас за повреждения моего тела причитается еще семь копеек! ШПОНЬКА. Да замолчи ты, старый жид! Не то увидишь, как я умею тягать за пейсики! Боже ж ты мой, какая провинциальность, куда нелегкая меня занесла! Не мешает здесь и сказать, что Иван Федорович вообще не был щедр на слова. Может быть, это происходило от робости, а может, и от желания выразиться красивее. Но иногда он так любил вскрикивать красиво ни к селу, ни к городу, обращаясь непонятно к кому. И вот в этом случае продолжил громко. Ах ты, чертов постоялый двор! Тут, видно, обыкновенно с большим усердием потчуют путешественника сеном и овсом, как будто бы он был почтовая лошадь? Но вдруг если захочешь красиво позавтракать, как обыкновенно завтракают порядочные люди, то сохранишь в ненарушимости свой аппетит до другого случая! А жид не унимался, плакал, отмахиваясь от прыгающих вокруг него собак. ЖИД. Ах ты, проклятая пегая собака! Что ж ты таки кинулась под ноги лошадям?! Ты зачем укусила бедного, несчастного жида?! Все меня гонят, все меня-таки бьют! ШПОНЬКА. Да помолчи ты, говорю! Куда ты завез меня, проклятый жид? Хорошо я, зная все эти тонкости, заблаговременно запасся двумя вязками бубликов и колбасою. И потому не усну голодным волком. И, толкнув ногою дверь, Иван Федорович вошел в харчевню, уселся за стол на лавке перед дубовым столом, неподвижно вкопанным в глиняный пол, и закричал визгливо: Дайте водки! Пришла грязная старуха, подолом платья протерла жирный стол, пошамкала губами, ушла, принесла в большой бутылке мутную жидкость, поставила на стол. Иван Федорович начал свой ужин. В продолжение этого времени послышался стук брички. Ворота заскрыпели. Но бричка долго не въезжала на двор. Громкий голос бранился со старухою, содержавшею трактир. То был голос Сторченка. СТОРЧЕНКО. Я взъеду, старая, но если хоть один клоп укусит меня в твоей хате, то прибью, ей-богу, прибью, старая негодная колдунья! И за сено ничего не дам, и не жди! Григорий Григорьевич вошел, осмотрелся. Увидел Ивана Федоровича, сказал зычно: Желаю здравствовать, милостивый государь! ШПОНЬКА. И вам доброго здоровьица! СТОРЧЕНКО. А позвольте вас обнять, а? ШПОНЬКА. Извольте. СТОРЧЕНКО. Извольте? Тогда я и сам обниму вас за такую готовность. (Они резко, быстро обнялись и отстранились друг от друга, будто каждый учуял, как ел вчера луку с чесноком его обнимавший.) А прежде, признаюсь, взглянувши на вашу физиономию, никак нельзя было думать, чтобы вы были путный человек. ШПОНЬКА. Вот тебе раз! Как так? СТОРЧЕНКО. Да сурьезно. Позвольте спросить: верно, покойница матушка ваша, когда была брюхата вами, перепугалась чего-нибудь? ШПОНЬКА (в сторону). Что за чепуху несет он? СТОРЧЕНКО. Нет, я вам скажу, вы не будьте в претензии, это очень часто случается. Вот у нашего заседателя вся нижняя часть лица баранья, так сказать, как будто отрезана и поросла шерстью. Ну, совершенно как у барана. А ведь от незначительного обстоятельства: когда покойница рожала, подойди к окну баран, и нелегкая подстрекни его заблеять. ШПОНЬКА. Ну, оставим в покое заседателя и барана. С кем имею... СТОРЧЕНКО. Нет, нет, постойте! Теперь только, как начинаю всматриваться в вас, вижу, что лицо ваше как будто знакомо: у нас в карабинерном полку был поручик, вот как две капли воды похож на вас! Пьяница был страшнейший, то есть я вам скажу, что дня не проходило, чтобы у него рожа не была разбита. Вот и у вас, гляжу, как будто не тем концом нос пришит. ШПОНЬКА. Нос? СТОРЧЕНКО. Нос. ШПОНЬКА (в сторону). У этого уездного медведя, как видно, нет совсем обычая держать язык за зубами. Вся дрянь, какая ни есть на душе, у него на языке. (Вслух.) Позвольте откланяться. Ехать нужно-с. СТОРЧЕНКО. А позвольте все-таки спросить, с кем имею честь говорить? При таком допросе Иван Федорович невольно поднялся с места и стал ввытяжку, что обыкновенно он делывал, когда спрашивал его о чем полковник. ШПОНЬКА. Отставной поручик Иван Федоров Шпонька. СТОРЧЕНКО. А смею ли спросить, в какие места изволите ехать? ШПОНЬКА. В собственный хутор-с, Вытребеньки. СТОРЧЕНКО. Вытребеньки! Позвольте, милостивый государь, позвольте! Григорий Григорьевич говорил, подступая к Ивану Федоровичу и размахивая руками, как будто бы кто-нибудь его не допускал или он продирался