Письмо двадцать первое 1 страница

события и подробности, о которых совесть не позволяет умол­чать *.

Я соберу все письма, которые написал для вас со времени приезда в Россию и которые не отправлял из осторожности; я при­бавлю к ним это письмо и надежно запечатаю всю пачку, после чего отдам ее в верные руки, что не так-то легко сделать в Петербурге. Потом я напишу вам другое, официальное письмо и отправлю его с завтрашней почтой; все люди, все установления, которые я здесь вижу, будут превознесены в нем сверх всякой меры. Вы прочтете в этом письме, как безгранично я восхищен всем, что есть в этой стране и что в ней происходит... Забавнее всего то, что я уверен:

и русская полиция, и вы сами поверите моим притворным восторгам и безоглядным и неумеренным похвалам **.

Если обо мне не будет ни слуху ни духу, значит, меня сослали в Сибирь: только это вынужденное путешествие может помешать путешествию в Москву, которое я не стану больше откладывать;

фельдъегерь уже доложил мне, что завтра утром почтовые лошади будут ждать меня у подъезда.

* Когда первое издание этой книги вышло в свет, одна особа, служившая во французском посольстве в то время, когда умер Александр I, рассказала мне историю, произошедшую у нее на глазах:

После мятежа, сопровождавшего его восшествие на престол, Николай I приго­ворил к смерти пятерых зачинщиков заговора; их должны были повесить в два часа пополуночи у крепостной стены, на краю рва глубиной двадцать пять футов. Смертников поставили под виселицей на скамью высотой в несколько футов. Когда все приготовления были закончены, руководивший казнью граф Чернышев, нынеш­ний военный министр, дал условный сигнал; под барабанную дробь скамью выбива­ют из-под ног преступников: вдруг три веревки рвутся, две жертвы падают на дно рва, третья остается на краю... Те, кому довелось присутствовать при этой мрачной сцене, приходят в волнение, сердца их сильно колотятся от счастья и признательнос­ти, ибо они думают, что император избрал это средство, дабы примирить устремле­ния человеколюбия с интересами политики. Но граф Чернышев приказывает продол­жать барабанный бой, заплечных дел мастера спускаются в ров, извлекают оттуда двух несчастных, из которых один переломал ноги, а другой раздробил челюсть:

палачи снова подводят приговоренных к виселице, снова накидывают им веревку на шею, тем временем третий осужденный, который остался невредимым и которому также надевают петлю на шею, собирается с силами и с героической яростью кричит, заглушая барабанный бой: «Несчастная страна, где и повесить-то не умеют!» Он был душою заговора; его звали Пестель.

Сила побежденного и варварство победителя — вот вам вся Россия! ** Я справедливо полагал, что эти обстоятельные льстивые речи, будучи перехвачены на границе, позволят мне спокойно продолжать путешествие.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ВТОРОЕ

Дорога из Петербурга в Москву.— Быстрая езда.— Чем вымощен тракт.— Парапеты мостов.— Упавшая лошадь.— Слова моего фельдъегеря.— Портрет этого человека.— Побитый ямщик.— Императорский поезд.— Угнетение русских.— Чего стоит народам честолюбие.— Самое надежное средство править страной.— Для чего должна служить неограниченная власть? — Слова Евангелия.— Несчастье славян.— К чему Господь предназна­чает человека.— Встреча с русским путешественником.— Его предсказание о судьбе моей коляски.— Пророчество сбывается.— Русский ямщик.— Сходство русского народа с испански­ми цыганами.— Деревенские женщины.— Их головной убор, платье, обувь.— Жизнь крестьян не такая тяжелая, как у остальных русских.— Благотворность землепашества.— Здешние края.— Хилый скот.— Вопрос.— Почтовая станция.— Ее убранство.— Расстояния в России.—Унылый пейзаж.— Сельские жилища.—Валдайские горы: преувеличения русских.— Головной убор крестьян; павлиньи перья.— Плетеные башмаки.— Редкость женщин.— Их наряд.— Встреча с русскими дамами.— Их дорожное платье.— Маленькие русские городки.— Озерцо; монастырь на романтическом островке.— Голые леса.— Унылые равнины.— Тор­жок.— Расшитая кожа, сафьян.— История куриных котлет.— Облик города.— Его окрестности.— Двойная дорога.— Стада коров.— Повозки.— Запруженная дорога.

