Привет, одуванчик!

Ты знал всегда, чего ты хочешь сам.

Тебя топтали,

Травили ядом.

Выдрали с корнем,

Бросили на помойку.

Покрыли землю, где ты рос, асфальтом,

Глумились над тобой, что ты ненужный сорняк.

Но ты возвращался.

Снова и снова.

Что мы ни делаем, ты снова тут!

Радостный, с поднятой головой и открытой душой

Ты улыбаешься солнцу.

Я иду на службу обычным утром

Получив на дорожну

Ворох разных смертей.

>

Каждые полчаса в новостях

Деловито и спокойно

Тебя информируют

О том, что погибли сотни людей.

Слезы детей,

Кровь матерей -

Не причина, чтобы повышать голос.

Газеты по-прежнему черно-белые,

И хотя спорт порой представлен в красках,

Эти новости также

Сухи, бесцветны, спокойны,

И хлебцам моим не придают неприятного привкуса.

Все кричащие голоса надежно

Упакованы в свежую типографскую краску

И словесную шелуху.

Так отчего же мне словно бы холодно

И пусто,

И уныло на сердце,

Когда я иду на автобус

Обычным июньским утром? Неужели все на свете не так?

>

И тут ты!

Стоишь себе на обочине.

Радостный, с поднятой головой, с открытой душой,

Устоявший, как мы ни старались тебя уничтожить,

И не потемневший лицом от перенесенных обид.

Ты говоришь мне, что жизнь по-прежнему

Неукротимо горит желтым цветом, вопреки всем новостям.

Ты так хорошо знаешь, чего хочешь сам,

И никогда не сдаешься.

Ты стоишь на обочине

И улыбаешься солнцу.

 

Во время своей болезни я узнала, что окружающим трудно бывает помнить о том, что люди с психиче­скими заболеваниями иногда могут болеть и физи­ческими недугами. Мне приходилось сталкиваться с тем, что боль в ухе или воспаление сухожилия при­нимали за искаженное представление и соматизацию психических симптомов и применяли к ним со­ответствующие способы лечения. Но психотерапия и нейролептики не помогают от воспаления средне­го уха. И вот снова произошло нечто подобное. По-

>

обедав в кафе блюдом из курятины, я почувствовала рези в желудке, тошноту, затем началась диарея. Все это никак не проходило, а так как дело было на Пас­ху, то к своему лечащему врачу я не могла попасть. Прекрасно зная, что этого бы лучше не делать, я все же отправилась в дежурную амбулаторию, хотя и до­гадывалась, какой диагноз мне поставят, просмотрев мою карточку. Моя догадка подтвердилась. Я не была в унылом настроении, не была подавлена, у меня не было ни искаженных представлений, ни галлюци­наций. Единственное, что меня мучило, это мой же­лудок. Тем не менее, мне тут же поставили диагноз - «шизофрения», и тут уж спорить было бесполезно. Ведь первым признаком психоза является как раз не­понимание пациентом собственного болезненно­го состояния, и только этим могло объясняться мое упорное несогласие с диагнозом, который поставил врач. Его улыбка ясно показала мне, что спорить с ним не имеет смысла, тем более что я была не в том состоянии, чтобы затевать такие споры. Я отправи­лась домой, махнула рукой на его совет начать прием медикаментов, побольше спать и избегать стрессов. Вместо этого я стала пить «Фаррис» и яблочный сок, держалась поближе к ванной и так продержалась не­сколько дней, остававшихся до конца пасхальных ка­никул, после чего я попала к своему лечащему врачу.

>

Он определил у меня острый сальмонеллез и назна­чил лечение, соответствующее этой болезни, чему я была очень рада. Хорошо, что у меня был этот врач! Но в то же время я почувствовала свою беззащит­ность и ясно осознала собственную беспомощность. Никакая правота не имеет значения, если тебя не считают человеком, заслуживающим доверия.

Кстати, мне потом еще раз довелось побывать в той же дежурной амбулатории. На этот раз я обра­тилась туда с высокой температурой и заложенным носом, без проблем получила освобождение от рабо­ты, рецепт на микстуру от кашля и антибиотики. Ни о какой соматизации не заходило речи. Возможно, причина была в том, что я попала к другому врачу, возможно, помог случай, возможно, помогло то, что в графе «профессия» я написала не «получатель посо­бия», а «психолог».

