Сотрудничать

 

 

>

Весенняя оттепель

Зимой не идут дожди.

Зимой стоит стужа.

Мерзлая почва крепко держит в плену семена.

Снег покрывает все, что стремится расти,

Чистым, белым пушистым покровом.

Снежинки дивные тихо падают с неба

А солнце ушло далеко.

Но вот постепенно приближается солнце.

Тает снежный покров.

Мокрая почва невольно пленников отпускает.

Мерзлоту развезло,

Ветер сметает палые прошлогодние листья.

И вот брызнул дождь.

Все это - надежда.

 

>

БЫЛО раннее утро. Осень. Двери отделения заперты, все тоскливо. Я уже встала и, одевшись, сидела на кро­вати, приготовясь к тому, что предстоит день, который принесет одно лишь горе и мучение. День без будуще­го и без какого бы то ни было смысла, который, од­нако, надо было как-то прожить. Поэтому я встретила его умытая и одетая, с прибранной постелью, подняв­шись по расписанию, как положено, и вот села и сижу. Несколько дней назад я в приступе внезапной жизне­радостности с размаху хлопнула дверью, и получила замечание от персонала за то, что я веду себя непо­добающе. Разве ты, дескать, не знаешь, что тут лежат больные люди? Неужели нельзя вести себя поскром­ней? Конечно же, я могла вести себя скромно. Я была совершенно согласна с их замечаниями, потому что, по правде сказать, и сама была смущена своим пове­дением: ведь я была воспитанной девочкой и раньше, кажется, никогда не хлопала дверью, я отлично знала, что так делать нехорошо. Комментарии персонала были не слишком суровыми, и в них речи не было о том, чтобы меня наказывать. Другое дело - Капитан у меня в голове. Он был вне себя от ярости, и кричал, чтобы я перестала так распускаться: пора взяться за ум, пока не поздно, а то это может плохо кончиться. Мое счастье, что он пришел мне на помощь. И чтобы наказать меня и успокоить, он - и другие, безымян­ные голоса, которые непрестанно галдели у меня в

>

голове, - приказал мне, чтобы я сейчас не смела ни с кем общаться. Они ничего не сказали о том, на какой срок я наказана, но так уже бывало и раньше, и я зна­ла, что они скажут, когда сочтут, что я остаточно на­казана. А пока что был наложен полный запрет. Мне нельзя было ни с кем разговаривать. Нельзя ни по­мотать головой, ни кивнуть, нельзя ничего. И нельзя было ничего есть, потому что еда - это тоже какое-то взаимодействие с окружающим миром, а потому это запрещено. Мне и в голову не приходило ответить отказом. Логическим следствием чувства вины было сознание того, что я совершила что-то ужасное и за­служивала наказания. Голоса говорили мне, что если я буду продолжать в том же духе, то умрет кто-нибудь из моих близких или случиться какая-нибудь ката­строфа, вроде лесного пожара или наводнения, а если я буду слушаться, то все будет хорошо. Такое уже быва­ло в моей жизни, и я по опыту знала, что если я сделаю все, как они приказывают, никто у меня не умрет. Вот я и сидела на кровати. Сидела молча, очень голодная, не имея возможности поделиться своими мыслями и взглянуть на ситуацию под каким-то другим углом зрения. Это было тотальное одиночество.

Я знала, что ночная дежурная придет с проверкой посмотреть встала ли я вовремя, и потребует, чтобы я позавтракала. Я не знала, кто сегодня дежурил, и толь­ко надеялась, что сегодня будет кто-нибудь из добрых

>

сиделок. Иногда они сердито говорили со мной, ког­да я не слушалась, и это повергало меня в уныние. Я ведь очень хотела быть хорошей, но всем сразу ведь не угодишь, а поскольку сиделки не грозились никого убить, то их требования не были для меня приоритет­ными. Когда я отказывалась сотрудничать, они ино­гда волоком тащили меня за стол и насильно держа­ли на стуле, заставляя смотреть на еду. Это было для меня еще мучительней, особенно если я до того уже несколько дней голодала, потому что мне очень хоте­лось есть, но я все равно помнила, что есть нельзя. Уж лучше было голодать, чем добиться, чтобы по моей вине кто-то умер. Так что я бы и рада была объяснить, что веду тебя так не из упрямства, а только потому, что хочу поступить правильно, однако объяснить это было невозможно, потому что мне нельзя было раз­говаривать. Но даже в те периоды, когда мне было можно общаться с окружающими, я из осторожности старалась не распространяться насчет моих голосов, если только не была уверена в человеке на все сто процентов. Ведь если бы я рассказала им, какая я не­хорошая и что на самом деле я заслуживаю всяческих наказаний, люди могли решить, что мои голоса пра­вы, и начали бы заодно с ними мучить меня. Этим я не хотела рисковать. Окружающий мир был таким непо­нятным, и, видя, что, как бы я ни поступила, хорошего ожидать нечего, я старалась молча перетерпеть, пока

>

беда не минует. Вот и в это утро я встала вовремя, при­вела себя в порядок, застелила кровать, надеясь таким образом хотя бы задобрить ночную дежурную.

Заслышав в коридоре приближающиеся шаги, я почувствовала, как у меня от страха подвело живот. Хотя меня нередко выволакивали из палаты, это всег­да заставало меня врасплох. Тут в дверь постучали, в щель просунулось улыбающееся лицо, и я услышала приветливое «С добрым утром!» У меня отлегло от сердца, едва я увидела знакомую дежурную. Она была добрая, по-настоящему добрая. Сегодня она была та­кая же, как всегда. Она говорила со мной дружелюбно, хотя я ей не отвечала. Она позвала меня идти завтра­кать, я, разумеется, снова ничего не ответила. Она ска­зала, что, если я захочу побыть с ней, мы можем вме­сте позавтракать в столовой только вдвоем, и сказала, что, если мне так будет спокойнее, я могу взять с со­бой мишку (обыкновенно это не разрешалось). Она пока приготовит мне бутерброды, с желтым сыром (она знала, что я его люблю), еще будет апельсиновый сок: «Хочешь соку?» Она протянула мне руку пригла­шающим жестом, как бы желая помочь мне встать с кровати, но я не дала ей руку. И она не стала меня тро­гать, не потянула за собой, не стала ругаться. Только подождала немножко и спросила, точно ли я решила не ходить на завтрак? Ответа не было. Я не могла ни ответить ей словом, ни помотать головой, ни хотя бы

>

взглядом показать, что я еще жива. Я сидела на одея­ле неподвижная, как бревно. Но я слышала, что она говорит. Перед тем как выйти за дверь, она сказала, что пробудет здесь еще полчаса, и, если я передумаю, надо только постучать ей в дверь дежурки. Затем она вышла, тихо затворив за собой дверь, и я осталась одна. Мне ужасно хотелось, если бы только это было возможно, сказать ей спасибо или позавтракать, что­бы она могла написать в своем отчете, что ей удалось уговорить меня поесть. Мне так хотелось сделать что-то для нее в благодарность за ее приветливое обраще­ние. Но я не могла. Даже спустя неделю, когда я снова заговорила, я ничего не смогла с этим поделать. Я так и не поблагодарила ее. Но за моим сжатыми губами и пустыми глазами во мне еще долго жило чувство ра­дости и благодарности за те мгновения, что она про­вела со мной в комнате. В этот печальный день она зажгла во мне радость, и эта радость продолжала меня согревать несколько часов.

«До нее не достучаться, как будто там стена», - го­ворим мы часто о тяжело больных людях. Я много раз слышала это и в бытность свою пациенткой, и став психологом. Часто это говорится с чувством бесси­лия и безнадежности. «Не стоит даже пытаться, мы уже пробовали, но, когда она в таком состоянии, все напрасно. Остается только махнуть рукой». Однако на самом деле мы ведь не можем знать, что проникло

>

сквозь стену. Мы регистрируем только ответные ре­акции или отсутствие реакций. Как в то утро, когда я ни на что не отзывалась, не реагировала. От меня не шло ответной реакции. Но я слышала, воспринимала услышанное, и меня это затронуло.

