Письмо двадцать первое 5 страница

а Ц,аръ есть совсем иное слово».

В черте города я пересек ничем не примечательный бульвар, затем спустился по пологому склону и оказался в довольно красивом квартале с прямыми как стрела улицами и каменными домами;

наконец, меня отвезли на Дмитровку: там находится превосходный английский постоялый двор, где меня ждала прелестная уютная комнатка. Еще когда я был в Петербурге, меня рекомендовали госпоже Говард, которая в ином случае не сдала бы мне комнату. Я далек от мысли упрекать ее за щепетильность, ибо благодаря такой осторожности в ее доме можно спать спокойно.

Вы желаете узнать, какой ценой добилась она чистоты, ведь чистота редкость везде, в России же — настоящее чудо? Она по­строила во дворе отдельный флигель, и русские слуги спят там. Эти люди входят в главное здание лишь по приказанию хозяев. Госпожа Говард идет в своих предосторожностях еще дальше. Она не прини­мает почти никого из русских; поэтому ни мой ямщик, ни мой фельдъегерь не знали, где находится ее постоялый двор; мы разыс­кали его не без труда: на доме даже нет вывески, хотя это лучший постоялый двор не только в Москве, но, пожалуй, во всей России.

Устроившись, я решил отдохнуть и сел вам писать. Приближа­ется ночь, светит луна; я прерываю письмо и пойду поброжу по городу; когда вернусь, я расскажу вам о моей прогулке.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРЕДЫДУЩЕГО ПИСЬМА

Москва, 8 августа 1839 года, i час пополуночи Я вышел около десяти часов вечера, один, без провожатого, и по привычке пошел куда глаза глядят; я бродил по длинным широким улицам, плохо вымощенным, как все улицы в русских городах, да вдобавок еще и ухабистым; но эти мерзкие улицы проложены регулярно. В архитектуре этой страны нет недостатка в прямых линиях; однако прямоугольная планировка испортила Москву не так сильно, как Петербург. Там глупые тираны современных горо­дов начинали на пустом месте, а здесь им приходилось бороться с неровностями почвы и старинными постройками — национальной гордостью: благодаря этим непреодолимым препятствиям, воздвиг­нутым историей и природой, Москва сохранила облик древнего города; это самый живописный из всех городов Империи, которая по-прежнему признает Москву своей столицей вопреки нечеловечес-

Письмо двадцать четвертое

ким усилиям Петра I и его преемников; так сила вещей побеждает

волю самых могущественных людей!

Лишенная религиозных почестей, утратившая своего патриар­ха, покинутая своими властителями и самыми близкими ко двору боярами, не имеющая иных достоинств, кроме своего героизма, проявленного слишком недавно, чтобы его могли по заслугам оце­нить современники, Москва стала, за неимением лучшего, торговым и промышленным городом; говорят, здесь хорошая шелковая фабри­ка!.. Но история и архитектура обеспечивают Москве неотъемлемое право на политическое главенство. Русское правительство покрови­тельствует заводам: не в силах остановить стремительное течение века, оно предпочитает дать народу богатство, но только не ос­вободить его.

Когда я вышел из дому, было около десяти часов вечера; день

угасал, и в сумерках вставала сияющая сквозь пыль вдохновенная луна полуночных широт. Шпицы монастырей, иглы колоколен, башни, крепостные валы, дворцы и все неправильной формы величе­ственные громады Кремля были озарены случайными лучами света, окружающими их золотой бахромой, меж тем как сам город погру­зился в тень; блики закатного солнца, которые скользили, тускнея, с одной черепицы на другую, с одного медного купола на другой, постепенно гасли, а их светящиеся волны порхали и таяли на позолоченных цепях и металлических кровлях, образующих небо­свод Москвы: все эти постройки, яркие, как богатые ковры, празд­нично блистали на фоне голубеющего неба. Закатное солнце словно не хотело покидать город, не попрощавшись; это расставание дня с зачарованными замками древней российской столицы было вели­колепно. В ушах у меня звенели тучи комаров, глаза жег песок, беспрестанно вздымаемый копытами лошадей, которые мчат во все

стороны множество экипажей.