Померания, почтовая станция в восемнадцати лье от Петербурга, з августа 1839 года

Ехать на почтовых из Петербурга в Москву значит целыми днями испытывать чувство, какое испытываешь, скатываясь с «Рус­ских гор» в Париже. Стоит привезти в Петербург английскую коляску хотя бы ради удовольствия прокатиться на настоящих мягких рессорах (рессоры в русских колясках — одно название) по этой знаменитой дороге, которую русские да, я думаю, и иностран­цы называют лучшим трактом в Европе. Надо признать, что он содержится в порядке, но вымощен такой твердой породой, что даже щебень образует шероховатости и расшатывает болты, так что один или два болта непременно выпадают, покуда едешь от одной почтовой станции до другой; поэтому на станции вы поневоле теряете все то время, которое выиграли в пути, когда мчались с головокружительной быстротой, поднимая пыль столбом. Англий-

Письмо двадцать второе

екая коляска очень удобна поначалу, но со временем начинаешь испытывать потребность в русском экипаже, лучше приспособлен­ном к быстрой езде, которую любят ямщики, и твердой дороге. У мостов красивые решетчатые парапеты, украшенные император­ским гербом, их поддерживают квадратные гранитные столбы; все это проносится перед глазами ошеломленного путника, мелькает, словно бредовые видения больного.

Этот тракт более широк, чем английские дороги, он такой же гладкий, хотя и не такой мягкий, а лошади маленькие, но жилистые.

Мнения, повадка, облик моего фельдъегеря все время напомина­ют мне о духе, который царит в его стране. После второго перегона одна из четырех наших лошадей зашаталась и упала прямо под колеса. По счастью, кучер, уверенный в остальных трех, резко остановил коляску; несмотря на то, что лето на исходе, в середине дня еще стоит палящий зной; все живое изнемогает от пыли и духо­ты. Я решил, что у лошади солнечный удар, и, если ей тотчас же не пустить кровь, она умрет; я кликнул фельдъегеря и, достав из дорожной сумки ветеринарный ланцет, подал ему, призывая скорее им воспользоваться, чтобы спасти несчастное животное. Он, не беря в руки инструмент, который я ему протягивал, и не глядя на лошадь, с насмешливой невозмутимостью ответил мне: «В этом нет нужды, мы уже подъехали к станции».

И вместо того, чтобы помочь бедному ямщику распрячь лошадь, он пошел в соседнюю конюшню и велел заложить нам свежую четверню.

Русским далеко до принятия закона, защищающего животных от дурного обращения людей, какой существует у англичан; у рус­ских в защите нуждаются прежде всего люди, а не собаки и не лошади, как в Лондоне. Мой фельдъегерь просто не поверил бы в существование такого закона.

Этот человек, ливонец по происхождению, на мое счастье, говорит по-немецки. Он носит маску казенной вежливости и ведет угодливые речи, но в мыслях его просвечивает много дерзости и упрямства. Он тщедушен, белобрыс, его можно было бы принять за подростка, если бы не суровое выражение лица и не лживый жестокий взгляд; у него серые, опушенные белесыми ресницами глаза, крутой, но низкий лоб, тускло-желтые густые брови, сухое лицо, белая кожа, задубевшая от мороза и ветра; говорит он, не разжимая губ. Зеленый, как у всех русских, опрятный, ладно скро­енный мундир с застежкой спереди, перепоясанный кожаным рем­нем, придает ему щеголеватый вид. У него легкая походка, но чрезвычайно медлительный ум.

Хотя он отлично вымуштрован, сразу видно, что он не русского происхождения: наполовину шведское наполовину тевтонское пле­мя, которое заселяет южный берег Финского залива, сильно от­личается от славян и финнов, которые преобладают в петербургской

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

губернии. Коренные русские изначально были достойнее, чем метисы, которые охраняют ныне подступы к этой северной стране.

Мой фельдъегерь не внушает мне доверия; официально он считается моим защитником, моим провожатым; но я вижу в 'нём переодетого шпиона и думаю, что он в любой момент может полу­чить приказ стать моим сбиром или тюремщиком... Подобные мысли портят удовольствие от путешествия; но я вам уже сказал, что они приходят мне в голову только тогда, когда я берусь за перо: в пути я полностью поглощен быстрой ездой и мельканьем предметов.