Случается, конечно, что нам не удается пробить­ся к человеку с нашими посланиями. Иногда то, что пробьется, пропускается на своем пути через столь­ко фильтров из путаных мыслей, обид, презрения к самому себе, что доходит до человека в таком ис­каженном виде, что там уже нельзя разглядеть ниче­го общего с исходным посланием. У телефона есть принимающее и передающее устройство. Когда и то, и другое в порядке, мы не особенно задумываемся о том, какая между ними разница. Но иногда тот, с кем мы разговариваем, продолжает говорить «алло» и «вы меня слышите?-», хотя мы уже назвали себя, и нам, по­сле напрасных попыток до него докричаться, вдруг становится ясно, что, хотя мы слышим его, он нас не слышит. Его слова доходят до нас, но мы не можем подтвердить, что мы его слышим. Мы слышим, но не имеем возможности ответить. Иногда это может вы­звать сильное чувство фрустрации с обеих сторон, не меньшую фрустрацию мы переживаем, когда речь идет не о телефонах, а о живых людях. Нелегко разго­варивать с человеком, не зная, понимает ли он то, что мы ему говорим. Иногда при таких обстоятельствах

>

никакого положительного решения не существует. Некоторое облегчение может дать дружелюбное от­ношение и возможность найти наиболее доступное альтернативное решение.

В то утро, разумеется, самое лучшее было бы, если бы я могла позавтракать и поговорить с лечащим пер­соналом о том, что мне говорят мои голоса, и о пере­живаемом мною конфликте между желанием быть «хорошей девочкой» и «живым человеком». Но аль­тернативное решение было тогда невозможно. Ведь как ни здорово было бы, если бы мы умели летать, но мир устроен иначе, и я не могла поговорить с дежур­ной сиделкой или с кем бы то ни было еще, такая воз­можность была для меня в то утро просто исключена. В качестве возможных альтернатив могло быть либо приятное, спокойное утро, полное дружелюбного и внимательного отношения, но зато без завтрака, либо суматошное, скандальное утро с бранью и фрустра­цией, но также без завтрака. Я рада, что она решила предоставить мне первый вариант. Во-первых, по­тому что это облегчило мне утро тяжелого дня, и, во-вторых, потому что это было молчаливым протестом против презрения, которое звучало в моих голосах. В то же время я могу понять и тех, кто выбрал бы другое решение. Ибо, как я понимаю теперь, очень многое для них было чем-то само собой разумеющимся и не требующим объяснений, в то время как я совершен-

>

но неспособна была это понять. В их представлении само собой подразумевалось, что они пытаются мне помочь, я же этого не понимала. Я не понимала, что они тревожатся обо мне, видя, что я ничего не ем, и, что они, как им казалось, хотели помочь мне, принуж­дая меня к участию в общих трапезах. Не понимала, что они приходили в отчаяние, будучи не в силах об­легчить моих страдания, что они чувствовали свою беспомощность перед моей болезнью, их пугали мои попытки нанести себе травмы, а возможно, они за­ражались от меня моим непреходящим, упорным презрением к себе самой. Теперь то я знаю, что они искренне хотели меня накормить, и, памятуя о том, какая я тогда была голодная, я их очень хорошо по­нимаю. Беда была только в том, что они забывали, под каким я нахожусь постоянным давлением, слу­шая свои голоса. Ведь я действительно верила, что я очень плохая и неисправимая, а в том, что касалось методов давления, угроз и негативных последствий, -тут уж окружающие никак не могли тягаться с моими голосами и со мной самой. Потому что в этом деле мы были гораздо настойчивей и искусней, чем они. Они даже вообразить себе не могли, как им далеко до нас. Поэтому их жалкие угрозы, как например: «Если ты не пойдешь добровольно, мы отнесем тебя на руках», не производили никакого впечатления. Воевать со мной не имело никакого смысла. Я так привыкла воевать с

>

собой, я воевала с собой сутки напролет. Единствен­ным методом, в котором они могли бы меня превзой­ти, были такие подходы, которые включали в себя дружелюбие. На этом поле они могли выступать, не встречая никакой конкуренции.

Я хочу сказать, что очень важно, чтобы человек мог почувствовать себя деятельным участником жиз­ни, а не только тем, кто получает помощь, так как это хорошая опора для построения личности. Но я также знаю, как порой нелегко бывает дать действенный отклик на чье-то обращение. Порой у тебя на это нет сил. Порой не хватает решимости. Порой ты не хо­чешь этого делать, потому что тебе нужно проверить, в чем состоит твоя ценность - в том, что ты делаешь или в том, что ты есть. Но какова бы ни была при­чина, главное, какой ты встретишь прием. Ведь даже отсутствие отклика уже несет в себе некое коммуни­кативное содержание, рассчитанное на ответный отклик. Ответом может быть усиление требователь­ности, признание бесполезности дальнейших попы­ток, досада, презрение, нотации или сострадание. Все это может быть воспринято со страхом, смятением, душевной усталостью или опустошенностью. Но от­ветом может быть и приветливость, ободрение, ду­шевная широта и готовность потратить на вас свое время: «Я вижу, что сейчас ты не можешь. Все в поряд­ке. Я спрошу тебя снова попозже, если тебе так будет

>

удобнее, пускай сейчас у нас ничего и не получилось, я все равно не ставлю на тебе крест». И это тоже будет воспринято. Даже если сразу вы не услышите ответа, он может быть получен позже. Может быть. Хотя не обязательно ответ получит тот, от кого исходило это послание. Мы отвечаем только за то, чтобы в наше по­слание было вложено самое лучшее, что только мож­но в него вложить, в таком случае оно, возможно, при­несет когда-нибудь плоды. С этим все обстоит так же, как и с любой другой работой, которую выполняет са­довник: мы заведомо знаем, что часть семян погибнет или будет склевана птицами или пропадет зазря из-за проведения землекопных работ, так что лучше сеять с запасом, на всякий непредвиденный случай. Порой же главная ценность дара заключается в том, что его можно и не принять.

В своей книжке «Росло в Бруклине дерево» Бетти Смит¹³ живо описывает детство своей героини, девоч­ки из бедного рабочего района в период перед нача­лом и во время Первой мировой войны. Главная кор­милица семьи - мать, работающая прачкой, иногда, в периоды временного протрезвления, что-то прино­сит в дом и отец, работающий поющим официантом. Экономически семья очень плохо обеспечена, так что не всегда ее члены могут поесть досыта. Однако при

13 Betty Smith. A Tree grows in Brooklin. Смит Бетти (урожд. Элиза­бет Венер) (1896-1972) американская писательница.

>

любых обстоятельствах каждый член семьи, вклю­чая главную героиню повести Фрэнсис, всегда имеет право на три чашки горячего кофе в день. Фрэнсис не любит кофе, но ей нравится его запах и нравится по­греть руки, сжимая теплую чашку. Каждый день она, как и все остальные, получает свои три чашки кофе и каждый день, нанюхавшись кофейного запаха и по­грев руки о чашку, выливает свою порцию кофе в мой­ку. Посторонние люди, заходившие в дом, удивлялись при виде такого расточительства, но мать Фрэнсис это нисколько не смущало: все имеют право на свои три чашки кофе, а то, как Фрэнсис ими распорядит­ся, это уже ее дело. Так Фрэнсис продолжала выливать свой кофе, наслаждаясь собственным мотовством. Ведь бросаться добром могут только богатые, так что, выливая свой кофе, она чувствовала себя богачкой, которая купается в роскоши, и это было приятным контрастом по сравнению с той бережливостью, ко­торая царила в их доме.