Самые многочисленные и самые живописные из них— дрожки:

эта поистине национальная повозка — летние сани. Поскольку они могут перевозить зараз с удобством только одного человека, их должно быть бесконечно много, дабы удовлетворять нужды деятель­ного, многочисленного, но затерянного в гигантском городе населе­ния, постоянно стекающегося со всех окраин к центру. Московская пыль чрезвычайно докучлива; мелкая, как зола, легкая, как рои мошек, с которыми она смешивается в это время года, она застилает взор и затрудняет дыхание. Днем стоит палящий зной, а ночи слишком коротки, и пагубная роса не умеряет засушливую утрен­нюю жару; это пекло остывает лишь поздно вечером. Даже сами русские удивляются такой нестерпимой и долгой жаре.

Не подчинила ли себе империя славян, это солнце, встающее на политическом небосклоне и притягивающее взоры всей земли, не подчинила ли она себе и Божье солнце? Местные жители утвержда­ют и любят повторять, что климат в России становится все мягче.

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

Поразительна сила человеческой цивилизации, чьи успехи, похоже, изменили все, вплоть до температуры земного шара!.. Относительно московских и петербургских зим не знаю, но лето мало где так неприятно, как в этих двух городах. Теплое время года — самая мерзкая пора в северных странах. " ~

Первое, что поразило меня на московских улицах,— люди, которые кажутся более бойкими, более открытыми и веселыми, чем жители Петербурга: здесь чувствуются веяния свободы, неведомые всей остальной империи; именно этим объясняется для меня скрытая неприязнь государей к Москве — городу, которому они льстят, которого они побаиваются и избегают.

Николай I как истый русский утверждает, что очень любит Москву: однако я не вижу, чтобы он живал здесь чаще, чем его предшественники, ненавидевшие этот древний город.

Нынче вечером на нескольких улицах я увидел иллюминацию, правда, довольно убогую; лампионов было немного, и некоторые из них стояли прямо на земле. Трудно уразуметь любовь русских к иллюминации, ведь в ту недолгую пору, когда можно наслаждать­ся такого рода украшениями, даже в Москве, не говоря уж о Санкт-Петербурге, почти не бывает темноты.

По пути домой я спросил, по какому поводу происходят эти скромные торжества. Мне ответили, что иллюминацию устраивают в дни рождения и в дни тезоименитства всех членов императорской фамилии, так что увеселения никогда не прекращаются. В России подобные праздники столь часты, что их почти никто не замечает. Это безразличие русских доказывает мне, что страх бывает неос­торожен и не всегда умеет так ловко льстить, как хотелось бы. Искусный льстец— только любовь, потому что ее хвалы, даже самые чрезмерные, искренни. Вот истина, которую совесть под­сказывает деспотам, но, увы, безуспешно.

Неуспех совести в делах человеческих, как в больших, так и в малых, кажется мне самой непостижимой тайной этого мира, ибо доказывает мне существование мира иного. Господь ничего не делает без умысла; поэтому коль скоро он наделил совестью всех людей и коль скоро этот внутренний свет не находит применения на земле, значит, его предназначение — не здесь; страсти наши порож­дают несправедливости этого мира, совесть наша будет блюсти неподкупную справедливость мира иного.

Я медленно брел за гуляющими и, преодолев несколько подъ­емов и спусков вслед за толпой бездельников, которые невольно сделались моими проводниками, пришел в центр города, на пустын­ную площадь, от которой начинается аллея; эта аллея показалась мне совершенно замечательной: издали доносилась музыка, свер­кало множество огней, открытые кафе напоминали Европу; но меня не занимали увеселительные заведения: я был под стенами Кремля, этой гигантской горы, созданной во имя тирании руками рабов.

Письмо двадцать четвертое

В наше время вокруг стен древней московской крепости насадили аллею для народных гуляний, своего рода английский сад.