Я вам сказал также, что русские состязаются между собой в учтивости и грубости; все раскланиваются друг с другом и все всласть друг друга колотят: вот еще один пример этой вежливости и дурного обращения. Ямщика, который привез меня на почтовую станцию, откуда я пишу вам это письмо, при отъезде наказали за какую-то провинность; ему было привычнее терпеть побои, чем мне видеть подобное обращение с человеком. Итак, ямщик, совсем еще мальчик, перед тем, как везти меня дальше, был жестоко избит своим товарищем, начальником конюшни. Тот изо всех сил колотил беднягу кулаками; я издалека слышал, как гудит под ударами его грудь. Когда истязатель, этот поборник справедливости с почтовой станции, утомился, несчастный ямщик молча встал: запыхавшийся, дрожащий, он пригладил волосы, поклонился начальнику и, под­бодренный полученной трепкой, легко вскочил на козлы, после чего наша тройка понеслась со скоростью четыре с половиной или пять лье в час. Император ездит со скоростью семь лье в час. Железнодо­рожный поезд с трудом поспел бы за его каретой. Сколько надо избить людей, сколько загнать лошадей, чтобы мчаться с такой удивительной быстротой, да еще все сто восемьдесят лье кряду!.. Говорят, столь быстрая езда в открытой коляске опасна для здоро­вья: мало у кого такая крепкая грудь, что ей не вредит постоянно рассекать воздух с такой силой. Благодаря своему могучему сложе­нию император весьма вынослив, но сын его, более хилый, уже чувствует, как эти физические упражнения подтачивают его здоро­вье. Если нрав его таков, как позволяют предположить его манеры, наружность и речи, то великий князь, верно, страдает в родной стране не только телом, но и душой. Тут на память приходят слова Шамфора: «В жизни человека неминуемо наступает пора, когда сердце должно либо закалиться, либо разбиться».

Русский народ, как мне кажется, народ одаренный, но способ­ности его остаются без применения, ибо русские считают, что их удел — творить насилие; как все жители Востока, русские обладают врожденным чувством прекрасного, иными словами, природа наде­лила этих людей тягой к свободе, но вместо этого господа делают их орудием угнетения. Едва выбившись из грязи, человек тотчас полу­чает право, более того, ему вменяется в обязанность помыкать

а8

Письмо двадцать второе

другими людьми и передавать им тумаки, которые сыплются на него сверху; он причиняет зло, дабы вознаградить себя за притеснения, которые терпит сам. Таким образом дух беззакония спускается вниз по общественной лестнице со ступеньки на ступеньку и до самых основ пронизывает это несчастное общество, которое зиждется единственно на принуждении, причем на принуждении, заставляю­щем раба лгать самому себе и благодарить тирана; и из такого произвола, составляющего жизнь каждого человека, рождается то, что здесь называют общественным порядком, то есть мрачный за­стой, пугающий покой, близкий к покою могильному; русские гор­дятся, что в их стране тишь да гладь. Раз человек не захотел ходить на четвереньках, надо же ему чем-нибудь гордиться, хотя бы ради того, чтобы сохранить свое право на титул человеческого создания... Если бы мне сумели доказать, что несправедливость и насилие нужны для важных политических целей, я заключил бы отсюда, что патриотизм вовсе не гражданская добродетель, как утверждали доселе, но преступление против человечества.

Русские оправдывают себя в собственных глазах тем, что образ правления в их стране благоприятен для их честолюбивых устремле­ний; но всякая цель, которая может быть достигнута только такими средствами, дурна. Это прелюбопытный народ; наблюдая, как раз­говаривают люди из низшего сословия, я, хотя и не понимаю слов, замечаю, что они не лишены ума, движения их обличают гибкость и проворство, лицо—«чувствительность, меланхолию, приветли­вость,— все это свойства людей незаурядных, а их взяли да превра­тили в рабочую скотину. Неужели меня станут убеждать, что надо веками зарывать останки этого человеческого скота в землю, дабы удобрить почву, прежде чем на ней вырастут поколения, достой­ные той славы, которую Провидение обещает славянам? Провиде­ние запрещает творить малое зло даже во имя самого большого блага.