Принимая участие в совещаниях, на которых об­суждаются пациенты, я часто вспоминаю Фрэнсис, и не потому, что на этих совещаниях кофе бывает по­средственного качества, а потому что там часто идет речь о тех или иных приемах, которые «оказались неэффективными». В некоторых случаях я разделяла такое мнение. Складывалось впечатление, что пред­ложенный подход не принес пациенту никакой поль-

>

зы или - что уже хуже - вызвал негативный эффект. В таких случаях так и хочется согласиться, что лучше всего будет прекратить эти попытки. В других случа­ях дело обстоит сложнее. Бывает, что человек болен уже давно и что бы ему ни предлагали, он все время отказывается это принять. В таких случаях человек, возможно, и не пытался пойти вам навстречу, и у вас нет никакой уверенности в том, что он когда-нибудь попытается. Попытка кажется бесполезной. Для чего снова и снова спрашивать его, не хочет ли он поехать на экскурсию, если мы заранее знаем, что он откажет­ся? Для чего снова и снова зазывать ее в кружок ри­сования, если она ни разу не пожелала туда сходить? Можно ли отказаться от новых попыток? Иногда так и приходится поступать. Когда количество мест в круж­ке ограниченно, а другим пациентам участие в нем может принести большую пользу, или когда мы убеж­даемся, что постоянное повторение такого предложе­ния только вызывает стресс у того, кому оно делается, или если еще по каким-то причинам предложение оказывается для него не полезным, тогда, конечно, самым правильным будет положить этому конец. Но в тех случаях, когда отчетливых негативных послед­ствий не наблюдается, я, вспоминая Фрэнсис, думаю, что все же лучше продолжать эти попытки. Ведь если ты уже давно болеешь, и за тобой устойчиво закрепи­лась роль берущего, для тебя может быть очень по-

>

лезно позволить себе однажды такую роскошь, как отказ от предлагаемых для удовлетворения твоих по­требностей услуг, распределяемых вышестоящими инстанциями. Богатство и достоинство измеряются не одними только деньгами, но также временем, воз­можностями и альтернативами. Иной раз возмож­ность сказать «нет» бывает не менее важна, чем заня­тие в лечебной мастерской.

Здесь все зависит от угла зрения, от того, на чем мы сосредоточиваем свое внимание. Что перед нами: предложение, которое доказало свою неэффектив­ность, или предложение, которое дало пациенту возможность испробовать, каково это - от чего-то отказаться, почувствовать себя богатым и расточи­тельным? Кто перед нами: упрямая пациентка, кото­рую нужно заставить принимать пищу, или до смерти перепуганная девчонка, которая мечтает о безопас­ности и милосердии?

Много лет назад мне рассказали анекдот о про­фессоре, который, показывая своим студентам бе­лый лист бумаги с точкой посередине, спрашивал их, что они сейчас перед собой видят. Все отвечали: «Маленькую черную точечку». Вы совершенно увере­ны? Да, совершенно уверены! Никто не видит чего-то другого? Нет, все увидели черную точечку и никто не увидел большого белого листа. Как не посмеяться над этими студентами! Тем более, что я знаю, что и сама

>

каждый божий день делаю то же самое, что и они. Со­средоточившись на чем-то одном, не замечаю чего-то другого, что, казалось бы, видно так же отчетливо и ясно. Но человек никогда не получает готового реше­ния, и что «правильно», а что «неправильно», и на чем нужно сосредоточить внимание, никогда не опреде­лишь с первого взгляда. Когда работаешь с больными людьми, тоже с ходу нельзя понять, в чем выражается «улучшение». Иногда улучшение выражается в хоро­шем настроении, иногда в улыбке или громком крике, или в том, что человек осмелился с размаху захлоп­нуть дверь, иногда в чем-то другом.

Какое-то время, когда я уже пошла на поправку, я жила дома в своей квартире. На протяжении несколь­ких недель я каждую субботу и воскресенье вставала пораньше, надевала ярко-красную юбку, ставила в плейер какую-нибудь энергичную музыку и отправ­лялась к школе, в которую я ходила в детстве. Прибыв на место, я снимала туфли, включала музыку и при­нималась носиться в бешеном танце по школьному двору, на котором столько раз стояла тихой, потерян­ной мямлей. Когда у меня в голове поселились голо­са, я видела перед глазами танцующее Одиночество в платье одновременно однотонно синего и однотон­но белого цвета. В своих галлюцинациях я изгнала пастельные краски и утверждала, что на мне надето красное платье. Теперь я больше не видела галлюци-

>

наций, я действительно оделась если не в красное платье, то, по крайней мере, в красную юбку и уже не стояла зрительницей, наблюдая за печальным, раз­меренным танцем Одиночества. Теперь я сама танце­вала на ненавистном школьном дворе. Там, где меня все преследовали, унижали и били. Я поняла, хотя и не головой, но как-то все-таки поняла, что бесполез­но лелеять свою ненависть, что я довольно уже вы­говорилась о том, что было прежде. Говорить дальше значило ожесточиться. Я достаточно наговорилась и, чтобы покончить с прошлым, я теперь танцевала.

Я рада, что тогда меня никто не увидел. Для меня было бы, конечно, обидно и грустно, если бы в моем поведении усмотрели проявления болезни и симпто­мы, тогда как я пыталась приблизиться к жизни. В тот момент это отнюдь не помогло бы мне продвинуть­ся вперед. Я чувствовала, что мне надо разобраться с этим самой. И когда я наконец разобралась, эти танцы прекратились. Не потому, что это было про­явлением болезни, а потому что я с этим покончила и у меня исчезла эта потребность. Тогда меня тяну­ло танцевать. Я натанцевалась. И двинулась дальше. Если бы кто-то меня тогда увидел, он решил бы, что в этом проявляются остатки симптомов, и был бы, на­верное, прав, но в таком случае он упустил бы из виду плоскость жизнеутверждения и желание расцветить серость школьного двора яркими красками и музы-

>

кой, прежде чем навсегда оставить его позади. Точ­ка была на месте. Плоскость тоже была на месте. То и другое можно увидеть, вопрос был только в том, на чем сфокусируется зрение.

В психиатрических лечебных учреждениях при­дается большое значение понятию «осознанного ви­дения». У пациента отсутствует «осознанное видение болезни». Это - нехорошо. Или «пациент понемногу начинает вырабатывать осознанное видение болез­ни». Это уже лучше. На практике это означает, что па­циент (или пациентка) осознает, что он или она бо­лен (больна) и что ему или ей необходима помощь. Человеку, не воспринимающему себя как больного, помочь, разумеется, трудно, и условием добровольно­го прохождения лечения является, конечно, наличие у больного в той или иной степени понимания своего состояния. Но именно из-за крайней важности этого понятия, которое служит и для того, чтобы по возмож­ности ограничить принудительное лечение, меня так тревожит наш порой узколобый подход к «осознан­ному видению», который зачастую ведет к тому, что мы начинаем слишком многого требовать от наших пациентов. Если больной с нами немножко согласен, нам этого кажется мало. Нет, нам подавай, чтобы он принял целиком «одним пакетом» все, что относит­ся к «осознанному видению болезни», хотя далеко не всегда это бывает так уж необходимо.

>

В настоящее время я живу в Хедемарке. В этой области зима длится долго, здесь много снега и мно­жество миль плохих дорог. Порой во время езды по узкой, ухабистой, обледенелой дороге при густой метели и плохой видимости мне кажется, что у меня было примерно такое же ощущение от жизни до того, каку меня была диагностирована болезнь. Какезду по скользкой и опасной дороге, с которой можно было в любую минуту съехать в кювет, когда вокруг стоит густой туман и метет снег, так что ты ничего не ви­дишь и не знаешь, что там впереди. А так как сегодня я работаю в психиатрическом здравоохранении, то мне хотелось бы, чтобы встречу с медицинскими за­ведениями можно было сравнить с чем-то вроде вне­запного появления снегоуборочной машины, кото­рая поехала впереди, показывая мне путь. В действи­тельности же это было не так. Моя первая встреча с системой медицинской помощи скорее была похоже на внезапное появление на дороге лося, который вы­нырнул слева и налетел на меня так, что от столкно­вения у нас обоих перехватило дыхание. Раздался громкий удар, и с этого мгновения мир непоправи­мо перевернулся. Хотя в то же время я понимаю, что если бы не лось, я, скорее всего, все равно бы слете­ла в кювет и перевернулась вверх тормашками. Хуже от этой встречи не стало, я только думаю, неужели нельзя было обойтись без такого резкого и жестко-

