Мария Григорьевна взглянула на Ивана Федоровича, все опять расхохотались.

СТОРЧЕНКО. Ну, пьем. Понеслась душа в рай, а нога – в полицию. Благослови, Господи, нас! Видишь, он рядом с тобой, Иван Федорович, сел. Знаешь, зачем? Он радуется душевно, что будет кому сообщать свои познания.

НАТАЛЬЯ ФОМИНИШНА. Вы напрасно взяли куприк, Иван Федорович! Это индейка!

Эти слова бабушка закричала страшно и дико Ивану Федоровичу, которому в это время поднес блюдо Прохор, деревенский официант в сером фраке с черною заплатою. Да так закричала, что Иван Федорович вздрогнул и чуть было не выронил вилку.

ШПОНЬКА. Что-с?

НАТАЛЬЯ ФОМИНИШНА. Возьмите спинку!

СТОРЧЕНКО. Матушка! Ведь вас никто не просит мешаться! Будьте уверены, что гость сам знает, что ему взять!

Все вдруг хором заорали.

НАТАЛЬЯ ГРИГОРЬЕВНА. Иван Федорович, возьмите крылышко, вон другое, с пупком!

НАТАЛЬЯ ФОМИНИШНА. Да что ж вы так мало взяли?

МАРИЯ ГРИГОРЬЕВНА. Возьмите стегнушко!

СТОРЧЕНКО. Ты что разинул рот с блюдом? Проси! Становись, подлец, на колени! Говори сейчас: «Иван Федорович, возьмите стегнушко!»

ПРОХОР (упал на колени и заорал). Иван Федорович, возьмите стегнушко!

ИВАН ИВАНОВИЧ. Гм, что это за индейка! Такие ли должны быть индейки! Если бы вы увидели у меня индеек! Я вас уверяю, что жиру в одной больше, чем в десятке таких, как эти. Верите ли, государь мой, что даже противно смотреть, когда ходят они у меня по двору, так жирны!..

СТОРЧЕНКО. Иван Иванович, ты лжешь!

ИВАН ИВАНОВИЧ. Я вам скажу, что прошлый год, когда я отправлял их в Гадяч, давали по пятидесяти копеек за штуку. И то еще не хотел продавать.

СТОРЧЕНКО. Иван Иванович, я тебе говорю, что ты лжешь!

ИВАН ИВАНОВИЧ. Именно, государь мой, не хотел отдавать. В Гадяче ни у одного помещика...

СТОРЧЕНКО. Иван Иванович! Ведь ты глуп, и больше ничего. Ведь Иван Федорович знает все это лучше тебя и, верно, не поверит тебе.

Тут Иван Иванович совершенно обиделся, замолчал и принялся убирать индейку, несмотря на то что она не так была жирна, как те, на которые противно смотреть.

Стук ножей, ложек и тарелок заменил на время разговор. Но громче всего слышалось высмактывание Григорием Григорьевичем мозгу из бараньей кости.

НАТАЛЬЯ ФОМИНИШНА. Читали ли вы книгу «Путешествие Коробейникова ко святым местам»? Истинное услаждение души и сердца!

СТОРЧЕНКО. Матушка! Помолчите!

НАТАЛЬЯ ФОМИНИШНА. Теперь таких книг не печатают. Очень сожалетельно, что не посмотрела, которого году.

Иван Федорович, услышавши, что дело идет о книге, прилежно начал набирать себе соусу.

СТОРЧЕНКО. Мама! Помолчите, сказал!

НАТАЛЬЯ ФОМИНИШНА (не слушая). Истинно удивительно, государь мой, как подумаешь, что простой мещанин прошел все места эти. Более трех тысяч верст, государь мой! Более трех тысяч верст. Подлинно, его сам Господь сподобил побывать в Палестине и Иерусалиме.

ШПОНЬКА. Так вы говорите, что он был и в Иерусалиме?.. Я очень много наслышался о Иерусалиме еще от своего денщика.

СТОРЧЕНКО. О чем вы говорите, Иван Федорович?

ШПОНЬКА. Я то есть имел случай заметить, что какие есть на свете далекие страны! Господи, как я доволен сердечно тем, что выговорил столь длинную и трудную фразу.

Все засмеялись. Громче всех Мария Григорьевна, которая так и смотрела во все глаза на Ивана Федоровича.

ИВАН ИВАНОВИЧ. Да, страны есть такие – ой-ой-ой! Только я вот должен сказать вам, что вот я бывал в таких странах, что - да...