В то время, когда я возвращалась в мир обычных людей, я несколько раз сталкивалась с тем, что люди вели себя со мной как-то странно или относились хуже, чем я от них ожидала. Иногда на моем пути по­падались люди, которые отказывали признавать за мной законные права или не верили моим объясне­ниям, хотя не было никакой причины сомневаться в их истинности. В тех аргументах, которые они приво­дили в обоснование своего решения, я не могла най-

>

ти никакой логики. Я не раз оказывалась в ситуации, когда другие люди делали какие-то нелогичные выво­ды или начинали задавать вопросы по поводу таких вещей, которые обычно не вызывают вопросов. В та­ких случаях у меня оставалось отчетливое ощущение того, что они знали о моем прошлом, и что все, что тут говорилось и делалось, было связано с диагнозом, о котором, однако, никто не упоминал вслух. Они ни­чего не говорили, а я не спрашивала. Потому что на такие вопросы не бывает удовлетворительного отве­та, и если бы я вздумала спрашивать, это было бы вос­принято только как лишнее подтверждение моей бо­лезни, как паранойя и преувеличенная обидчивость. Поэтому я, как правило, предпочитала не связываться. Однако в некоторых случаях информация выходила на поверхность сама собой, и, к моему ужасу, я очень часто оказывалась права. Выяснялось, что они знали о моей болезни, и из-за этого боялись иметь со мной дело: поручать мне какие-то дела, связанные с обще­ственной или академической жизнью, или взять меня на работу. Это было досадно, иногда очень обидно, но порой даже полезно. Я действительно была рань­ше сумасшедшей, но и окружающий мир не всегда вел себя настолько нормально, чтобы стоило на него обижаться. Теперь мне предстояло самой разобрать­ся, что к чему, а для этого мне нужно было навсегда

>

отделаться от привычки смотреть на реальный мир сквозь очки психиатрического диагноза.

Хорошая сторона диагноза состоит в том, что он дает приемлемое объяснение действительности. Исследователь Шефф (Scheff) описал это еще в 1966 году «Теория навешивания ярлыков при психических заболеваниях». При этом он исходит из толкований действительности, свойственных тому или иному обществу или той или иной культуре, и социальных норм, возникающих как естественное следствие это­го толкования. Принятое в данном обществе понима­ние действительности может быть правильным, но это не является обязательным условием. В прежние времена большинство людей единодушно придер­живались мнения, что наша Земля - плоская. И хотя это было неправильно, все, однако, придерживались нормы, предписывающей не заплывать за край зем­ли. Однако в обществе всегда находится кто-то, кто поступает по своему разумению. Колумб совершил кругосветное путешествие, а пациенты, страдающие теми или иными страхами, боятся выходить из дома, несмотря на отсутствие опасности. Подобные на­рушения правил требуют объяснения и толкования, для того чтобы их мог осмыслить сам пациент и все остальное общество. Шефф выдвинул теорию, что нарушение установленного в обществе порядка мо-

>

жет быть истолковано либо как нормальная реакция на экстремальные жизненные обстоятельства, либо как болезнь, свойственная самому нарушителю. От выбранного толкования зависит то, какой подход бу­дет избран для разрешения сложившейся ситуации. Бесполезно менять существующие условия, если дело в том, что человек болен, если же дело в том, что дей­ствия данного лица были естественной реакцией на сложности повседневной жизни, то самым лучшим выходом было бы исправить ситуацию так, чтобы она больше подходила для человеческой жизни. Если меня вырвало, потому что я была в напряженном со­стоянии и страдала паранойей, то лучше всего попы­таться меня успокоить, если же меня рвет из-за зара­жения сальмонеллой, то нужно бороться с инфекци­ей. В сущности, это не так уж и трудно - действовать в соответствии с тем или иным объяснением, главная трудность в том, чтобы разглядеть разницу.