>

го столкновения? Я перечитывала свои дневниковые записи, сделанные перед тем, как выяснилось, что я больна, и сделанные сразу после того, как мне был поставлен диагноз. Там сплошные вопли о помощи несчастного подростка. «Помогите мне! Пожалуйста, кто-нибудь, ПОМОГИТЕ!», «Я не понимаю, что тво­рится. Все рушится, все разваливается на кусочки!», «Становится все хуже и хуже. Насколько хуже еще мо­жет стать? Боюсь, что все будет ужасно плохо». И так далее, и так далее, страница за страницей. Я понима­ла, что «все рушится». Я мечтала, чтобы мне помогли. Это записано отчаянным почерком в записках с про­ставленными датами и повторяется снова и снова. Но я также читала первые записи в моей карточке: «У пациентки отсутствует осознанное видение болез­ни». «Полное отсутствие осознанного видения болез­ни». Откуда между нами взялось такое расхождение? Не было расхождения. Мы описывали один и тот же лист. Но они описывали точку, а я белую плоскость. Я действительно не соглашалась принять диагноз ши­зофрении. Они говорили мне, что это хроническая, возможно, врожденная болезнь, с которой мне при­дется прожить всю оставшуюся жизнь. За то чтобы принять это «видение», мне пришлось бы поплатить­ся надеждой. На это я не пошла тогда, и сейчас тоже считаю, что цена была бы слишком высокой. Они хотели, чтобы я поняла, что Капитан не существует в

>

действительности, что он существует только в моем воображении как симптом моего врожденного забо­левания. Я ни за что на это не соглашалась, так как за это согласие мне пришлось бы заплатить отказом от признания осмысленной причины, которая стоя­ла за Капитаном. Я должна была согласиться, что он всего лишь случайный симптом, вроде кашля или сыпи, то есть внешнее проявление болезни, которое не имеет и не требует объяснения. Если бы я согла­силась заплатить эту цену, у меня, вероятно, никогда не появилось бы возможности поработать над теми узлами, которые подсовывал мне Капитан, и, может быть, я никогда бы от него не избавилась. Видение собственной ситуации является, как уже сказано, не­обходимым условием для проведения лечения, но, на мой взгляд, тут вполне достаточно того, чтобы па­циент и лечащий врач были в чем-то согласны. На­пример, в том, что пациент - раним, или в том, что ему сейчас плохо, или в том, что «у нее не в порядке с головой». Или в чем-то другом. И тогда, возможно, мы сумеем поговорить о таких вещах, относительно которых у нас расходятся мнения. С точки зрения психиатра, с головой может быть не в порядке из-за нарушения допаминового баланса, тогда как паци­ент считает, что виновато какое-то облучение. Воз­можно, что правы оба. Так как даже если пациент не подвергался облучению в буквальном смысле слова,

>

он мог стать жертвой коллективной травли, постоян­ных придирок или каких-то иных невидимых, вред­ных воздействий. Главное, скорее всего, не в том, что вызывает у них разногласия, а как раз в том, в чем оба согласны - в том, что что-то у пациента не так. И этого на первых порах достаточно для того, чтобы начать лечение. «Что-то не так, и тут тебе нужна по­мощь». С этого можно начать и постепенно двигать­ся дальше. Пускай мы с тобой согласны не во всем: ты по-прежнему видишь точку, а я белую плоскость, но мы, в любом случае, согласны в том, что перед нами лежит лист белой бумаги. Начать с этого лучше и проще, чем со споров, когда каждый стремится во что бы то ни стало доказать другому свою правоту. Ибо в такой борьбе не может быть победителя. Если победит пациент, это будет означать поражение для обеих сторон, потому что тогда лечение будет прово­диться без добровольного сотрудничества пациента, а оно является необходимым условием для дости­жения хорошего результата. Если победит врач, это также будет означать обоюдное поражение, потому что проигранная борьба не способствует восстанов­лению разрушенного образа собственной личности. Тут уж лучше отложить споры ради того, чтобы за­воевать доверие.

Я долго сражалась и не желала уступать, не при­нимая их дефиницию «осознанного видения». Но

>

даже самый упрямый осел когда-нибудь может устать, и в один прекрасный день я сдалась. Я сказала, что они правы, что теперь я это поняла, что я больна, что мои голоса были частью болезни, и мне надо привы­кнуть к тому, чтобы как-то с ними жить. После этого я ушла в свою палату и достала рисовальные принад­лежности. На протяжении долгого времени я крича­ла, вопила, билась и сражалась со всем миром. Я рас­царапывала себя в кровь, чтобы доказать, что я жи­вая, и на моих рисунках раз за разом возникал образ маленькой девочки в красном платье, сражающейся с сонмом чертей и волков. Сейчас я нарисовала спо­койную, замороженную картинку, потому что зимой ведь не бывает дождя. Зимой снег укрывает все, что стремилось расти, покровом чистой белизны, и черти на моем рисунке сидели, как прикованные, на белом-пребелом гробе. Притихшие и присмиревшие. По крайней мере, на какое-то время. Ибо на рисунке, ко­торый у меня сохранился до сих пор, один угол гроба по-прежнему кроваво красен. В течение нескольких недель в отчетах появляются записи, сообщающие о том, что я успокоилась, смирившись с судьбой. А за­тем вновь вернулся хаос с воплями и криками и от­сутствием «осознанного видения». Земля оттаяла, ее развезло, ураганный ветер налетел на то, что казалось мертвым царством, и дождем пролились слезы попо­лам с кровью. Картинка не отличающаяся чистотой и

>

опрятностью. В ней мало приятного и привлекатель­ного. Но все-таки живая. Черная точка болезни. И вся плоскость - сплошное упрямство. Перед глазами у нас обеих - белый лист, так что нет причин спорить о том, что там в действительности. Требуется только на­чать сотрудничать, лишь это одно дает надежду.

 

>

Попкорн

>

Некоторые люди похожи

На сырой попкорн.

Мелкий и жесткий.

Но стоит их разогреть,

Как их уже не узнать!

 

Дело было утром, шло общее собрание отделения. Как всегда, мы сидели на составленных в круг стульях: человек семь или восемь лечащего персонала и пят­надцать или двадцать проживающих. В этом отделе­нии мы были не пациентами, а проживающими. Это было отделение длительного содержания, часть ин­терната для больных, а мы - его обитатели. Здесь не проводилось активного лечения, так как в нем либо не было необходимости, либо оно было признано бесполезным, у кого как. Проживающие на отделе­нии, в основном, относились к той или другой кате­гории. Некоторые из нас были изнурены болезнью и находились в угнетенном состоянии, им требова-

>

лась передышка от нагрузок и покой, чтобы прийти немного в себя и поправиться без посторонней по­мощи настолько, чтобы им можно было вернуться к себе домой. Ко второй группе относились те, кто болел уже так давно что, очевидно, нуждался в по­стоянной заботе и по мощи, и так как в их случае уже не приходилось надеяться на успешное лечение, то считалось, что для них лечение не обязательно. К по­следней группе принадлежала и я.

Так как это было отделение длительного содер­жания, мы все хорошо знали друг друга. Большин­ство жили вместе уже не первую неделю, некоторые находились тут несколько месяцев, а некоторые и несколько лет. Сидеть на собраниях нам доводилось уже множество раз. Как правило, это было весьма скучно. Кто-нибудь из персонала председательство­вал на собрании, а кто-нибудь из проживающих вел протокол, который затем подписывался и утверж­дался председателем собрания. Повестка дня всегда была одна и та же: планы на текущий день, проверка списков тех, кто выполнял те или иные обязанности по дому, иногда какие-нибудь важные сообщения и затем выступления с мест. Если не находилось же­лающих высказаться, а находились такие редко, мы молча просиживали до конца собрания. Оно продол­жалось полчаса, независимо от того, желал ли кто-нибудь выступит), или нет. Иногда я использовала

>

это время для того, чтобы сделать подсчеты, сколько времени мы так просиживали за месяц, за квартал, за год, сколько времени тратится на это мною лично и сколько всеми вместе. Такие задачки не способство­вали поднятию моего настроения, поэтому я, как правило, старалась думать о других вещах. Я пере­считывала составленные в круг стулья, ножки сту­льев. Количество окон, вспоминала стихи и песни, повторяла про себя детские считалочки, по слову на каждый стул и высчитывала, сколько раз нужно пере­брать их по кругу до конца считалочки, или смотрела в окно, если это было удобно с моего места.