Это не значит, что можно и должно править сегодня Россией так, как правят другими странами Европы; но я уверен, что можно было бы избежать многих бед, если бы человек, находящийся у кор­мила власти, подал пример смягчения нравов. Но чего ждать от народа льстецов, которому льстит его государь? Вместо того, чтобы поднять народ до себя, он сам опускается до его уровня.

Если учтивость, принятая при дворе, влияет на поведение людей из низших сословий, то разве пример милосердия, поданный все­сильным властителем, не пробудил бы любовь к ближнему у всех его подданных!

Относитесь с суровостью к тем, кто употребляет свою власть во зло, и со снисхождением к тем, кто страдает, и вскоре вы преоб­разите ваше стадо в нацию... без сомнения, это не так-то легко; но разве не для того вы поставлены и облечены властью здесь, на земле, чтобы исполнить то, что не в силах сделать другие? Наместник Бога

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

на земле может все, не может он лишь творить зло. Коль скоро он взял в свои руки такую власть, он должен быть так же справедлив, как Провидение.

Если неограниченная власть не более чем вымысел, который льстит самолюбию одного человека в ущерб достоинству целого народа, ее надо упразднить; если она существует на самом деле, но не приносит пользы, то это слишком дорогое удовольствие.

Вы хотите править всей землей, как то бывало встарь, путем завоевания; вы утверждаете, что с оружием в руках покорите все страны, какие захотите, и потом станете притеснять весь остальной мир. Вы мечтаете подчинить себе все и вся, это и безумно, и без­нравственно; и если Бог это допустит, то на горе всему миру.

Я слишком хорошо знаю: земля не то место, где торжествует высшая справедливость. Тем не менее основной закон остается незыблем, зло всегда зло, независимо от его последствий: губит ли оно народ или возвеличивает, приносит ли человеку счастье или бесчестье, вес его на весах вечности неизменен. Провидение никогда не одобряло ни порочности какого-либо человека, ни преступлений какого-либо правительства. Но если дурные дела Богу не угодны, то ему всегда угодны их последствия, ибо божественная справедли­вость всегда приемлет плоды преступления, для него неприемлемо­го. Бог занимается воспитанием рода человеческого, а всякое вос­питание — череда испытаний.

Завоевания Римской империи не пошатнули христианскую ве­ру; гнет в России не помешает той же вере жить в сердцах правед­ников. Вера будет жить на земле, покуда существует необъяснимое и непостижимое.

В мире, где все тайна, начиная от величия и падения народов и до появления и исчезновения былинки, где микроскоп так же неопровержимо свидетельствует нам о всевластии Бога в природе, как телескоп — о его всевластии на небесах, а слава — в истории, вера укрепляется с каждым днем, ибо это единственный свет, кото­рый нужен существу, блуждающему в потемках и жаждущему уверенности, но самой природой обреченному на сомнение.

Если нам суждено пережить позор нового завоевания, торжест­во победителей будет, на мой взгляд, свидетельствовать лишь об одном: об ошибках побежденных.

В глазах мыслящего человека успех не доказывает ничего, кроме того, что жизнь человека не ограничивается его земным существова­нием. Оставим евреям их корыстную веру и вспомним слова Иисуса Христа: «Царство мое не от мира сего».

Слова эти, столь непривычные для человека из плоти и крови, в России приходится повторять на каждом шагу; при виде стольких неминуемых страданий, стольких неотвратимых жестокостей, сто­льких безутешных слез, стольких осознанных или неосознанных несправедливостей (несправедливость здесь просто носится в воз-

Письмо двадцать второе

духе) — при виде всех этих несчастий, обрушивающихся не на одну семью, не на один город, но на целое племя, на целый народ, населяющий треть земного шара, душа в растерянности отворачива­ется от земли и восклицает: «Боже мой, воистину царство твое не от мира сего!»

Увы! Отчего слова мои бессильны? Отчего не могут они ис­купить преизбыток несчастий преизбытком жалости! Зрелище этого общества, все пружины которого оттянуты, как у готового к бою орудия, так страшно, что у меня голова идет кругом.