Одна старая загадка, которая до сих пор сохраняет свою актуальность, звучит приблизительно так: Отец провожает сына в школу, но по дороге мальчик по­падает под автомобиль. Он серьезно пострадал, и его отвозят в больницу. Отец сопровождает сына туда и остается ждать в приемной, мальчика же сразу везут в операционную. Подходит хирург, которому предсто­ит делать операцию, но, увидев мальчика, восклицает:

>

«Это же мой сын!». Вопрос, конечно, заключается в том, как такое может случиться, и ответ, конечно же, гла­сит, что хирургом была мать мальчика. По сути дела, в загадке нет ничего трудного, ведь у всех детей есть два биологических родителя, а раз это не мог быть отец, то остается только один кандидат. Тем не менее, загад­ка работает, во всяком случае, срабатывала до наших дней, потому что очень уж непривычна была мысль о том, что хирургом может быть женщина. Разумеется, нельзя сказать, чтобы это было физически невозмож­но, но для большинства людей мысль об этом была так непривычна, что они не замечали самого правильно­го ответа. Предрассудок, гласящий, что «хирург - это мужчина», заставляет людей забывать самую простую истину, что у ребенка есть отец и есть мать, и приду­мывать самые фантастические альтернативы, вроде искусственного оплодотворения или о том, что отцы - это однояйцевые близнецы, женатые на одной и той же женщине. Они забывают о простом решении, потому что забыли сосредоточиться на самом суще­ственном. Они не видят ситуацию, потому что голова у них забита предубеждениями. Подобно врачу из де­журной амбулатории, не узнавшему отчетливо выра­женных симптомов пищевого отравления из-за того, что он ожидал увидеть психоз. В этом заключается опасность диагнозов, в особенности серьезных. Они

>

так удобны для объяснения различных явлений, что их можно использовать как объяснение всего, чего угодно, даже таких вещей, которые не имеют никако­го отношения к болезням. Ими может пользоваться общество, и может пользоваться сам человек.

Когда я в процессе выздоровления продвинулась до осознания того, что у меня уже нет шизофрении, и понемногу начала понимать взаимосвязь между ситуацией, личностью, выбором и его следствиями, я пережила непродолжительный период увлечения необычными и редкими синдромами. Мое воображе­ние рисовало мне живую картину того, что я не боль­на шизофренией, но моими действиями управляют какие-то неведомые синдромы. Ведь к этому времени я уже понимала, что не могу сваливать вину на пси­хоз, который раньше во всех случаях служил мне на­дежной и очень убедительной отговоркой, теперь же я не могла больше на него сослаться. В пять лет, выбе­жав на газон, ты можешь говорить в свое оправдание, что не могла прочесть, что написано на табличке, в пятнадцать лет такая отговорка уже не годится. Это я понимала. В то же время мне казалось так трудно при­нять мысль о том, что теперь я целиком и полностью сама отвечаю за свои решения и что мне уже нельзя оправдываться такими отговорками, как «это случи­лось, потому что я больна». Нафантазированные син-

>

дромы были всего лишь фантазиями. Я все время это сознавала, и продолжалось это недолго. Несмотря ни на что, я желала получить те возможности, которые связаны с ответственностью, а спустя немного я при­знал а за собой право на ошибки, и мне уже не требова­лось непременно оправдываться, перекладывая вину на диагнозы. Я делаю ошибки, потому что я человек, и такого объяснения для меня совершенно достаточно. Однако это не значит, что то же самое справедливо для всех людей без исключения.

Став психологом, я встречала многих людей с похожим опытом, людей, долгое время страдавших тяжелыми психическими заболеваниями, а теперь работающих с полной нагрузкой или получающих образование. Некоторые откровенно рассказывали о своем прошлом, другие предпочитали его скрывать из страха перед предрассудками и боясь, что окру­жающие навесят на них соответствующий ярлык. Все мы как личности не похожи друг от друга, у каждого из нас свой внутренний мир и своя история, но кое-что общее у нас все же есть. Люди говорили мне, как они боятся, что окружающие не поверят им, если они скажут, что здоровы. Некоторые говорили, что их вы­сказывание о той или иной теме другие не примут всерьез, что к их мнению отнесутся не как к лично­му взгляду, а как к проявлению болезни. Я слышала