Иногда речь заходила о каких-то актуальных вопросах, мы пытались сообща решить какие-то важные для нас проблемы. Однажды, например, за­шла речь о том, как быть с тем, что нас тут двадцать человек в возрасте от двадцати до семидесяти лет и на все есть только один телевизор. Из-за этого часто возникали конфликты, и тут во время обсуждения я подумала, что мы никогда не придем к единому мне­нию относительно достоинств Халварда Флатланда в качестве телеведущего. Да и с какой стати нам ис­кать этого согласия? У меня по-прежнему оставалась своя квартира, а в квартире стоял пригодный для использования телевизор с оплаченной лицензией. Расстояние от моей квартиры до интерната состав­ляло не больше километра, а у мамы был автомобиль.

>

В отделении имелось два ничем не занятых уголка с мягкой мебелью, и телевизор, никому не мешая, мож­но было разместить в одном из них. Тогда у нас будет, во всяком случае, больше возможностей выбора, чем сейчас, чтобы при желании выдворить Флатланда за пределы общей комнаты. План был хорош. Даже детальное обсуждение, в котором приняли участие представители лечащего персонала и пациенты с разными формами страха, паранойи и депрессии, не выявило в нем никаких отрицательных моментов, и в результате мы постановили, что быть посему. Решено было съездить за телевизором сегодня же вечером, в качестве носильщиков были выделены несколько са­мых сильных больных. Но когда дневная смена ушла домой, и мы после обеда заговорили об этом плане на вечернем собрании за кофейным столом, нам было заявлено, что это не записано в дневном отчете. Ну, так и что! Ведь решение-то было принято. Но в про­токоле об этом тоже ничего не было сказано. Про­токол, кстати, оказался на редкость коротким, всего несколько строк. Все правильно! Но ведь тот, кому было поручено вести протокол, подтверждает, что решение было принято, ему просто не захотелось так много писать. Мало ли что! В отчете об этом не сказано и в подписанном протоколе тоже ни слова. Значит, не было такой договоренности, а, следова­тельно, это никак нельзя исполнить. Как ни убежда-

>

ли все присутствовавшие на утреннем собрании, что мы обо всем договорились и уже созвонились с моей мамой и условились съездить с ней за телевизором, все было тщетно. Потому что не было подтверждено никем из персонала.

Меня, честно говоря, не особенно волновал этот проект, я никогда раньше не увлекалась телевизором и теперь не стремилась его смотреть, он только ме­шал моим собственным образам. Меня нисколько не огорчило, что нам не удалось уладить это дело сразу. Мы прожили без этого телевизора много недель и ме­сяцев, так что можно было, конечно, еще немного с ним потерпеть. Дело было не в телевизоре, а в том, что нам не поверили. Оказывается, мы не заслуживали доверия. Мне вспомнилась слышанная мною когда-то история о том, что до наступления равноправия су­ществовал такой закон, согласно которому свидетель­ские показания одного мужчины по значению при­равнивались к показаниям двух женщин, поскольку, де, мужчина более достоин доверия и его слово на­дежнее, чем слово женщины. Там соотношение было две к одному. Нас же было десять-пятнадцать взрос­лых людей, утверждавших одно и то же, но это ниче­го не значило, поскольку не было заверено предста­вителем персонала. Меня это заставило размышлять над задачкой такого типа: Если две женщины стоят одного мужчины, то сколько же требуется пациентов,

>

чтобы они могли сравняться с одним представителем персонала? Ответа я так и не нашла, но в душе поду­мала, что сколько бы нас не было, этого все равно ока­залось бы недостаточно. Нас никогда не признали бы такими же достойными доверия, как один единствен­ный представитель персонала. Ибо тут действовали другие правила. А раз правила выполнены, значит, ничего плохого не случилось.

На следующий день вопрос был поднят снова, принятое решение подтверждено и занесено в от­чет, подпись поставлена, мы заново договорились с моей мамой и съездили за телевизором. Конфликт­ная ситуация стала менее острой, и бедные любите­ли «Колеса фортуны» могли отныне смотреть его без помех, но для меня это не имело большого значения. Никто перед нами так и не извинился. Никто не ви­дел ничего особенного в том, что нам отказывают в доверии, а когда я попробовала об этом заговорить, то услышала в ответ, что мне это пойдет только на пользу: надо учиться терпению и лучше планировать свои действия. Я достаточно долго прожила в рамках системы и привыкла к тому, что вина всегда на моей стороне и всему причиной моя болезнь, поэтому я не стала выяснять отношения. Но в своем дневнике я за­писала цитату из стихотворения Ингер Хагеруп¹⁴: «Не-

14 Хагеруп Ингер (1905-1985) норвежская поэтесса и писательни­ца.

>

терпеливым будь, человек!» Речь у нее не о поездках за телевизорами. У нее речь идет о дискриминации, несправедливости, злоупотреблении властью и угне­тении. В сущности, об этом-то и я хотела поговорить, если бы у меня была такая возможность.

В системе психиатрического здравоохранения существует множество правил. В условиях, когда люди подолгу вынуждены сосуществовать в ограниченном пространстве, правила имеют важное практическое значение, это известно всем, кому приходилось жить в жилищном товариществе. Но для того чтобы им было хорошо вместе, чтобы они чувствовали себя уверенно и спокойно, правилами нужно пользоваться разумно, они должны быть понятными, справедливыми, целе­сообразными и не слишком детально расписаны. Это тоже знают все, кто жил в жилищном товариществе или на психиатрическом отделении.

В одном из отделений, в которых мне довелось лежать, был запрещен прием пищи в неположенные для этого часы. Как-то в очень жаркий летний день мы находились в общей гостиной втроем: сиделка, мальчик-подросток и я. Отделение было закрытое, окна не открывались, а так как дежурных не хватало, мы не могли выйти на прогулку. Жара стояла изнуря­ющая, и мальчик стал просить, чтобы ему дали стакан воды. Но ему было отказано: если ты, дескать, хочешь пить, так поди попей в туалете из-под крана, пото-

>

му что в неположенные часы запрещено принимать пищу. Но мальчик не отставал: ведь он же просил не есть, а пить - попить из стакана, да еще, чтобы вода была со льдом. Но нет! В неположенное время нель­зя пить из стакана, да тем более еще и со льдом - раз­ве он забыл, что ему нужно сбрасывать вес? Мальчик был младше меня и очень болен, так что он сдался перед такими аргументами, хотя и поныл еще. Я ни­чего на это не сказала, так как в ту неделю я вообще не разговаривала, но про себя рассердилась. Прави­ла - правилами, но ведь нехорошо так врать! Всему есть какой-то предел, и нельзя пользоваться любыми доводами для отговорок, чтобы только тебе не вста­вать с дивана, тем более, когда ты на работе! Конечно же, дело тут было не только в правилах, но и в ее лени. Но камнем преткновения все же стали правила. В ее власти было принимать решения, толковать смысл правил, она устанавливала порядок и определяла, что правильно. Она могла принудить нас к повиновению, но не к согласию. Ибо нелогичные или просто глупые правила не вызывают к себе уважения. Они вызывают чувство униженности, бессилия и презрение.