С тех пор, как я живу в этой стране и знаю, что представляет собой на самом деле человек, который ею правит, меня всего трясет, и я горжусь этим, ибо если в отравленном тиранией воздухе я зады­хаюсь, если ложь вызывает мое негодование, значит, я родился для чего-то другого, потребности моей натуры слишком благородны для обществ, подобных тому, какое я наблюдаю здесь, и я создан для лучшей доли. Господь не дал нам способностей, которые пропадают втуне. Божественный промысел указует нам наше место в вечности;

все зависит от нас — будем ли мы достойны славы, которую он нам готовит, и места, которое он нам предназначает, или нет. Все, что в нас есть лучшего, восходит к нему.

Знаете ли вы, почему осуждены читать все эти размышления? У меня поломалась коляска, и покуда ее чинят, я от нечего делать пишу вам все, что мне приходит в голову.

Два часа назад я встретил знакомого русского; он побывал в одном из своих имений и возвращался в Петербург. Мы на минуту остановились, чтобы обменяться несколькими словами; взглянув на мою коляску, мой знакомец начал смеяться и указал мне на круго­вую подушку, ось, скобы, чеку, оглобли и одну из упорных стоек рессоры.

— Видите все это?— спросил он меня.— Все эти части не доедут в целости и сохранности до Москвы. Иностранцы, которые упорно желают ездить по России в своих колясках, выезжают, как и вы, а возвращаются дилижансом.

— Даже если едут только до Москвы?

— Даже если едут только до Москвы.

— Русские говорили мне, что это лучшая дорога в Европе:

я поверил им на слово.

— Не везде есть мосты, некоторые участки дороги нуждаются в починке; приходится то и дело сворачивать с тракта и проезжать по шатким мосткам, где доски настелены как попало, и при неради­вости наших ямщиков иностранные коляски в таких случаях всегда ломаются.

— У меня английская коляска, приспособленная к долгим путе­шествиям.

— Нигде не ездят так быстро, как у нас; когда лошади мчатся во весь опор, коляску болтает, как корабль в сильный шторм, то есть

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

начинаются килевая и бортовая качка разом; выдержать такую долгую тряску на гладкой, но твердой дороге могут, повторяю вам, только местные экипажи.

— Вы еще не изжили старый предрассудок и считаете, что тяжелые громоздкие коляски — самые прочные. ' '"'

— Доброго пути! Напишите мне, если благополучно доберетесь в вашей коляске до Москвы.

Не успел я распроститься с этим горевестником, как круговая подушка сломалась. Случилось это недалеко от почтовой станции, где я и застрял. Обратите внимание, что я проехал всего восемна­дцать лье из ста восьмидесяти... Придется мне впредь быть осмот­рительнее и отказаться от быстрой езды; я стараюсь выучить, как сказать по-русски «тише», другие путешественники, наоборот, под­гоняют ямщиков.

Русский ямщик, одетый в толстый суконный кафтан, а в теплые дни, как сегодня, в цветную домотканую рубаху, похожую на хитон, с первого взгляда кажется жителем Востока; в том, как он вскакивает на облучок, заметно азиатское проворство. Русские правят лошадь­ми только из повозки, разве что коляска очень тяжелая и запряжена шестеркой или восьмеркой лошадей, но даже в этом случае главный ямщик сидит на козлах. Этот ямщик, или кучер, держит в руках целую связку веревок: это восемь вожжей от четверки лошадей, запряженных в ряд. Изящество и легкость, быстрота и надежность, с какими он правит этой живописной упряжкой, живость малейших его движений, ловкость, с какой, он соскакивает на землю, его гибкая талия, его стать, наконец, весь его облик вызывают в памяти самые грациозные от природы народы земли и в особенности испанских цыган. Русские — светловолосые цыгане.

Я уже встретил нескольких крестьянок, они не так безобразны, как те, которых я встречал на петербургских улицах. Они полнова­ты, но у них приветливые лица и румянец во всю щеку; в это время года они покрывают голову платком, завязывая его сзади узлом, а концы платка с присущей этому народу грацией спускают на спину. Иногда они надевают коротенький, обрезанный по колено редингот, перетянутый в талии поясом; спереди у него разрез, закругленные полы распахиваются и под ними видна юбка. Фасон этот не лишен изящества, но что портит здешних женщин, так это их обувь — кожаные сапоги на толстой подметке с закругленными носами. Внизу сапоги широкие, стоптанные, а голенища собраны в гармошку, так что совершенно не видно, стройные ли ноги у рус­ских женщин; так и кажется, будто они надели обувь своих мужей.