сквозь толпу. И, приблизившись, принял Ивана Федоровича в объятия и облобызал сначала в правую, потом в левую и потом снова в правую щеку. Ивану Федоровичу очень понравилось это лобызание, потому что губы его приняли большие щеки незнакомца за мягкие подушки. Вытребеньки! Вытребеньки! Вытребеньки! Вытребеньки! Вытребеньки! Вытребеньки! Вот тебе и Вытребеньки! Позвольте, милостивый государь, познакомиться! Я помещик того же Гадячского повета и ваш сосед. Живу от хутора вашего Вытребеньки не дальше пяти верст, в селе Хортыще. ШПОНЬКА. В Хортыще? СТОРЧЕНКО. В Хортыще! ШПОНЬКА. В Хортыще? СТОРЧЕНКО. В Хортыще! А фамилия моя Григорий Григорьевич Сторченко. Непременно, непременно, милостивый государь, и знать вас не хочу, если не приедете в гости в село Хортыще. Я теперь спешу по надобности... Вошел лакей, мальчик в козацкой свитке с заплатанными локтями. Он с недоумевающею миною поставил на стол узлы и ящики. МАЛЬЧИК. Милости прошу, паны. СТОРЧЕНКО. А что это? Что это? Что? (Голос Григория Григорьевича незаметно делался грознее и грознее.) Разве я это сюда велел ставить тебе, любезный? Разве я это сюда говорил ставить тебе, подлец! Разве я не говорил тебе наперед разогреть курицу, мошенник? Пошел! (Вскрикнул, топнув ногою.) Постой, рожа! Где погребец со штофиками? Иван Федорович! (Принялся наливать в рюмку настойку.) Прошу покорно лекарственной! ШПОНЬКА (с запинкою). Ей-богу-с, не могу... Я уже имел случай... СТОРЧЕНКО. И слушать не хочу, милостивый государь! И слушать не хочу! У всякого Федорки свои отговорки! С места не сойду, покамест не выкушаете... Разрезывая курицу ножом в деревянном ящике, Григорий Григорьевич урчал: Это курица, милостивый государь Иван Федорович. Надобно вам сказать, что повариха моя Явдоха иногда любит куликнуть и оттого часто пересушивает. Эй, хлопче! Тут он снова оборотился к мальчику в козацкой свитке, принесшему перину и подушки. Постели постель мне на полу посереди хаты! Смотри же, сена повыше наклади под подушку! Да выдерни у бабы из мычки клочок пеньки, заткнуть мне уши на ночь! ШПОНЬКА. Зачем же это в ухо? СТОРЧЕНКО. Надобно вам знать, милостивый государь, что я имею обыкновение затыкать на ночь уши с того проклятого случая, когда в одной русской корчме залез мне в левое ухо таракан. ШПОНЬКА. Таракан?! Боже ж мой?! СТОРЧЕНКО. Таракан, да. Проклятые кацапы, как я после узнал, едят даже щи с тараканами. У-у, эти кацапы, будь они прокляты! Всю кровь нашу выпили! Кругом враги – чалдоны, шкабари, кацапы и прочая нечисть! Невозможно описать, что происходило со мною: в ухе так и щекочет, так и щекочет... Ну, хоть на стену! Мне помогла уже в наших местах простая старуха. И чем бы вы думали? Просто зашептыванием. Что вы скажете, милостивый государь, о лекарях? Я думаю, что они просто морочат и дурачат нас. Иная старуха в двадцать раз лучше знает всех этих лекарей. ШПОНЬКА. Действительно, вы изволите говорить совершенную-с правду. Иная точно бывает... Тут он остановился, как бы не прибирая далее приличного слова, что и заметил Сторченко. СТОРЧЕНКО. Что ж вы остановились, как будто не найдете далее приличного слова? ШПОНЬКА. Я думаю про омеопатию. В некоторых случаях... СТОРЧЕНКО. Чего-с? Ох уж эти мне новости, нововведения! Только зашептыванием, сударь, только зашептыванием и никакой вашей омеопатии! ШПОНЬКА. Я-с... СТОРЧЕНКО Ай, да помолчите! (Мальчику.) Хорошенько, хорошенько перетряси сено! Тут сено такое гадкое, что того и гляди, как-нибудь попадет сучок. Позвольте, милостивый государь, пожелать спокойной ночи! Завтра уже не увидимся: я выезжаю до зари. ШПОНЬКА. И я. СТОРЧЕНКО. Нет уж, сударь, не выйдет. Коли ты тово, так и я тово. А коли ты не тово, так и я не тово. ШПОНЬКА. То есть? СТОРЧЕНКО. Ваш извозчик, жид ваш, ну – этот ваш жид: он будет завтра шабашовать, потому что завтра суббота, и вам нечего вставать рано. Не забудьте же моей просьбы: и знать вас не хочу, когда не приедете в село Хортыще. Мальчик стащил с него сюртук и сапоги и натянул вместо того халат, и Григорий Григорьевич повалился на постель, и показалось, что огромная перина легла на другую. Эй, хлопче! Куда же ты, подлец? Подь сюда, поправь мне одеяло! Эй, хлопче, подмости под голову сена! Да что, коней уже напоили? Еще сена! Сюда, под этот бок! Да поправь, подлец, хорошенько одеяло! Вот так, еще! ох!.. (Засыпая, Григорий Григорьевич еще и песню спеть успел.) «...