Хорошие же правила, напротив, дают ощущение надежности. Жить в отделениях, где постоянно по­являлись все новые люди, имевшие право распоря­жаться мною, порой бывало тяжело. Некоторые были чересчур педантичны в соблюдении правил, и это

>

раздражало и вызывало фрустрацию, другие же до­пускали слишком много вольностей, и тогда все по­гружалось в смутную неопределенность. Я знала, что не всегда могу полностью себя контролировать, что мною начинали управлять голоса, и тогда я переста­вала понимать понятные, казалось бы, вещи. Иногда мне бывало очень страшно при заместителях и вре­менных помощниках, которые от излишнего рвения «проявить хорошее отношение» или «приучать паци­ентов к самостоятельности, передавая им ответствен­ность за их поступки», позволяли мне делать какие-то вещи, с которыми я была совершенно не в состоянии справиться. Нет ничего хорошего в том, чтобы по­зволить шестилетнему ребенку управлять машиной. Как бы он к этому ни стремился, все равно это смер­тельно опасно, и делать это - значит поступать безот­ветственно. Выпустить меня одну, чтобы я «погуляла сама», тоже было не всегда хорошо, тем более, что мне вообще было не разрешено выходить без сопрово­ждения и я сама никого об этом не просила. Разумеет­ся, я отправлялась гулять, чтобы голоса не подумали, что я добровольно отказалась воспользоваться пред­ставившейся возможностью, и, разумеется, ударялась в бега. Целую ночь одна на улице, легко одетая, пере­путанная, помешанная и неспособная принимать правильные решения! Меня разыскала полиция и до­ставила обратно в больницу: не потому что я что-то

>

там натворила, а потому что от отделения поступило заявление о том, что я пропала. Все говорили, что я сбежала. Мои заверения, что одна из сиделок «сама отпустила меня погулять», вызвали не больше дове­рия, чем мое обычное: «Капитан сказал...». Да это и не имело значения. Она просто хотела «проявить хоро­шее отношение» и наверняка сама испугалась, когда все обернулось так плохо. В этом я могу ее понять. Однако я хорошо помню, какую смуту, при моей тог­дашней зависимости от внешних рамок, ограничи­вающих мою свободу, я переживала, когда эти рамки неожиданно нарушались и возникала путаница, вне­сенная неуместным стремлением «проявить доброе отношение».

Период отпусков всегда был для меня тяжелым временем, когда надолго исчезало все знакомое и привычное и вместе с ним уходило ощущение надеж­ности. Сиделки видели мое беспокойство и старались его смягчить. Они беседовали со мной о том, что им нужно отдохнуть в отпуске, но они меня не бросают, потом они снова вернутся. Они отмечали в календа­ре дату ухода в отпуск и дату возвращения. Самые за­ботливые присылали открытки, чтобы показать, что они никуда не пропали, хотя и не ходят сейчас на ра­боту, и что они меня не забыли. Но самые дотошные оставляли четкие правила и планы лечебных меро­приятий и вывешивали их на видном месте в моей

>

палате, а второй экземпляр оставляли в моей папке в дежурной комнате, чтобы ни у кого не оставалось со­мнений относительно установленных правил и тех ограничений, которые благоприятнее всего влияли на мое функциональное состояние. Так было еще луч­ше. Потому что это помогало мне сохранить чувство уверенности на время их отсутствия.

Правила существуют для пациентов и должны со­блюдаться пациентами. Зная это, легко забыть, что правила должны соблюдаться, причем не в послед­нюю очередь, также и лечащим персоналом и служа­щими системы. Когда правила хороши и разумны, это, очевидно, увеличивает вероятность их соблюдения. Можно подумать, что чем больше разных предписа­ний, тем лучше должен быть контроль, однако это не так. Я побывала в лечебных заведениях, где существо­вал небольшой перечень общих правил, к которым добавлялись специальные инструкции, рассчитан­ные именно на ту ситуацию, в которой я находилось именно в то время. Бывала я и в таких учреждениях, где перечень внутренних правил был очень большим, а в добавление к нему существовала еще и целая куча индивидуальный уточнений на разные случаи жиз­ни. Согласно моему опыту, наибольшая предсказуе­мость и надежность господствовали на отделениях, где было немного правил. Да, там не все регулирова­лось правилами, зато те правила, какие были, всегда

>

выполнялись. Там я всегда точно знала, что есть вещи совершенно незыблемые, и это делало жизнь более упорядоченной.

В тех учреждениях, где на все существовало свое правило, не было гарантии, что эти правила всегда соблюдаются. Некоторые сиделки выполняли каж­дый пункт буквально, и действовали по написанному, не слишком задумываясь над логическими выводами, которые подсказывала конкретная ситуация в целом. Другие более или менее успешно прибегали к «хо­рошему отношению». Не думаю, чтобы работать там было одно удовольствие, а что жилось там не сладко, я знаю по себе. Потому что там я никогда не могла уга­дать ничего наперед.

Я знаю, как важны правила. Знаю, что от того, ка­кие приняты правила и как они проводятся в жизнь, зависит обстановка - хорошая или ужасная. Я помню, какое огромное значение имели для меня правила и как мне жилось, когда правилами регулировалась вся моя жизнь и распорядок каждого дня. Мне вспомина­ется бесконечное число историй и эпизодов, в кото­рых проявлялось отсутствие гибкости или бестолков­щина, и как из-за этого не ладились никакие дела. В то же время я несколько удивилась, отчего по пово­ду правил я не могла вспомнить ни одной хорошей истории. Ведь я стараюсь придерживаться сбаланси­рованного подхода, и обычно помню как негативные,

>

так и позитивные моменты. Так почему же у меня не сохранилось хороших воспоминаний о правилах? Чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что правила - это как обувь. Неудобная, промокшая, слишком тесная обувь, которая натирает ноги, очень заметно дает о себе знать. Когда же с обувью все в по­рядке, ты ее вообще не замечаешь. Тогда она только помогает тебе, дарит опору, тепло и защиту, дает тебе возможность идти, куда ты хочешь, облегчает ходь­бу, сберегает силы. Я слышала множество историй о праздновании 17-го мая¹ в которых фигурируют но­вые башмаки и стертые ноги, но ни одной, где в свя­зи с праздником упоминалось бы о таких башмаках, которые пришлись хозяину по ноге. В этом случае мы обращаем внимание на более важные вещи: на то, что мы тогда делали, кто был с нами, что там проис­ходило, какая была погода. Мы не вспоминаем об обу­ви как о чем-то важном, однако она необходима для того, чтобы день прошел хорошо.

Как и обувь, правила хороши, если они подогна­ны по индивидуальной мерке. Мало радости от такой работы, где в ответ на любое предложение или по­пытку сделать что-то по-новому тебе говорят: «У нас это так не делается». И от пациента трудно ждать по­ложительного развития, если он, попав в отделение или получая иной вид помощи, сталкивается с такой

15 День Конституции Норвегии.

>

системой, где существует множество обязательных для всех, детально расписанных правил, которые со­блюдаются потому, что правило есть правило. Когда обсуждается система правил, речь часто идет о зна­чительном, жизненно важном выборе, о том, где сле­дует провести черту в вопросах, касающихся жизни и смерти. Это, конечно, важно, но принятие решения, в сущности, не представляет особой сложности. В виде исключения встречаются, конечно, отдельные сомни­тельные случаи, и можно построить интересную и до известной степени релевантную дискуссию о том, как следует поступать, когда вполне дееспособные люди выражают желание покончить с жизнью, или насколько допустимо нанесение себе физического вреда. В отдельных случаях подобные неординарные вопросы могут приобретать жизненно важное значе­ние, поэтому эта тема должна быть нами рассмотрена, однако с такими крайностями мы редко сталкиваем­ся в обыденной практике. Петрушка кудрявая отно­сится к пищевым продуктам с чрезвычайно богатым содержанием железа. Однако в норвежском рационе она не представляет собой важного источника желе­за просто потому, что мы редко ее едим. В коричне­вом сыре железа содержится гораздо меньше, но он для нас важнее, потому что большинство из нас упо­требляет в пищу коричневый сыр чаще и в большем количестве, чем кудрявую петрушку. То же и с прави-

>

лами. Решение масштабных вопросов дело, конечно же, важное, но принимать решения по мелким пово­дам приходится гораздо чаще и обсуждаются они, как правило, гораздо меньше. Я считаю, что это глупо. Ибо от решения мелких вопросов зависит, как сло­жится человеческая жизнь.