>

от людей и такие высказывания, что они боятся за­болеть и чувствуют, что они должны работать стара­тельнее других. В этих высказываниях я часто узнаю себя, особенно, когда люди рассказывают о том, как они боятся болеть. Нет, речь не о рецидиве психоза, этого я как раз совсем не боюсь. Я боюсь пропускать занятия по причине простуды, боюсь неправильно понять какое-то задание или показывать сварливое, раздраженное, недовольное настроение. Боюсь, что у меня что-то не совсем получиться, боюсь показаться измотанной, переработавшей или просто усталой и вялой из-за ноябрьского дождя, причем главное тут не самый дождь, а то, как истолкуют мое настроение. «Нелегко ей, наверное, раз у нее такой усталый вид. Должно быть, сказывается ее врожденная ранимость». «Видно, ей не по силам с этим справиться». Сейчас это уже прошло, я стала увереннее в себе, я знаю себя и меньше обращаю внимания на то, как истолкуют мое поведение окружающие. Я знаю, что они ошибаются, и мне это не мешает. Но вначале это было тяжело. Я часто задумывалась над тем, почему люди, которые перенесли болезнь, должны потом быть сверхздоро­выми, сверхобходительными, делать все лучше всех. Я видела, что мои товарищи по университету, со­седи и сослуживцы спокойно позволяют себе быть сварливыми, усталыми или просто не в настроении.

>

Окружающие иногда обижались на них, иногда отно­сились к этому снисходительно, но, в общем и целом, всегда находили нормальное объяснение. «Он очень много работал в последнее время», - говорили люди. Или: «Такая погода любого из нас доведет». Я никогда не слышала, чтобы кто-то по поводу такого поведения высказался в том смысле, что это может быть начало серьезного психического заболевания. Разумеется, во всем виновата погода. Но ведь и в моем мире бы­вает всякая погода, и перенесенное психическое за­болевание не вакцина, которая дала бы иммунитет от нежелания выходить на работу и от хандры.

Кто-то сказал, что нельзя говорить о равнопра­вия, пока несимпатичные, ленивые и неспособные женщины не могут выбиться у нас в начальники, и я с этим совершенно согласна. Нельзя говорить о полном интегрировании и равноправии больных или выздо­ровевших после психических болезней людей, пока окружающие не научатся спокойно принимать такие их человеческие качества, как леность, мелочность, сварливость и дурное настроение, не объявляя их тот­час же следствием болезни. Человек может болеть, но он не равен болезни. То, каким окажется человек, всег­да будет определяться сочетанием личности, ситуа­ции и... болезни. Иногда нам случается говорить что-то вроде: «Он так трудно интегрируется в общество,

>

болезнь делает его слишком надменным». Или: «Ей трудно даются обыкновенные дела из-за того, что она такая несамостоятельная». Иногда такие оценки могут быть правильными и точными, но в других ситуациях они оказываются всего лишь неудачными отговор­ками. Все негативные (как, впрочем, и позитивные) черты человека не могут быть следствием болезни, и можно встретить очень много людей, чье поведение, несмотря на отсутствие диагноза, бывает очень не­приятным, однако они благополучно работают. Легко принять и интегрировать вежливых, умных и трудолю­бивых людей, которые так хорошо социализированы, что никому не надоедают своими текущими или преж­ними неприятностями, или людей, которые не смеют признаться даже в том, что они простужены, из страха, что кто-то неправильно это поймет. Но глянцевые кар­тинки редко бывают правдивы. Полное уважение воз­можно только тогда, когда мы терпимо относимся к человеку как к личности в целом. Когда окружающие обращают внимание на ситуацию в целом, а не только на болезнь, и когда мы, отмеченные нашими ярлыка­ми, перестанем трястись, как бы о нас чего не подума­ли окружающие, а позволим себе быть людьми. Тогда мы чего-то достигнем. Потому что дело не в том, чтобы тебя приняли «другие». Дело в том, чтобы принять са­мого себя и понять, что жизнь изменилась.