Сам пью, сам гуляю, сам стелюся, сам лягаю!.. Сам пью, сам гуляю, сам стелюся, сам лягаю!.. Сам пью, сам гуляю, сам стелюся, сам лягаю!..» Тут Григорий Григорьевич еще вздохнул раза два и пустил страшный носовой свист по всей комнате, всхрапывая по временам так, что дремавшая на лежанке старуха, пробудившись, вдруг смотрела в оба глаза на все стороны, но, не видя ничего, успокаивалась и засыпала снова. ШПОНЬКА (подходя к зеркалу). Вот ведь как горазд человек спать и храпеть, а? (Помолчал, посмотрел на себя в зеркало.) Еще сегодня как-то опустился, а то ведь иной раз точно даже что-то значительное в лице... Жаль только, что зубы скверные, а то бы совсем был похож на Багратиона. Вот не знаю, как запустить бакенбарды: так ли, чтобы решительно вокруг было бахромкой, как говорят - сукном обшит, или выбрить все гольем, а под губой завести что-нибудь, а? (Снова помолчал, глядя на себя в зеркало, ковырнул прыщик на носу.) Буду-ка я спать, ежели выйдет при этом храпе... * * * На третий день после этого происшествия приближался Иван Федорович к своему хуторку. Тут почувствовал он, что сердце в нем сильно забилось, когда выглянула, махая крыльями, ветряная мельница и когда, по мере того как жид гнал своих кляч на гору, показывался внизу ряд верб. Живо и ярко блестел сквозь них пруд и дышал свежестью. Здесь когда-то он купался, в этом самом пруде он когда-то с ребятишками брел по шею в воде за раками. Кибитка взъехала на греблю, и Иван Федорович увидел тот же самый старинный домик, покрытый очеретом, те же самые яблони и черешни, по которым он когда-то украдкою лазил. Только что въехал он на двор, как сбежались со всех сторон собаки всех сортов: бурые, черные, серые, пегие. Василиса Кашпоровна выбежала встречать Ивана Федоровича на крыльцо и заголосила так, словно Иван Федорович умер, а не в добром здравии прибыл домой. ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Иван Федорович, Ванюшка! Да яка ж ты еще молода дытына! ШПОНЬКА. Какая же я «дытыны», милая тетушка Василиса Кашпоровна! Мне без малого сорок лет! Желаю здравствовать! Иван Федорович, радуясь встрече, смеялся, слез с кибитки. ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. И не говори, Ванюшка, и не спорь! Самая что ни на есть дытына! Сбежалась дворня, состоявшая из поварихи, одной бабы и двух девок в шерстяных исподницах. ГАПКА. Та се ж паныч наш! Паныч! Паныч! Який вин гарный! ШПОНЬКА. И не верю, что дома, тетушка! ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Пойдем, пойдем к столу, изголодался ты, поди, в дороге, Ванюшка! Пойдем! Тетушка увлекла его в дом, где все забегало, засуетилось, готовя угощение барину. ШПОНЬКА. А тут все так же! Те же самые яблони и черешни, по которым я когда-то украдкою в детстве лазил! Иван Федорович, войдя в дом, огляделся и сел у стола. Тетушка приплясывала возле него. ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Иван Федорович, Ванюшка! Да яка ж ты еще молода дытына! Садись, ешь, пей! Давай, сядем с тобой, так, как говорят: супороть-напупороть! Дружка против дружки! ШПОНЬКА (захихикал). Супороть-напупороть? ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА (тоже стала, прихрюкивая, хохотать). Супороть-напупороть! Я тебя рассмотрю хоть! Ой, Ванюшка! Сразу хочу поговорить с тобой, Иван Федорович, о деле, которое с давних пор уже меня занимает! Тебе, любезный Иван Федорович, известно, что в твоем хуторе осьмнадцать душ? Впрочем, это по ревизии, а без того, может, наберется больше, может - будет до двадцати четырех. ШПОНЬКА. Постойте, тетушка, дайте отдышаться. ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Нет, Ванюшка, дело прежде всего. Ты знаешь тот лесок, что за нашею левадою? ШПОНЬКА. Ну? ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. И, верно, знаешь за тем же лесом широкий луг: в нем двадцать без малого десятин? ШПОНЬКА. Ну? ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Так вот, травы там столько, что можно каждый год продавать больше чем на сто рублей, особенно если, как говорят, в Гадяче будет стоять конный полк. ШПОНЬКА. Тетушка, дайте отдышаться. Вы с места в карьер. ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Что ж делать, Ванюшка. Ты же знаешь, что я как кавалерист-девица, мне надо всегда саблей махать, дорогу себе пролаживая. ШПОНЬКА. Знаю, тетушка, что природа сделала непростительную ошибку, определив вам носить темно-коричневый по будням капот с мелкими оборками и красную кашемировую шаль в день светлого воскресенья и своих именин, когда вам... ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Да, правильно, Иван Федорович! Когда как мне более всего шли бы драгунские усы и длинные ботфорты. ШПОНЬКА. Не хотел бы вас огорчать, тетушка, но - ваша правда. ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Дак знаешь ли ты про траву? ШПОНЬКА. Про какую траву? ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Да про ту, что за лесом, на лугу, в котором без малого двадцать десятин? ШПОНЬКА. Как же-с, тетушка, знаю: трава очень хорошая. Да, да, знаю! Хорошая трава! Мне бы чего съесть с дороги... ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Гапка! Неси барину что-нибудь поесть! Видишь, барин умирает от голода, одна кожа да кости! Пришла Гапка, поставила на стол какие-то грязные горшки, снова убежала. Иван Федорович принялся жевать, а Василиса Кашпоровна стала подкладывать ему в тарелки то одного, то другого кушания. Это я сама знаю, что очень хорошая там трава, но знаешь ли ты, что вся эта земля по-настоящему твоя? ШПОНЬКА. Как моя? ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Что ж ты так выпучил глаза? Твоя! Вот тебе и вся недолг а! Слушай, Иван Федорович! Ты помнишь Степана Кузьмича? Что я говорю: помнишь! Ты тогда был таким маленьким, что не мог выговорить даже его имени - куда уж! Я помню, когда приехала на самое пущенье, перед филипповкою, и взяла было тебя на руки, так ты чуть не испортил мне всего платья. К счастию, что успела передать я тебя мамке Матрене. Такой ты тогда был гадкий!.. ШПОНЬКА. Я уйду, право – уйду! Тетушка, зачем же вы такое говорите?! ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Нет, право же, Иван Федорович, такой ты тогда был гадкий! ШПОНЬКА. Да что же это такое, тетушка, охота вам вспоминать?! ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Да сядь, не егози! Ведь правда, Иван Федорович! Был ты вот такусенький, а весь в коросте, в золотухе, ходил под себя каждую минутку, запах стоял от тебя такой гадкий не только во дворе, но и во всей округе, и все ходили, носы зажимали и говорили: «Это наш барин припахивает!» ШПОНЬКА. Тетушка! Хватит! За столом такое! Не дай Бог, услышит кто – засмеют! ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Не об этом дело. Так вот, Иван Федорович. Вся земля, которая за нашим хутором, и самое село Хортыще было Степана Кузьмича. Он, надобно тебе объявить, еще тебя не было на свете, как начал ездить к твоей матушке. Правда, в такое время, когда отца твоего не бывало дома. ШПОНЬКА. Я уйду, право – уйду! Тетушка, зачем же вы такое говорите?! На что на такое вы намекиваете? ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Да делов-то. Наше дело бабье такое. Но я, однако ж, это не в укор ей говорю. Упокой, Господи, ее душу! Хотя покойница была всегда не права против меня. Но не об этом дело. Как бы то ни было, но вот знаю я точно, что Степан Кузьмич сделал тебе дарственную запись на то самое имение, об котором я тебе говорила. Земля – наша. Вот тебе и вся недолг а! Понимаешь? ШПОНЬКА. Нет. ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Ну, не смекливый какой. Нечего кидать за ворота, коли дома сирота. Понимаешь? ШПОНЬКА. Кто тут сирота? ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Да ты! Ну, слушай далее. Покойница твоя матушка, между нами будь сказано, была пречудного нрава. Сам черт, Господи прости меня за это гадкое слово, не мог бы понять ее. Куда она дела эту запись - один Бог знает. Я думаю просто, что она в руках этого старого холостяка и негодяя Григория Григорьевича Сторченка. ШПОНЬКА. Как это? ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Этой пузатой шельме досталось все его имение. Я готова ставить Бог знает что, если он не утаил записи. ШПОНЬКА. Позвольте-с доложить, тетушка: не тот ли это Сторченко, с которым я познакомился на станции? ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. С кем это ты знакомился, Ванюшка? ШПОНЬКА. С Григорием Григорьевичем. С ним мы выпили водки, премного говорили, и он мне показался премилый человечек. ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Вот как? (Помолчала, пожевала ртом.) Кто его знает! Может быть, он и не негодяй. Правда, он всего только полгода как переехал к нам жить. ШПОНЬКА. В такое время человека не узнаешь. ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Старуха-то, матушка его, я слышала, очень разумная женщина и, говорят, большая мастерица солить огурцы. Ковры собственные девки ее умеют отлично хорошо выделывать. Но так как ты говоришь, что он тебя хорошо принял, то и поезжай к нему! Может быть, старый грешник послушается совести и отдаст, что принадлежит не ему. Пожалуй, можешь поехать и в бричке, только проклятая детвора повыдергивала сзади нее все гвозди. Нужно будет сказать кучеру Омельке, чтобы прибил везде получше кожу. ШПОНЬКА. Для чего, тетушка? Я возьму ту повозку, что стоит у крыльца. ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Ну, возьми ее. Я в ней иногда езжу стрелять дичь. Гапка! А Гапка?! Пришла грязная Гапка, встала у стола. Принеси-ка нам быстро еще чего покушать! Да швыдче ты! ГАПКА. А что принести еще, барыня? ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. А принеси-ка ты нам дыню. Ага, дыню! Швыдче! Иван Федорович очень любит дыни. ШПОНЬКА. Правда ваша, люблю, тетушка. Кушать люблю, но так – не очень! Оба рассмеялись забавной шутке Ивана Федоровича. ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. И я тоже - кушать, а так - не очень! Дыня - это мое любимое кушанье. Как только отобедаю, так и выхожу в одной рубашке под навес, сейчас приказываю Гапке принести две дыни. И уже сама разрежу, сама соберу семена в особую бумажку и начну кушать. Ты принесла ли дыню, дура Гапка? ГАПКА. Принесла, барыня. Вот вам и чернильница. ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. А чернильница зачем? ГАПКА. Дак вы ж всегда сами, собственною рукою, делаете какую-то надпись над бумажкою с семенами. ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Дура ты. Я пишу всегда, чтоб знать: «Сия дыня съедена такого-то числа». Если при этом был какой-нибудь гость, то: «Участвовал такой-то». И сегодня поедим вот, я напишу: «Участвовал Иван Федорович Шпонька». Потому что во всем нужен порядок! Режь дыню! ГАПКА. Режу. Ой, режу, барыня! С хлюпанием и пиликаньем принялись тетушка и Иван Федорович есть дыню. ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Ты ведь знаешь, Ванюша, что я кого хочешь сделаю тише травы. Пьяницу мельника, который совершенно был ни к чему не годен, я собственною своею мужественною рукою, дергая каждый день за чуб, без всякого постороннего средства сумела сделать золотом, а не человеком. ГАПКА. Да уж точно. ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Господи Боже мой, какая же я хозяйка! Чего у меня нет? Птицы, строение, амбары, всякая прихоть, водка перегонная настоянная, в саду груши, сливы, в огороде мак, капуста, горох... Чего ж еще нет у меня?.. Хотела бы я знать, чего нет у меня? ГАПКА. Да все у вас есть, барыня. ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Помолчи. ШПОНЬКА. Да и рост у вас, тетушка, почти исполинский, дородность и силу имеете вы совершенно соразмерную. И занятия ваши совершенно соответствуют вашему виду. ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Да, Ванюшка, я такая. Я сама катаюся на лодке, гребя веслом искуснее всякого рыболова, стреляю дичь, стою неотлучно над косарями, знаю наперечет число дынь и арбузов на баштане, беру пошлину по пяти копеек с воза, проезжавшего через мою греблю, взлезаю на дерево и трусю... ШПОНЬКА. Трушу! ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. Нет, трусю! Трусю груши, бью ленивых вассалов моих своею страшною рукою и подношу достойным рюмку водки из той же грозной руки. И все для тебя, Иван Федорович, денежки собираю! Все для одного тебя! ГАПКА. Вы, барыня, почти в одно время умеете браниться, красить пряжу, бегать на кухню, делать квас, варить медовое варенье и хлопотать весь день. Прям как гусеница, у которой сто ног и рук – бегаить, бегаить, бегаить! ВАСИЛИСА КАШПОРОВНА. И заметь, Гапка – везде я поспеваю! А ты рот на замок! Молчи, когда барыня говорит! Ну, поел, батюшка? Поезжай сразу, нечего дожидаться! Поезжай и помни, что я тебе сказала! Все насчет этой земли выясни! И, легонько подталкивая Ивана Федоровича кулачком в спину, тетушка выпроводила Ивана Федоровича во двор, посадила в повозку, махнула рукой на прощание. * * * В послеобеденную пору, уже ближе к вечеру, когда солнце золотило верхушки деревьев, Иван Федорович въезжал в село Хортыще. Бричка въехала во двор господского дому. Дом этот был длинный и не под очеретяною, как у многих окружных помещиков, но под деревянною крышею. Два амбара во дворе тоже под деревянною крышею, ворота дубовые. Иван Федорович похож был на того франта, который, заехав на бал, видит всех, куда ни оглянется, одетых щеголеватее его. Из почтения он остановил свой возок возле амбара и подошел пешком к крыльцу. СТОРЧЕНКО. А! Иван Федорович! Толстый Григорий Григорьевич, ходивший по двору в сюртуке, но без галстука, жилета и подтяжек, запрыгал от радости, увидев Ивана Федоровича. Наряд этот, казалось, обременял его тучную ширину, потому что пот катился с него градом. От радости встречи Григорий Григорьевич принялся петь свое любимое. «... Сам пью, сам гуляю, сам стелюся, сам лягаю!.. Сам пью, сам гуляю, сам стелюся, сам лягаю!.. Сам пью, сам гуляю, сам стелюся, сам лягаю!..» Что же вы, подлец такой, говорили, что сейчас, как только увидитесь с тетушкой, приедете, да и не приехали? ШПОНЬКА. Дак я почти сразу и... СТОРЧЕНКО (поет, разводя руками). «Топор, рукавица! Жена мужа не боится! Рукавица, топор! Жена мужа об забор!» Нет, нет, не сразу, а немного погодя вы приехали, подлец вы такой! ШПОНЬКА. Большею частию занятия по хозяйству... Я некоторым образом таких слов не заслуживаю... СТОРЧЕНКО. Чушь! Мы ждали да ждали и все жданки выглядели! «Топор, рукавица! Жена мужа не боится! Рукавица, топор! Жена мужа об забор!..» Ну, желаю здравствовать, милостивый государь! ШПОНЬКА. И вам доброго здоровьица! Помолчали. СТОРЧЕНКО. А позвольте вас обнять. ШПОНЬКА. Извольте. СТОРЧЕНКО. Извольте? Тогда я и сам обниму вас за такую готовность. (Обнялись, помолчали.) А прежде, признаюсь, взглянувши на вашу физиономию, никак нельзя было думать, чтобы вы были путный человек. ШПОНЬКА. Вы мне это в прошлый раз говорили, Григорий Григорьевич... СТОРЧЕНКО. Говорил? Да нет, нет - сурьезно. Позвольте спросить: верно, покойница матушка ваша, когда была брюхата вами, перепугалась чего-нибудь? ШПОНЬКА. Да что же это такое?! Вы ведь в прошлый раз это спрашивали! СТОРЧЕНКО. А я у всех всегда это спрашиваю! ШПОНЬКА. А зачем же-с? СТОРЧЕНКО. Нет, я вам скажу, вот затем. Чтобы лучше знать природу человеков! Вот у нашего заседателя вся нижняя часть лица баранья, так сказать, как будто отрезана и поросла шерстью совершенно как у барана. А ведь от незначительного обстоятельства: когда покойница рожала, подойди к окну баран, и нелегкая подстрекни его заблеять. ШПОНЬКА. Ну, оставим в покое заседателя и барана. Я ведь это в прошлый раз слышал все. Я-с приехал к вам на минутку, собственно по делу... СТОРЧЕНКО. На минутку? Вот этого-то не будет. Эй, хлопче! Мальчик в козацкой свитке выбежал из кухни. Скажи Касьяну, чтобы ворота сейчас запер, слышишь, запер крепче! МАЛЬЧИК. Понял! Запер крепче! СТОРЧЕНКО. А коней вот этого пана распряг бы сию минуту! МАЛЬЧИК. Понял! Распряг сию минуту! СТОРЧЕНКО (мальчику). Что ты орешь? Ты дурак, братец, что ли? МАЛЬЧИК. Понял! Дурак, что ли! СТОРЧЕНКО. Ай, ну их, вражье семя, золотая рота – с ними разбираться, так прежде надо поесть гороху. Прошу в комнату. Здесь такая жара, что у меня вся рубашка мокра. Иван Федорович, вошедши в комнату, решился не терять напрасно времени и, несмотря на свою робость, наступать решительно. ШПОНЬКА. Тетушка имела честь... сказывала мне, что дарственная запись покойного Степана Кузьмича... Трудно изобразить, какую неприятную мину сделало при этих словах обширное лицо Григория Григорьевича. СТОРЧЕНКО. Ей-богу, ничего не слышу! Надобно вам сказать, что у меня в левом ухе сидел таракан. В русских избах проклятые кацапы везде поразводили тараканов. Невозможно описать никаким пером, что за мучение было. Так вот и щекочет, так и