Мне доводилось лежать в лечебных заведениях, где телефонный аппарат держат под замком и где су­ществуют правила на то, как часто им можно пользо­ваться. Общие правила для всего отделения, не счита­ясь с тем. что иногда есть все основания для того, что­бы регулировать телефонные разговоры Пера, а Поля, напротив, нужно поощрять к тому, чтобы он поддер­живал контакт с окружающим миром. Я побывала в отделениях, где в правилах указано не только, что по­стельное белье следует менять раз в неделю, но распи­сано даже по каким дням и часам это надлежит делать. Я встречала правила, регулирующие количество поду­шек на кровати, чисто чашек кофе за завтраком, часы, когда пускают посетителей, часы для слушания музы­ки, пребывания в палате, пребывания в общей гости­ной, часы подъема, отбоя, чтения в кровати и много чего другого. Многие правила были разумны и совер­шенно необходимы - для некоторых людей, в каких-то определенных обстоятельствах. Однако в качестве всеобщих и обязательных они не работают. Для этого люди слишком отличаются друг от друга.

>

В психиатрическом здравоохранении мы хотим одновременно решить столько задач! Мы хотим ле­чить симптомы. Хотим успокоить беспокойных. Хо­тим развивать у пациентов самостоятельность. Хо­тим научить их справляться с трудностями. Хотим до­биться, чтобы отделение работало как единое целое. Хотим, чтобы все были довольными и счастливыми, хотим их социализировать. Хотим приучить людей без страха находиться в одиночестве. Мы хотим до­биться от людей осознанного видения. Хотим дать им отдых. И зачастую мы хотим слишком многого сразу и принимаемся за дело, не установив приори­тетов, не определив главной задачи и ее цели. Ведь для того, чтобы легче было организовать работу от­деления, нужна, в первую очередь, система, и люди, приученные ей подчиняться. А если главная цель в от­ношении данного человека заключается в том, чтобы научить его полагаться на собственные решения, то на какой-то период нужно, вероятно, терпимо отне­стись к возникновению лишнего беспокойства, хотя бы по поводу каких-то вещей, которые не относятся к числу самых важных.

Время от времени, когда меня уж очень одолевали голоса, когда границы становились неясными, и все происходящее вызывало у меня тревогу, я включала искусственные защитные механизмы. Пряталась в своей палате или в душе. В некоторых лечебных за-

>

ведениях мне предоставляли решать это по своему усмотрению. Там понимали, что я после долгой бо­лезни заново учусь разбираться в своих ощущениях. Они часто спрашивали меня, что я собираюсь делать. Если я отвечала, что устала от кутерьмы, они позволя­ли мне воспользоваться стенами моей палаты вместо утраченных фильтров, по крайней мере, на несколь­ко часов в день, или кто-нибудь приходил молча по­сидеть со мной в палате, чтобы не оставлять меня в одиночестве, а составить мне компанию в той мере, в какой я тогда могла перенести человеческое присут­ствие. Если же я отвечала, что боюсь, они поступали иначе. Тогда мне не давали прятаться, и мы вместе ра­ботали над тем, чтобы помочь мне вернуться к чело­веческому обществу.

В друтих лечебных заведениях персонал считал, что лучше знает, что мне надо, и уровень активной деятельности регулировался согласно стандартным нормам. Когда я обнаруживала «тенденцию к самои­золяции», меня принимались социализировать и за­нимались этим до тех пор, пока хаос не проявлялся в полную силу, так что его уже нельзя было не замечать. Когда же после тяжелого периода мне становилось лучше и жизнелюбивые настроения взыгрывали во мне несколько сильнее обычного, так что я начина­ла тянуться к общению, меня принимались ограж­дать «во избежание рецидива». Для кого-то это, может

>

быть, было бы хорошо. А мне не подходило, я стано­вилась упрямой, и ко мне возвращались страхи. Здесь мне было не так хорошо, как на том отделении, где меня учили полагаться на собственные решения, по­казывая мне, что в меня верят и доверяют моим реше­ниям. Там меня учили не подчиняться существующе­му порядку, а самой наводить необходимый порядок в своей жизни и самой о себе заботиться. В этом было гораздо больше пользы. Но в то же время я знала: если что-то пойдет совсем не так и мне будет плохо, глав­ные правила от этого не нарушатся. Никто не позво­лит мне наносит себе физические увечья, сидеть в одиночестве целыми днями или окунуться в сплош­ной хаос. Никто до этого не допустит, и меня вовремя остановят. Они не уходили от ответственности, но в то же время давали мне свободно вздохнуть. Подоб­но тому, как хорошие родители позволяют ребен­ку решать, какого цвета пижаму он наденет и какую книжку ему прочтут на ночь, но не позволяют решать, ложиться ему или нет. Для того чтобы научиться отве­чать за себя, нужно чтобы тебе передали ответствен­ность, но она не должна быть чрезмерно большой, а такой, какую ты способен вынести.

Речь идет о том, чтобы предоставить человеку пространство для роста. Пытаясь понять, как создать для людей, страдающих серьезными и продолжитель­ными болезнями, наилучшие условия каждодневного

>

существования, я часто мысленно обращаюсь к по­ложениям психологии развития. Не потому, что боль­ные люди - это дети, нуждающиеся в опеке, незрелые или ребячливые, но потому что у детей такая огром­ная способность к росту. Наблюдая за их ростом, мы, возможно, лучше поймем, чем можно помочь взрос­лому человеку, чтобы он мог развиваться. Речь идет об очень серьезных вызовах, о мере ответственности, уровень которой должен быть достаточно высоким для того, чтобы поддерживать у человека интерес, но не настолько высоким, чтобы это стало смертельно опасно. О задачах выполнимых и позволяющих пере­жить чувство удовлетворения оттого, что ты с чем-то справился. От счастья, которое испытываешь, когда что-то удалось, и спокойного чувства, что ошибка - вещь допустимая. Речь идет также о том, что есть другие люди, которым интересно знать, что ты дела­ешь. Общий фокус внимания и общий интерес - это центральные понятия психологии детства. Ребенку нужны такие родители, которые способны регулиро­вать свое поведение в зависимости от того, чем занят ребенок. Они дают ребенку проявить инициативу, внимательно смотрят, когда ребенок им что-то пока­зывает, предлагают ему новые занятия, не оказывая при этом нажима и подстраиваясь под то, чего хочет сам ребенок Когда малыш увлеченно трясет своей погремушкой, мама улыбается, одобряет его, разгова-

>

 

ривает и разделяет интерес ребенка. Если он протя­гивает погремушку матери, она берет ее, встряхивает и возвращает малышу. Она занята своим карапузом, и ребенок знает, что она всегда разделяет с ним то, что для него сейчас важно. Мать это понимает, и это по­нимаем мы, зная кое-что о психологии развития. Но не так-то просто всегда помнить об этих вещах среди обыденной суеты, когда вместо невинного младенца перед нами оказывается взрослый человек, мысли и действия которого для нас непонятны.

Я люблю попкорн. Не сухие, холодные зерна, ко­торые продаются готовыми к употреблению, а теплые и только что прожаренные, которые я готовлю сама и ем с пылу с жару. Я испробовала разные варианты: попкорн для микроволновки и попкорн, который жа­рят на сковородке. На мешочке, предназначенном для приготовления в микроволновке, напечатано мно­жество правил и предостережений. «Этой стороной вверх!» «Жарка должна производиться под присмо­тром взрослого человека», «Внимание! Действие ми­кроволн варьирует. Следите за попкорном во время жарки!» и т.д. К мелким маисовым зернышкам, кото­рые я насыпаю в кастрюльку, не приложено печатных указаний, но для них тоже существуют какие-то пра­вила: какой должен быть жар, как надо встряхивать кастрюльку, сколько времени нужно держать зерна на конфорке и какое количество нужно насыпать в

>

кастрюльку. По сути дела, правила сводятся к одному и тому же: в кастрюльке должно быть свободное ме­сто, чтобы зерна могли расширяться, их нужно разо­гревать, и необходимо следить за тем, чтобы зерна не пригоречи и чтобы не наделать пожара. Если жар маловат или мы раньше времени прервем процесс, то не все зерна прожарятся и превратятся в попкорн, то есть не все возможности будут осуществлены. Если жар слишком силен или мы вовремя не прервем про­цесс, все подгорит, а в худшем случае загорится. А если в кастрюле не оставлено свободное место, чтобы зерна могли расширяться, то все пойдет насмарку и, кроме пачкотни и безобразия, вообще ничего не по­лучится, а если тебе крупно не повезет, то возможно и опасное безобразие.