СТОРЧЕНКО. Не верьте ему, Иван Федорович! Врет! Все врет! Слушайте лучше меня. Расскажу вам одно дело казусное! Знавали ли вы в Устюжском уезде помещицу Евдокию Малафеевну Жеребцову?

ШПОНЬКА. Никак нет.

СТОРЧЕНКО. Не знали? Ну и - хорошо. Она доводится родной теткой мне и одной бестии, моему брату. У ней ближайшими наследниками я да брат - изволите видеть: вот оно куды пошло! Кроме того, еще две мои сестры, вот они сидят, грешные. Ну, они в этих делах не смыслят, потому я отправился разбираться. Позвольте: вот этот мошенник, брат, он на это хоть черту в дядьки годится, вот и подъехал он к тетушке: «Вы де, тетушка, уже прожили, слава богу, семьдесят лет. Где уже вам в таких преклонных летах мешаться самим в хозяйство? Пусть лучше я буду приберегать всё и вас кормить». Вона! Замечайте, замечайте! Переехал к ней в дом, живет и распоряжается, как настоящий хозяин. Да вы слышите ли это?

ШПОНЬКА. Слышу.

СТОРЧЕНКО. То-то! Да. Вот занемогает тетушка, отчего - Бог знает.

НАТАЛЬЯ ФОМИНИШНА. Может быть, он сам и подсунул ей чего-нибудь.

СТОРЧЕНКО. Помолчите, матушка. Мне дают уже знать стороною. Замечайте! Приезжаю. В сенях встречает меня эта бестия, то есть брат, в слезах, так весь и заливается! Весь так и растаял! И говорит: «Ну, - говорит, - братец, навеки мы несчастны с тобою: благодетельница наша…» «Что, - говорю, - отдала Богу душу?» - «Нет, при смерти». Я вхожу, и точно, тетушка лежит на карачках и только глазами хлопает. Ну, что ж? Плакать? Не поможет. Ведь не поможет?

ШПОНЬКА. Не поможет.

СТОРЧЕНКО. Ну, что ж? Нечего делать! Так, видно, Богу угодно! Я приступил поближе. «Ну, - говорю, - тетушка, мы все смертны, один Бог, как говорят, не сегодня, так завтра властен в нашей жизни! Так не угодно ли вам заблаговременно сделать какое-нибудь распоряжение?»

ШПОНЬКА. Что ж тетушка?

СТОРЧЕНКО. Я вижу, не может уже языком поворотить, и только сказала: «Э... э... в... э...» А эта шельма, что стоял возле кровати ее, брат, говорит: «Тетушка сим изъясняет, что она уже распорядилась». Слышите, слышите?!

МАРИЯ ГРИГОРЬЕВНА. Как же, да ведь она разве сказала это?

СТОРЧЕНКО. Кой черт сказала! Она сказала только «Э... э... э...» Я все подступаю: «Но позвольте же узнать, тетушка, какое же это распоряжение?»

НАТАЛЬЯ ФОМИНИШНА. Что ж тетушка?

СТОРЧЕНКО. Тетушка опять отвечает: «Э, э, э». А тот подлец опять: «Тетушка говорит, что все распоряжение по этой части находится в духовном завещании». Слышите? Слышите? Что ж мне было делать? Я замолчал и не сказал ни слова.

ИВАН ИВАНОВИЧ. Однако ж позвольте: как же вы не уличили тут же их во лжи?

СТОРЧЕНКО. Что ж? (Помахал руками.) Стали божиться, что она точно все это говорила. Ну ведь... И поверил.

МАРИЯ ГРИГОРЬЕВНА. А духовное завещание распечатали?

СТОРЧЕНКО. Сто раз я тебе про это рассказывал. Распечатали.

МАРИЯ ГРИГОРЬЕВНА. А еще раз, братец, расскажите. Интересно же. Значит, распечатали?

СТОРЧЕНКО. Распечатали.

ИВАН ИВАНОВИЧ. Что ж?

СТОРЧЕНКО. А вот что. Как только все это как следует, христианским долгом было отправлено, я говорю, что не пора ли прочесть волю умершей. Брат ничего и говорить не может: страданья, отчаянья такие, что люли только! «Возьмите, - говорит, - читайте сами». Собрались свидетели и прочитали. Как же бы, вы думали, было написано завещание?

ШПОНЬКА. Как?