щекочет. Мне помогла уже одна старуха самым простым средством... ШПОНЬКА. Вы уж рассказывали это. Я хотел сказать, что в завещании покойного Степана Кузьмича упоминается, так сказать, о дарственной записи... По ней следует-с мне... СТОРЧЕНКО. Я знаю, это вам тетушка успела наговорить. Это ложь, ей-богу, ложь! Никакой дарственной записи дядюшка не делал. Хотя, правда, в завещании и упоминается о какой-то записи, но где же она? Никто не представил ее. Я вам это говорю потому, что искренне желаю вам добра. Ей-богу, это ложь! ШПОНЬКА. Может быть, и в самом деле тетушке так только показалось... СТОРЧЕНКО. Показалось! Показалось! Поблазнилось! Примнилось! А-а, вот идет сюда матушка с сестрами! Следовательно, обед готов. Пойдемте! ШПОНЬКА. Нет, нет, я на минуточку! СТОРЧЕНКО. Вот еще новости! При сем он потащил Ивана Федоровича за руку в комнату, в которой стояла на столе водка и закуски. ШПОНЬКА. Нет, нет, мне следует ехать, дела-с... В то самое время вошла старушка, низенькая, совершенный кофейник в чепчике, с двумя барышнями - белокурой и черноволосой. Иван Федорович, как воспитанный кавалер, подошел сначала к старушкиной ручке, а после к ручкам обеих барышень. СТОРЧЕНКО. Это, матушка, наш сосед, Иван Федорович Шпонька! Старушка Наталья Фоминишна смотрела пристально на Ивана Федоровича или, может быть, только казалась смотревшею. Впрочем, это была совершенная доброта. НАТАЛЬЯ ФОМИНИШНА. А сколько вы на зиму насаливаете огурцов? ШПОНЬКА. Что-с? НАТАЛЬЯ ФОМИНИШНА. Вы водку пили уже? СТОРЧЕНКО. Вы, матушка, верно, не выспались. Кто ж спрашивает гостя, пил ли он? Вы потчуйте только, а пили ли мы или нет, это наше дело. Иван Федорович! Прошу, золототысячниковой или трохимовской сивушки, какой вы лучше любите? Иван Иванович, а ты что стоишь? Эти слова произнес Григорий Григорьевич, оборотившись назад, и Иван Федорович увидел подходившего к водке Ивана Ивановича - человека в долгополом сюртуке с огромным стоячим воротником, закрывавшим весь его затылок, так что голова его сидела в воротнике, как будто в бричке. Иван Иванович подошел к водке, потер руки, рассмотрел хорошенько рюмку, налил, поднес к свету, вылил разом из рюмки всю водку в рот, но, не проглатывая, пополоскал ею хорошенько во рту, после чего уже проглотил и, закусивши хлебом с солеными опенками, оборотился к Ивану Федоровичу. ИВАН ИВАНОВИЧ. Не с Иваном ли Федоровичем, господином Шпонькою, имею честь говорить? ШПОНЬКА. Так точно-с. ИВАН ИВАНОВИЧ. Очень много изволили перемениться с того времени, как я вас знаю. Как же, я еще помню вас вот какими! При этом поднял он ладонь на аршин от пола. Были вы вот такусенький, а весь в коросте, в золотухе, ходили под себя каждую минутку, запах стоял от вас такой гадкий не только во дворе, но и во всей округе, и все ходили, носы зажимали и говорили: «Это наш барин припахивает!» ШПОНЬКА. Позвольте, позвольте... ИВАН ИВАНОВИЧ. Я по-простому, такой вот человек прямой. Ну раз было так, куда же денешься: детство. Оно у всех одинаковое – детство. Покойный батюшка ваш, дай Боже ему царствие небесное, редкий был человек. Арбузы и дыни всегда бывали у него такие, какие теперь нигде не найдете. Вот хоть бы и тут, подадут вам за столом дыни. Что это за дыни? Смотреть не хочется! Верите ли, милостивый государь, что у вашего батюшки были такие вот арбузы... Это он произнес с таинственным видом, расставляя руки, как будто бы хотел обхватить толстое дерево. Ей-богу, вот какие! СТОРЧЕНКО. Да пойдемте ж за стол! Все вошли в столовую. Иван Федорович взял за локоток Григория Григорьевича и тихонько спросил: ШПОНЬКА. Не имею чести знать... С кем это сейчас я говорил? СТОРЧЕНКО. А? Это! (Сердито махнул рукой.) Наш приживал. Иван Иванович Батюшек. А точнее: Иван-Иваныч-Каждой-Дырке-Затыка. С ним надо разговаривать, прежде хорошенько поевши гороху. ШПОНЬКА. Как это? СТОРЧЕНКО. Да так это! Он и помещик, и дворянин, и губернский секретарь. Живет неподалече, приезжает, гостит по месяцу и больше. Не выгонишь ведь! Да и девицы-сестрицы у меня не замужем, а он холост, хоть и в годах. Незавидный жених, но на безрыбье и рак рыба... Только вот не торопится он свататься. Да и на что он нужен? ШПОНЬКА. Как это? СТОРЧЕНКО. Да вот с такими он странностями, знаете ли. Завел вот