>

Однажды, пролистывая старые бумаги, я нашла маленькую мятую бумажку. «Письмо к Арнхильд че­рез десять лет» было написано на листке. Ну что ж! Десять лет прошло, причем с запасом, и я забыла о су­ществовании этой записки, но теперь я ее прочитала. В ней было только несколько простеньких вопросов. «Ты голодна? - прочла я. - Ты покрыта ранами и сса­динами? Орут ли голоса день напролет? Ты сидишь под замком? Тебе таскают волоком по коридорам?» И так далее - целый ряд вопросов, а в заключение было написано: «Если ответ будет «нет», то можешь махнуть рукой на все, что тебя раздражает, и будь счастлива, что тебе удалось позабыть». Я невольно улыбнулась; ведь пациентка, неспособная понять свою болезнь, нарисовала здесь очень точный портрет меня ны­нешней. Разумеется, я позабыла. Факты известны, я помню свою историю, но я ушла далеко вперед и могу теперь раздражаться на разные мелочи. Могу и радо­ваться мелочам, и я, действительно, до сих пор безу­мно счастлива от множества простых вещей, как, на­пример, оттого, что у меня есть свой дом и своя кухня, есть друзья, машина, работа и что я могу каждое утро вставать. Но я могу относиться к каким-то вещам как к чему-то само собой разумеющемуся и могу позволить себе раздражаться на какие-то мелочи. Для меня это означало большую перемену, ведь я так долго болела

>

и привыкла все время воевать, а теперь война закон­чилась, и я не совсем понимала, как мне относиться к наступившему миру. В Библии есть слова «переко­вать мечи на орала», и это - важный терапевтический процесс. Постоянно жить в состоянии войны - очень тяжело: находясь в состоянии чрезвычайного поло­жения, поневоле приходится не обращать внимания на разные пустяки и откладывать приятное на по­том, так как на войне нет места радости. Вести самую обычную жизнь значило для меня научиться сбрасы­вать напряжение и, сложив оружие, впустить в свою жизнь радость.

Мне вспоминается первое время занятий на пси­хологическом отделении. Конечно, для того, чтобы попасть в группу, где обучали по этой специальности, нужно было преодолеть большой конкурс, но, кроме этого, было и много другого. Было знакомство с инте­ресными людьми, с новыми учебными дисциплина­ми, участие в различных семинарах и чувство, что на­конец приблизилось осуществление давней мечты. Я помню то утро, когда мне сообщили, что я принята в группу, где обучали специальности, о которой я всег­да мечтала. Я была одна в квартире. Напрыгавшись на радостях в бешеном танце, на который ушло доволь­но много времени, я выскочила на кухню и положила собачке в миску целую банку печеночного паштета.

>

Меня обуревало такое чувство счастья, что трудно было вынести его, не разделив с кем-нибудь еще, а та­кое угощение было лучшим способом вызвать ее на то, чтобы разделить со мной мою радость. Это была настоящая, спонтанная и неподдельная радость. Че­рез неделю накатила опустошенность. К чему стре­миться дальше, если ты уже достигла цели? И как удержать радость, если единственное, что ты умеешь, это сражаться с волками?

Я пыталась найти подход к радости и нашла под­держку и утешение в книгах. В великих классических произведениях, но также и в простых, маленьких книжках. Читая «Марен и ее совушку» Финна Хавре-волла²⁴, я смеялась от радости, узнавая себя в бедняж­ке фру Монсен, которая так привыкла ко всяческим катастрофам, что при каждом очередном кризисе на­чинала петь, и никакие несчастья не могли выбить ее из колеи. Что бы ни случилось, она только пела еще звонче и веселее прежнего. Так продолжалось, пока ее семья не выиграла в лотерею денежный приз. И тут она заплакала, и плакала так, что вся семья бросилась ее утешать и даже предложила: «Если не хочешь, мы можем не забирать выигрыш. Бывает же так, что люди потеряют лотерейный билет». И они таки его потеря-

24 Хавреволл Финн (1905-1988) - норвежский писатель, прозаик, драматург и театральный художник.

>

ли, хотя и не нарочно, но зато наши зарытый клад, и фру Монсен учится интегрировать в старую систему свалившееся на нее в виде невероятного богатства счастье. Она раскладывает все семейные деньги на разные кучки. Кучки денег заняли всю комнату, лежа­ли на диване, на столе и на полу, но ей это не мешало. Каждая кучка была предназначена для какой-то тра­ты или выполнения какой-нибудь мечты, именно так она привыкла распределять прежние скудные доходы своей семьи. Я тоже научилась управляться со свои­ми новыми радостями так, как это устраивало меня. Мне не нужно было гнаться за чем-то новым; того, что было, хватит надолго, надо было только немного поу­добнее все распределить.