Я люблю правила. Не тот засушенный и холод­ный стандартный продукт, который производится безразмерным и якобы «подходит всем», а в действи­тельности не подходит никому, а теплые и свежень­кие, специально созданные для данной конкретной ситуации, которые используются, пока они актуаль­ны, и заменяются другими так часто, что не успевают устареть и засохнуть. Правила, предназначенные для отделения, часто бывают представлены в печатном виде, они записаны в планы лечения и во внутренний распорядок «Этой пациентке нужно предлагать бесе­ду с прикрепленной к ней сестрой каждую неделю»,

>

«В случае нанесения себе физического вреда, следу­ет принимать следующие меры...». Со всеми больши­ми и маленькими правилами, которые действуют в мире, дело обстоит по-разному: одни закреплены в письменном виде, о других нам просто известно, что им полезно следовать. Эти правила говорят об ответ­ственности, заботе, профессионализме, ограничении свободы, об уважении к человеческой личности. Пра­вил бесконечно много, но, в сущности, многие гово­рят об одном и том же: Человеку нужно пространство для развития личности, мы должны дарить тепло и заботу и дружелюбное отношение, а процессы долж­ны контролироваться, чтобы они не наносили людям вреда. Если контроля чересчур много, а свободы и пространства мало, реализуются не все возможности, и многие шансы оказываются упущенными. Если сво­боды чересчур много, то при слабом контроле можно все погубить, а в худшем случае дело может кончиться бедой. Если же нет пространства для развития челове­ка в содружестве с другими людьми, получается одно безобразие и пачкотня, а если тебе крупно не повезет, то возможно и опасное безобразие.

>

Маленькая собачонка тоже может любить.

 

Хотела бы я быть большой.

Хотела бы я быть большой, сильной, грозной овчарной.

Тогда защищала бы я от злодеев тех,

Кого я люблю.

Этого я не могу,

Я мала и слаба,

И мой вид никому не страшен.

Потому я и прячусь в кустах,

Тявкая, что есть мочи.

Хотела бы я быть смелой,

Могучей и отважной, как собака-спасатель.

Под лавину попавших иснала бы я и спасала

Тех, кого я люблю.

>

Этого я не могу.

Но если в безлюдном месте ночью они упадут,

Я буду, пока не услышат люди, носиться вокруг и звать на помощь

Громким лаем.

Хотела бы я быть умной.

Пускай была б я ученой и умной собакой-поводырем,

Чтобы надежной дорогой вести тех, кого я люблю,

В этом опасном мире.

Этого я не могу.

Но если, когда все спят, почую я дым

Или услышу машину, которой не слышит Дитя,

Я бегом брошусь к ним,

Тявкая, что есть мочи.

Так что ж вы смеетесь?

Я знаю, что я не сильна,

Не умна,

И ростом не вышла.

Знаю, что я мала, слаба и убога.

>

Но в душе у меня - любовь.

Вы над этим смеетесь?

Неужели вы, большие, забыли, как оно было раньше?

Я никогда не была большой любительницей катать­ся на лыжах, и уж тем более не стремилась к этому, когда жила, до отказа напичканная лекарствами, и даже просто ходить ногами было так трудно. Лыжи и снег вызывают у меня мало приятных ассоциаций. Я не говорю, что вообще никаких: вызывают, но лишь немного. Лыжи и катание на лыжах для меня нераз­рывно связаны с лыжным фестивалем в Гейло¹⁶. От него у меня осталось много приятных воспомина­ний. Лыжный фестиваль - это большое спортивное мероприятие, которое проводится уже целый ряд лет. Происходит он в Гейло, часто сразу после Пас­хи, если стоит теплая погода, и в гостиницах нет большого наплыва отдыхающих, так что там могут остановиться даже люди, у которых не очень много

16 Гейло - горнолыжный курорт в Норвегии, расположенный между Осло и Бергеном.

>

денег. Участвуют в этом мероприятии люди с раз­личными психическими заболеваниями. Все было отлично организовано. Днем мы катались на лыжах и подбадривали друг друга, затем немного отдыхали, обедали, а вечером были танцы и неформальное об­щение. Соревнования были хорошо подготовлены и все нужное заранее предусмотрено, студенты физ­культурных отделений помогали смазывать лыжи, победителям выдавались медали, выдача наград со­провождалась праздничными церемониями. Больше всего мне запомнилось царившее там настроение. На стадионе всегда играла музыка, зрители громко приветствовали участников соревнований, а тех, кто приходили на финиш последними, приветствовали громче всего. Победителей чествовали, но чествова­ли и проигравших. Было вволю какао и черносмо-родинного сока, а на стадионе имелось много поса­дочных мест - многие из нас очень быстро уставали. Вечером собирались все вместе - персонал, помощ­ники и пациенты, играла живая музыка, были тан­цы, работали опытные бармены с обширным меню альтернативных безалкогольных коктейлей, при­годных для нас, сидящих на медикаментах, и никого не волновало, кто с кем танцует - с девушкой или с мальчиком, и отвечают ли наши наряды принятым правилам и требованиям моды. Один человек весь вечер протанцевал с открывашкой для лимонада,

>

и даже это не вызвало никаких замечаний. Каждый мог танцевать, с кем захочет.

Я была больна, очень сильно больна, и довольно много лет я, кроме лыжного фестиваля, никуда боль­ше не ездила отдыхать. При первых поездках я ужас­но всего боялась. Я уже говорила, что скептически отношусь к лыжам, и мысль о том, чтобы, покинув на­дежное убежище больничного отделения, ехать куда-то и жить в гостинице, еще больше усиливала мои сомнения. Но все обошлось хорошо. Ведь мы готови­лись к этому всю зиму, предварительная тренировка была главным условием, чтобы тебя взяли в поездку, и я постепенно научилась бороться со своим напря­жением и даже радоваться. Все оказалось не страшно. И даже весело.

Один раз я ездила на лыжный фестиваль в обще­стве одного пациента и двух сиделок, кроме нас на от­делении не нашлось других желающих поехать. Мы приняли участие в соревнованиях, и второй пациент даже завоевал награду. Погода была хорошая, а ве­чера проходили в веселой и дружелюбной атмосфе­ре. На этот раз параллельно фестивалю проводился также семинар для специалистов с лекциями и дис­куссиями. Не помню точно, как называлась тема се­минара, помню только, что она касалась связи между психическим здоровьем и тренировками. Во всяком случае, в программе были намечены выступления

>

многих известных людей, и проспект семинара при­лагался к выданной нам программе спортивных ме­роприятий. У меня была давняя мечта стать психо­логом, и хотя все, кроме меня, считали это полным безумием, эта мечта по-прежнему придавала смысл моей жизни, поддерживая во мне надежду и волю к борьбе. Поэтому для меня была очень соблазнитель­на мысль о том, что рядом проходит такой семинар. Моим спутникам она не казалась такой соблазни­тельной, но они все же согласились сходить со мной разок на доклад какой-то знаменитости о пережитом им нервном срыве. Я предпочла бы послушать что-нибудь из более «серьезных» выступлений, но согла­силась, конечно, и на это. Доклад оказался интерес­ным, гораздо лучше, чем я ожидала. Но мои спутники на нем скучали и на другой день наотрез отказались послушать что-нибудь еще. Мне не было скучно, но я, разумеется, не хотела вынуждать других участвовать в этом против их воли. Я ничего не имела против, что­бы пойти на семинар без них, но тут, к сожалению, не согласились они. В тот день не намечалось ничего особенного, ни я, ни другой пациент не должны были участвовать ни в каких соревнованиях, и оба пред­ставителя лечащего персонала собирались пройтись по магазинам и вообще провести время как-то от­дельно от нас. Второго пациента специальный семи­нар не интересовал, но в то же время его нельзя было

>

оставлять без компании, чтобы он не заскучал и не загрустил в одиночестве. Поэтому мы должны были вместе отправиться на стадион и побыть там зрите­лями. Я отказывалась. Они настаивали. Неужели, мол, мне не стыдно? Неужели мне не жалко бросать его в одиночестве? Ведь мне нет никакой надобности в этом докладе, он рассчитан на спец