СТОРЧЕНКО. А вот как: «Христофору сыну Григорьевичу Сторченка…» - слушайте! – «в возмездие его сыновних попечений и неотлучного себя при мне обретения до смерти…» - замечайте! замечайте! - «оставляю во владение родовое и благоприобретенное имение мое в Устюжском уезде...» — вона! вона! вона куды пошло! - «пятьсот ревизских душ, угодья и прочее». А? Слышите ли вы это? Далее! «Племяннику…» - вона! Замечайте! Вот тут настоящий типун! – «Племяннику моему, Григорию Григорьевичу сыну Сторченка…» — то есть – мне! Слушайте, слушайте! - «на память обо мне...» - ого! го! - «Завещаю: три штаметовые юбки и всю рухлядь, находящуюся в амбаре, как-то: пуховика два, посуду фаянсовую, простыни, чепцы…» и там черт знает еще какое тряпье! А? Как вам кажется? Я спрашиваю: на кой черт мне штаметовые юбки?

ИВАН ИВАНОВИЧ. Ах, он мошенник этакий! Прошу покорно!

СТОРЧЕНКО. Мошенничество - это так, я с вами согласен. Но спрашиваю я вас: на что мне штаметовые юбки? Что я с ними буду делать? Разве себе на голову надену!

МАРИЯ ГРИГОРЬЕВНА. И свидетели подписались при этом?

СТОРЧЕНКО. Как же-с, набрал какой-то сволочи.

МАРИЯ ГРИГОРЬЕВНА. А покойница собственноручно подписалась?

СТОРЧЕНКО. Вот то-то и есть, что подписалась, да черт знает как!

ШПОНЬКА. Как?

СТОРЧЕНКО. А вот как: покойницу звали Евдокия, а она нацарапала такую дрянь, что разобрать нельзя.

ШПОНЬКА. Как так?

СТОРЧЕНКО. Черт знает что такое. Ей нужно было написать: «Евдокия», а она написала: «Обмокни».

ШПОНЬКА. Что вы!

СТОРЧЕНКО. О, я вам скажу, что он горазд на все. «А племяннику моему Григорию Григорьевичу три штаметовые юбки!»

ИВАН ИВАНОВИЧ (в сторону). Молодец, однако ж, Христофор Григорьевич, я бы никак не мог думать, чтобы он ухитрился так!

СТОРЧЕНКО (снова помахал руками, вскочил, прошел по комнате). «Обмокни!» Что ж это значит? Ведь это не имя: «Обмокни»? Какой к черту «Обмокни»? Ишь, «Обмокни»!

ШПОНЬКА. Как же вы намерены поступить теперь?

СТОРЧЕНКО. Я подал уже прошение об уничтожении завещания, потому что подпись ложная. Пусть они не врут: покойницу звали Евдокией, а не «Обмокни»!

Он вдруг сел за стол, уронил голову на руки и заплакал.

Боже ж ты мой! И вот тебе наказание! Эти две на моей шее – перестарки чертовы, никто замуж их не берет, – потом этот тут трется, и еще вдобавок – матушка все никак не околеет! А ты, господин Шпонька, приехал тут права качать, бумаги искать...

Воцарилось молчание.

НАТАЛЬЯ ФОМИНИШНА (громко). Что ж, все ли наелися? Пойдемте тогда ко мне в гостиную. Там у меня осталась водка... (Ивану Федоровичу.) Вы уже пили водку?

СТОРЧЕНКО (встал, вытер слезы). А я, с вашего позволения, отправлюсь в свою комнату, по обыкновению немножко всхрапнуть.

ШПОНЬКА. А я бы все же хотел переговорить с вами по моему делу...

СТОРЧЕНКО. Ах, оставьте. Поглядите лучше, как в гостиной у матушки преобразился столик, а? (Вдруг сквозь непросохшие на лице слезы заулыбался, приплясывая, открыл двери в соседнюю комнату.) Он как по волшебству покрылся блюдечками с вареньем разных сортов и блюдами с арбузами, вишнями и дынями. Ах, матушка, матушка! Пардон, всхрапну-ка я, совсем расклеился.

Григорий Григорьевич зевнул и удалился к себе.

А гости пошли вслед за старушкою хозяйкою и барышнями в гостиную.

НАТАЛЬЯ ФОМИНИШНА. Я вам открою все мои секреты.

ШПОНЬКА. Право, я не знаю, как думать-с.

МАРИЯ ГРИГОРЬЕВНА. Что ж вы подумали? Бабушка хочет открыть секрет делания пастилы и сушения груш. (Смеется.) Вы такой смешной!