Не так давно я повстречала женщину, которая ра­ботала раньше сиделкой на отделении, в котором я лежала. Она поздоровалась со мной, спросила, узна­ла ли я ее, и очень спонтанно воскликнула, что я со­вершенно не изменилась по сравнению с тем, какая была тогда. Я удивилась: ведь тогда на отделении я была совсем больная, и готова поспорить, что я дей­ствительно с тех пор изменилась, но, поговорив не­много с этой женщиной, я поняла, что она права. Из­менилась ситуация, я за это время выросла и не нахо­дилась уже под влиянием болезни, но во всем осталь­ном я была той же, что и раньше. Я по-прежнему такая

>

же хвастунишка и непоседа. Я много смеюсь, можно сказать, почти без повода, и люблю краски и жизнь. Неограненный алмаз не перестает быть алмазом и тогда, когда его огранят. Алмаз остается алмазом, по­тому что он состоит из чистого углерода с совершен­но определенной молекулярной структурой, и она остается той же, независимо от того, лежит ли камень в земле или вставлен в кольцо. Меняется внешний вид, меняется сфера его употребления, но структура сохраняется прежней. И хороший огранщик алмазов точно знает, как нужно огранить тот или иной алмаз, чтобы убрать его недостатки и добиться самого кра­сивого вида. Если убрать слишком мало, блеск его по­тускнеет из-за пороков и повреждений камня, убрать же слишком много - значит без нужды уменьшить его ценность. Нужно знать, что в себе надо убрать, а что оставить и сохранить.

Сначала я думала, что должна быть очень благо­разумной. Я боялась допустить какой-нибудь промах, в особенности на публике, чтобы люди не заподозри­ли в этом болезни. Я боялась показать, что я обиделась, чтобы люди не подумали, что я слишком обидчива. Я боялась показать, что меня что-то растрогало, чтобы люди не решили, что у меня нестабильная психика. К счастью, это со временем прошло. На самом деле в том, что ты живой и чувствующий человек, нет ничего

>

плохого. Наш мир - захватывающе интересное место, и было бы глупо, живя в нем, ничем не увлекаться.

Лауреат премии мира Эли Визель²⁵ сказал, что противоположность любви не ненависть, а равноду­шие. Так что, возможно, увлеченность и пристраст­ность - дружат с любовью. Иногда я завидую своей собачке за то, что она умеет так безоглядно отдаваться радости. Стоит мне сказать «Идем гулять», она не отве­чает на это спокойно и рассудительно: «Да, пожалуй. Погода, кажется, хорошая, а моцион полезен для здо­ровья». Она выскакивает из корзинки, отчаянно от­ряхивается, бросается ко мне со всех ног и пытается лизнуть в лицо, мчится в коридор, снова ко мне, чтобы посмотреть, почему я еще копаюсь, и притом все вре­мя повизгивает от восторга и виляет всем задиком. Не больно-то она озабочена тем, чтобы сохранять досто­инство. Никак не скажешь, что она ведет себя уравно­вешенно и рассудительно. Зато она радуется.

А если я застаю ее врасплох, когда она роется в помойном ведре в поисках объедков, она так же без­оглядно предается раскаянию и стыду. Мне даже го­ворить ничего не надо, достаточно только взглянуть на нее, как она пристыженно, поджав хвост и уны­ло повесив уши, плетется в свою корзинку. Никаких

25 Визель Эли (р. 1928) - еврейский писатель, лауреат Нобелев­ской премии мира.

>

мыслей о том, как я выгляжу. Никаких рефлексий по поводу того, какие последствия для нее будет иметь признание своей вины. Никаких оправданий, объяс­нений, отговорок. Только одно сплошное огорчение.

Она живет в этом мире. Она отзывается на его прикосновения. Реагирует на мир. Безоглядно, чест­но и правдиво. Она не много чего умеет, ведь она все­го лишь собачка. Но она собака во всем и всегда. От носа до кончика хвоста. В ней все, как есть. Нет ниче­го лишнего. А больше ничего и нельзя требовать.

>