Дома похожи на те, которые я описывал вам по пути из Шлиссельбурга, но не такие красивые. Села являют собой унылое зрелище, село — это всегда два более или менее длинных ряда деревянных домов, равномерно отстоящих друг от друга и рас­положенных вдоль тракта, но не у самой дороги, ибо деревенская

Письмо двадцать второе

улица, посреди которой проходит колея, шире, чем проезжая часть. Каждый домишко, сложенный из грубо обтесанных бревен, повер­нут коньком к тракту. Все избы похожи одна на другую, но, несмотря на их тоскливое единообразие, мне показалось, что в дере­внях царят достаток и даже зажиточность. Они не живописные, но все же это не то, что города, здесь владычествует покой, свойствен­ный жизни на лоне природы,— это особенно отрадно после Петер­бурга. Деревенские жители не кажутся мне веселыми, но нельзя сказать, что вид у них несчастный, как у солдат или государствен­ных чиновников; крестьяне меньше всех страдают от отсутствия свободы; они больше всех порабощены, но зато у них меньше тревог.

Землепашество способно примирить человека с общественным строем, каков бы он ни был; сельские работы прививают крестья­нину терпение, он готов сносить все, что угодно, лишь бы его не лишали невинных деревенских радостей и не мешали ему занимать­ся делами, которые сообразуются с его природой.

Местность, по которой я ехал до сих пор,— болота да перелес­ки, где, насколько хватает глаз, видны лишь карликовые березы да чахлые сосны, разбросанные по бесплодной равнине. Не видать ни тучных нив, ни дремучих щедрых лесов; взгляд встречает лишь скудные поля да убогие рощицы. Наибольшие выгоды здесь прино­сит скотоводство, однако местный скот хил и плох. Климат здесь угнетает животных, как деспотизм угнетает человека. Природа и общество словно бы объединили свои усилия, чтобы сделать жизнь как можно более трудной. Когда задумываешься о том, каковы исходные данные, послужившие для образования такого общества, то удивляешься только одному: каким образом народ, так жестоко обделенный природой, сумел так далеко уйти по пути цивилизации.

Неужели верно, что единомыслие и незыблемость устоев возна­граждают за самое бесстыдное угнетение? Что до меня, то я так не думаю, а если бы мне стали доказывать, что этот строй — единст­венный, при котором могла возникнуть и на котором зиждется Российская империя, я ответил бы простым вопросом: так ли важно для судеб рода человеческого, чтобы финские болота были заселены и чтобы несчастные люди, которых туда согнали, построили дивный город, поражающий взор, но в сущности являющийся не более чем подражанием городу западному? Укрепление мощи москвитян при­несло цивилизованному миру лишь страх нового вторжения да образец безжалостного и беспримерного деспотизма, подобные ко­торому мы находим разве что в древней истории. И будь еще этот народ счастлив!.. Но ведь он первый пал жертвой честолюбия, которое питает гордыню его господ.

Я пишу вам из дома, который изяществом своим разительно отличается от унылых домишек в окрестных деревнях; это разом почтовая станция и трактир, и здесь почти чисто. Дом похож на жилище какого-нибудь зажиточного помещика; подобные станции,

2 А. де Кюстин, т. 1

 

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

хотя и менее ухоженные, чем в Померании, построены вдоль всей дороги на определенном расстоянии друг от друга и содержатся за счет правительства; стены и потолки здесь расписаны в итальянском стиле; первый этаж, состоящий из нескольких просторных комнат, напоминает французский провинциальный ресторан. Мебель обита кожей; стулья с плетеными сиденьями имеют опрятный вид: всюду стоят широкие диваны, на которых можно спать, но я по горькому опыту знаю, как опасно на них ложиться; я не решаюсь на них даже сидеть; в русских гостиницах, не исключая самых дорогих, деревян­ная мебель с мягкими подушками кишит клопами.