НАТАЛЬЯ ФОМИНИШНА. Ничего смешного, Машенька, не вижу. А огурцы?! Вы знаете, что надо сделать, чтобы вышли соленые огурцы?

ШПОНЬКА. Не сильно-с.

НАТАЛЬЯ ФОМИНИШНА. Слушайте! Капусту помойте, разрежьте кочан на четыре части, удалите кочерыжку, мелко пошинкуйте. Огурцы порежьте вот так на пластинки, а потом еще меньше - как капусту. Потом уложите все это в банки и залейте горячим рассолом. И тогда будет такой смак, такой триндец, должна сказать я вам, а не огурцы!

ИВАН ИВАНОВИЧ. Наталья Фоминишна, протестую! Это же мой рецепт! Я вам его рассказал! Да что ж вы всякому встречному и поперечному мои секреты раздаете! И не так вовсе!

НАТАЛЬЯ ФОМИНИШНА. А как?

ИВАН ИВАНОВИЧ. А так:половину этого рассола надо заменить огуречным рассолом. Тогда соли нужно положить в три раза меньше.

МАРИЯ ГРИГОРЬЕВНА. Я тоже-с знаю причину хороших огурцов.

ШПОНЬКА. Интересно-с?

МАРИЯ ГРИГОРЬЕВНА. Часть капусты в огурцах можно заменить морковью или яблоками, но количество огурцов не уменьшайте-с.

ШПОНЬКА. Боже ж ты мой, какие, однако-с, тонкости играют такую существеннейшую роль в хозяйстве!

ИВАН ИВАНОВИЧ. Ах,какие в старину были разумные люди! Куда против теперешних!

ШПОНЬКА. Что-с?

ИВАН ИВАНОВИЧ. Вы заметили, как все, чем далее, умнеет и доходит к выдумыванию мудрейших вещей?

ШПОНЬКА. Как-с?

ИВАН ИВАНОВИЧ. Я с величайшим удовольствием люблю подзаняться услаждающим душу разговором и готов говорить обо всем, о чем только можно говорить. Я знаю все: как нужно делать грушевый квас, как велики те дыни, о которых я говорю, если их видел, и как жирны те гуси, которые бегают у меня по двору.

ШПОНЬКА. Позвольте мне откланяться. Пора ехать-с.

МАРИЯ ГРИГОРЬЕВНА. Куда же вы? Нет, мы вас насильно оставим ночевать.

ШПОНЬКА. Нет, нет, несмотря на мою сговорчивость, я таки устою-таки в своем намерении ехать. И уеду.

ИВАН ИВАНОВИЧ. Да пусть едет, куда ему с нами...

МАРИЯ ГРИГОРЬЕВНА. Да стойте, мы же как следует и не поговорили...

НАТАЛЬЯ ФОМИНИШНА. А рецепты мои, рецепты записали, нет?

ШПОНЬКА. До свиданциа.

Иван Федорович раскланялся и вывалился прочь из дома, прыгнул в бричку и крикнул: «Гони!» Барышни глянули в окно вслед ему, старуха тоже горела глазом, Иван Иваныч начал говорить, уходя из гостиной, хватаясь за голову.

ИВАН ИВАНОВИЧ. Да разве ж так надо ездить?! Не так, не так ездить надо!

А Мария Григорьевна говорит сестрице.

МАРИЯ ГРИГОРЬЕВНА. Уехал. И даже не посмотрел как следует. Все краснел и бормотал чего-то. Женихов-то более и нету. Что это, Господи Боже мой, долго ли я буду в девках оставаться? Нет, да и нет женихов. Вымерли, как будто от чумы. Бывало, прежде благовоспитанные люди сами отправляются искать невест, а теперь ищи их. Ей-богу, никакого уважения к женскому полу.

НАТАЛЬЯ ГРИГОРЬЕВНА. Я послала Марфу Фоминишну, не сыщет ли хоть на ярманке. Был бы только дворянин да порядочной фамилии. Да вот и ее что-то нет до сих которую неделю.

МАРИЯ ГРИГОРЬЕВНА. Ух, и страшно, как подумаешь: ну, вот приедет жених. У меня так сердце и бьется.

НАТАЛЬЯ ГРИГОРЬЕВНА. Да ничего, пусть приезжает, не будет страшно.

МАРИЯ ГРИГОРЬЕВНА. Ну вот. Приехал же? Ну и что ж ты с ним слова не сказала? Он, поди, подумал про тебя, что ты немая?