обыкновение глядеть из окна решительно на все, что ни есть на улице. Едет ли проезжий какой-нибудь дворянин, может быть, тоже и губернский секретарь, а может быть, и повыше, в коляске глубокой, как арбуз. Или просто мимо окон прокатит жид-извозчик на облучке, покрытом рогожами. Или пронесется с шумом картинно по улице разбойник. А он все это рассмотрит. Да пойдемте, батенька, к столу. Они вошли в столовую, где уже все сидели за столом, и, шумно усаживаясь, Григорий Григорьевич, ничуть не смущаясь, продолжал докладывать. Если ж и никто не проедет, ну - ничего, это не беда. Иван Иванович посмотрит и на курицу, и на чушку, которая пробежит перед окном, и весьма внимательно - от головы до хвоста. ИВАН ИВАНОВИЧ. Позвольте, вы про кого это, Григорий Григорьевич? СТОРЧЕНКО. Помолчи, братец. Про тебя. Или, когда столкнутся два воза, он из окна тут же подаст благоразумные советы: кому податься вперед, кому назад, и первому проходящему прикажет помочь. Григорий Григорьевич сел на обыкновенном своем месте, в конце стола, завесившись огромною салфеткою и походя в этом виде на тех героев, которых рисуют цирюльники на своих вывесках. ИВАН ИВАНОВИЧ. Позвольте, позвольте. Но ведь мне действительно из окон виднее. СТОРЧЕНКО. Конечно, брат ты мой! Потому что ты, Иван Иванович, лучше всех всё знаешь и каждой дырке затыка! Это тебе любой скажет! Ты всегда всё лучше всех знаешь! Григорий Григорьевич принялся разливать по рюмкам водку, усмехаясь, подхихикивая, толкая локтем в бок Иван Ивановича. НАТАЛЬЯ ФОМИНИШНА (Ивану Федоровичу). Вы водку пили уже? Иван Федорович, краснея, сел на указанное ему место против двух барышень. И Иван Иванович не преминул поместиться тут же. СТОРЧЕНКО. Матушка, помолчите. Так, нет? Иван Иванович? Если один из его глаз завидит, что мальчик лезет через забор в чужой огород или пачкает углем на стене неприличную фигуру, он подзовет мальчика очень ласковым голоском к себе, велит потом подвинуться ему ближе к окну, потом еще ближе, потом, протянувши руку, хвать его за ухо! И отдерет это бедное ухо таким образом, что тот унесет его домой висящее на одной ниточке, как нерадиво пришитую пуговицу к сюртуку. ИВАН ИВАНОВИЧ. Дак пусть не делает, чего не надо! Мне виднее! СТОРЧЕНКО. Если подерутся два мужика, то он сию ж минуту тут же из окна над ними произведет суд, допросит - чьи они, велит позвать Петрушку и Павлушку, повара и комнатного лакея, и тут же высечет обоих мужиков, а другим еще прикажет придержать. Ему нет нужды, что не его люди. За столом все смеялись, пока Григорий Григорьевич потешно рассказывал о привычках Ивана Иванович. НАТАЛИЯ ФОМИНИШНА. Но не все же время Иван Иваныч сидит у окна, будь честнее, Григорий Григорьевич. Ведь на два часа в день прячет он лицо. СТОРЧЕНКО. Ага. Во время и после обеда, когда он имеет обыкновение отдыхать. Но и тут случись только какое-нибудь происшествие на улице, Иван Иванович, как паук, к которому попадается в паутину муха, вдруг выбежит из своего угла, и уже так знакомое городишку лицо, цвету еще не ношенной подошвы, торчит у окна. ИВАН ИВАНОВИЧ. Позвольте. Вы меня оскорбили-с. Почему это мое лицо цвета не ношенной подошвы? СТОРЧЕНКО. Ешь. И молчи. Впрочем, вы можете его встретить на базаре, где бывает он каждое утро до девяти часов, выбирает рыбу и зелень для своего стола и разговаривает с отцом Антипом или с жидом-откупщиком. НАТАЛИЯ ФОМИНИШНА. Вы его тотчас узнаете, потому что ни у кого нет, кроме него, панталон из цветной выбойки и китайчатого желтого сюртука. МАРИЯ ГРИГОРЬЕВНА (вдруг подала голос и приняла участие в общем веселии). Вот еще вам примета: когда ходит он, то всегда размахивает руками. НАТАЛИЯ ФОМИНИШНА. Еще покойный тамошний заседатель, Денис Петрович, всегда, бывало, увидевши его издали, говорил: «Глядите, глядите, вон идет ветряная мельница!» Тут дамы расхохотались и принялись повторять. НАТАЛЬЯ ГРИГОРЬЕВНА. Глядите, глядите, вон идет ветряная мельница! НАТАЛИЯ ФОМИНИШНА. Глядите, глядите, вон идет ветряная мельница! МАРИЯ ГРИГОРЬЕВНА. Глядите, глядите, вон идет ветряная мельница! ИВАН ИВАНОВИЧ. Позвольте. Мне встать и уйти? МАРИЯ ГРИГОРЬЕВНА. Это ж так полагается за столом при гостях говорить всякие разные веселые новости. Вот мы и говорим. И вы участвуйте.
|