Я всюду вожу с собой кровать — шедевр русской промышлен­ности. Если моя коляска еще раз поломается, у меня будет случай воспользоваться ею и порадоваться собственной предусмотритель­ности; но без нужды не стоит останавливаться по пути из Петербур­га в Москву. Дорога красивая, но вокруг ничего примечательного;

так что только необходимость может заставить путника выйти из кареты и прервать путешествие.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ТОГО ЖЕ ПИСЬМА

Едрово, между Великим Новгородом и Валдаем, 4 августа 1839 года

В России нет далеких расстояний — так говорят русские, а вслед за ними повторяют все путешественники-иностранцы. Я принял это утверждение на веру, но на собственном опыте убедился в обратном. В России — сплошь далекие расстояния: на этих голых равнинах, простирающихся покуда хватает глаз, нет ничего, кроме расстояний; два или три местечка, которые стоит посетить, расположены в сотнях лье друг от друга. Эти необъятные просторы— пустыни, лишенные живописных красот; почтовый тракт разрушает поэзию степей; остаются только бескрайние дали да унылая бесплодная земля. Все голо и бедно, но вовсе не похоже ни на землю, прославленную ее обитателями, опустошенную истори­ей и ставшую поэтическим кладбищем народов — такую, как Гре,-ция или Иудея; не похоже это и на девственную природу; здешний пейзаж не отличается ни величием, ни мощью, он просто-напросто невзрачен; это равнина, местами засушливая, местами болотистая, и только два эти вида бесплодности разнообразят пейзаж. Редкие деревеньки, все более и более заброшенные по мере того, как удаляешься от Петербурга, не радуют, но лишь удручают взор. Дома в них не что иное, как нагромождение бревен, впрочем довольно прочно скрепленных, с дощатой крышей, поверх которой на зиму иногда кладут слой соломы. В этих хибарках, наверно, тепло, но облик их наводит грусть: они похожи на солдатские времянки, только в солдатских времянках не так грязно.

Комнаты в этих хижинах смрадные, черные, душные. Кроватей нет: летом люди спят на лавках, стоящих вдоль стен, а зимой на

Письмо двадцать второе

печи либо на полу вокруг печи, таким образом русский крестьянин всю жизнь живет как на бивуаке. Слово «жительствовать» пред­полагает благоустройство, домашность, неведомые этому народу.

Проезжая через Великий Новгород *, я крепко спал и не видел ни одной из древних построек этого города, который долго был республикой и стал колыбелью Российской империи; если я вернусь в Германию через Вильну и Варшаву, я не увижу ни Волхова, этой реки, в которой нашли свою смерть столько граждан беспокойной республики, не щадившей жизни своих детей, ни церкви Святой Софии, с которой связана память о самых славных событиях русской истории до разграбления и оконча­тельного порабощения Новгорода Иваном IV, предтечей всех современных тиранов.

Мне много рассказывали о Валдайских горах, которые русские пышно именуют московской Швейцарией. Я приближаюсь к Валдаю и уже в тридцати лье от города замечаю, что местность становится неровной, хотя и не холмистой, она изрезана неглубокими оврагами, где дорога проложена так, что подъемы и спуски не замедляют бега лошадей; меня по-прежнему везут очень быстро, но я по-прежнему теряю время на почтовых станциях: русские ямщики очень лениво запрягают лошадей.

Местные крестьяне носят шапку широкую, приплюснутую свер­ху, но плотно охватывающую голову: этот головной убор похож на гриб: иногда его украшает павлинье перо, заткнутое за повязку вокруг лба: если человек в шляпе, то перо прикреплено к обвиваю­щей тулью ленте. Обувь их по большей части из тростника, они сами плетут ее и привязывают к ногам веревками, заменяющими шнурки. Такой обувью приятнее любоваться на античных статуях, нежели видеть ее в обыденной жизни. Античные изваяния доказыва­ют нам, что этот вид обуви существовал еще в.глубокой древности.

Крестьянок по-прежнему мало **: на десяток мужчин встреча­ется одна женщина; платье их обличает полное отсутствие кокетства:

это подобие длинного, до полу, и очень широкого пеньюара с глу­хим воротом. Такой балахон, застегнутый впереди на ряд пуговиц, полностью скрывает фигуру; костюм крестьянок довершает длинный передник, держащийся на двух скрепленных за плечами бретелях, уродливых и похожих на лямки заплечного ранца. Почти все ходят босиком; лишь у самых зажиточных на ногах грубые сапоги, кото­рые я уже описывал. Они повязывают голову ситцевой косынкой или полотняным платком. Национальный головной убор русские жен­щины надевают лишь по праздникам: нынче его носят еще и при­дворные дамы: это своего рода кивер, открытый сверху, вернее,