НАТАЛЬЯ ГРИГОРЬЕВНА. Отстань! Я его как увидела, так и онемела. Такая душка! Такая душка! Такая душка!

МАРИЯ ГРИГОРЬЕВНА. Да! Такая душка! Такая душка! Такая душка!

Тут сестры разом и дружно зарыдали.

* * *

Ночь стояла на дворе, звезды высыпали на небо.

Иван Федорович въезжал в свое село Вытребеньки. Кучер Омелька сидел на облучке и, находясь в благодушии после выпитой рюмки водки с дворовыми в Хортыще, говорил несказанно много.

ОМЕЛЬКА. Позвольте вам доложить, Иван Федорович, что кучера кучерам рознь. Оно конечно, так как кучера по обыкновению больше своему находятся неотлучно при лошадях, иногда подчищают, с позволения сказать, кал. Конечно, человек простой, выпьет стакан водки или, по недостаточности больше, выкурит обыкновенного бакуну, какой большею частию простой народ употребляет. Да, так оно натурально, что от него иногда, примерно сказать, воняет навозом или водкой. Конечно, все это так, да. Однако ж согласитесь сами, Иван Федорович, что есть и такие кучера, которые хотя и кучера, однако ж, по обыкновению своему, больше, примерно сказать, конюхи, нежели кучера. Их должность, или так выразиться, дирекция состоит в том, чтобы отпустить овес или укорить в чем, если провинился форейтор или кучер.

ШПОНЬКА. Как ты много красиво любишь говорить, Омелька!

ОМЕЛЬКА. Не стоит благодарности, сударь. Оно, конечно, не всякий человек имеет, примерно сказать, речь, то есть дар слова. Натурально, бывает иногда... что, как обыкновенно говорят, косноязычие... Да. Или иные прочие подобные случаи, что, впрочем, уже происходит от натуры...

Встречи с девицами так разволновали Иван Федоровича, сердце его так билось, что ему хотелось кричать и говорить со всем миром.

Вдруг крикнул он Омельке, глядя на белые звезды, что высыпали на небо.

ШПОНЬКА. Стой, стой ты!

ОМЕЛЬКА. Барин, ехать надо, ночь уже...

ШПОНЬКА. Поспеешь! Благодать-то какая, Омелька, слышишь?!

ОМЕЛЬКА. Ась?

Встав на повозке, Иван Федорович вдруг простер руки к небу и заговорил, уливаясь слезами:

ШПОНЬКА. Вдохновенная, небесноухающая, чудесная ночь! Любишь ли ты меня? По-прежнему ли ты глядишь на своего любимца, не изменившегося ни годами, ни тратами, и горишь и блещешь ему в очи, и целуешь его в уста и лоб? Ты так же ли по-прежнему ли смеешься, месячный свет? О Боже, Боже, Боже! Такие ли звуки, такие снуются и дрожат в тебе? Клянусь, я слышал эти звуки, я слышал их один в то время, когда я перед окном: на груди рубашка раздернута, и грудь и шея мои навстречу освежительному ночному ветру... Какой божественный и какой чудесный и обновительный, утомительный, дышащий негой и благовонием, рай и небеса - ветер ночной! Дышащий радостным холодом ветер урывками обнимал меня, и обхватывал своими объятиями, и убегал, и вновь возвращался обнимать меня, а черные, угрюмые массы лесу, нагнувшись, издали глядели, и над ними стоял торжественный, несмущенный воздух. И вдруг соловей... О, небеса, как загорелось все, как вспыхнуло! У, какой гром... А месяц, месяц... Отдайте, возвратите мне, возвратите юность мою, молодую крепость сил моих, меня, свежего - того, который был. О, невозвратимо все, что ни есть в свете...

Молчание.

ОМЕЛЬКА. Ась, барин? Ехать надо, а?

ШПОНЬКА (вытер слезы, сел в повозку). Ты хоть что-то понял, Омелька?

ОМЕЛЬКА. А как же-с.

ШПОНЬКА. Невозвратимо. Невозвратимо все...

ОМЕЛЬКА. Это правда. Где ты, молодость моя, куды ты подевалася? По окопам, по землянкам быстро истаскалася...

ШПОНЬКА. Невозвратимо все...

ОМЕЛЬКА. Иван Федорович, есть и такие кучера, которые хотя и кучера, однако ж, по обыкновению своему, больше, примерно сказать, конюхи, нежели кучера... Они, понимаешь, кал...

Иван Федорович махнул рукой, вытер слезы.

ШПОНЬКА. Поезжай, дурак...