Знаете ли вы, что такое кремлевские стены? Слово «стены» вызывает у нас в памяти нечто чересчур заурядное, чересчур нич­тожное, оно обманывает вас; кремлевские стены — горная цепь... Эта цитадель, построенная на границе Европы и Азии, так же не похожа на обыкновенную крепость, как Альпы не похожи на наши холмы: Кремль — это Монблан среди крепостей. Если б великан, который зовется Российской империей, имел сердце, я сказал бы, что Кремль — сердце этого чудовища: но сердца у России нет, значит, Кремль — ее голова...

Я хотел бы дать вам представление об этой каменной громаде, ступенями уходящей в небо. Странное противоречие!.. Это прибе­жище деспотизма было воздвигнуто во имя свободы, ибо Кремль стал валом, который защищал русских от набегов калмыков: его стены имели два назначения: они стояли на страже государственной независимости и укрепляли власть государя. Стены эти смело повто­ряют неровности почвы; когда склон становится слишком крутым, стена спускается уступами; эти ступени, которые ведут с земли на небо, огромны, это лестница гигантов, бросивших вызов богам.

В эту первую цепь построек врезаются фантастические башни, высокие, мощные и замысловатые, словно прибрежные скалы и свер­кающие ледники; в темноте предметы, конечно, казались больше, чем на самом деле, их очертания и тона изменились; я говорю «тона», ибо ночь, как гравюра, имеет свой колорит... Не знаю, почему я ходил как зачарованный, но зато я твердо знаю, что меня охватил тайный ужас... когда смотришь, как дамы и господа, одетые по парижской моде, гуляют у подножия этого сказочного дворца, кажется, будто спишь и видишь сон!.. Я видел сон. Что сказал бы Иван III, восстановитель, можно даже сказать, основатель Кремля, если бы увидел, как у стен священной крепости москвитяне, бритые, завитые, во фраках и белых панталонах, в желтых перчатках, непринужденно сидят перед ярко освещенными кафе, кушают слад­кое мороженое и слушают музыку? Он сказал бы то же, что и я: не может быть!.. И тем не менее летом это можно наблюдать теперь в Москве каждый вечер.

Итак, я прогулялся по саду, разбитому у крепостного вала древней цитадели царей, я видел башни, за ними другие башни, уступы стен, за ними еще уступы, и взор мой парил над зачарован­ным городом. Слово «феерия» слишком слабо и не передает велико­лепия открывшейся мне картины!.. Только юность с ее красноречи­ем, юность, которую все удивляет и поражает, могла бы найти подходящие слова для этого чуда. Над длинным сводом, под кото­рым я только что прошел, я заметил подвесную дорогу, по которой в священную крепость входят пешеходы и въезжают коляски. Кар­тина эта показалась мне непостижимой: кругом одни лишь башни,

7i

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

ворота, террасы, громоздящиеся одна над другой в разных направ­лениях; всюду крутые скаты, арки, которые подпирают дороги, ведущие из нынешней Москвы, Москвы заурядной, в Кремль, в Москву историческую, в Москву чудесную. Эти акведуки без воды поддерживают этажи еще более фантастических построек; на одной из этих подвесных дорог я увидел низкую, круглую башню, всю ощетинившуюся зубцами, острыми, как пики: это необыкновенное украшение выделяется своей ослепительной белизной на фоне кро­ваво-красной стены: кричащий контраст, заметный даже в полупро­зрачной мгле северной ночи. Эта башня— великан, стоящий на страже форта, и голова его'возвышается над укреплениями. Вдоволь насладившись этими грезами наяву, я стал искать обратную дорогу;

вернувшись домой, я сел писать вам письмо — занятие, мало способ­ствующее успокоению. Но я переутомился и не могу отдыхать;

чтобы спать, нужны силы.

Чего только не увидишь ночью в лунном свете, обходя вокруг Кремля! Все здесь таинственно и чудесно; так и кажется, будто бродишь среди призраков: кто мог бы приблизиться без благоговей­ного ужаса к этому священному крепостному валу, камень из кото­рого, вывороченный Бонапартом, долетел до самого острова Святой Елены, дабы настигнуть дерзкого победителя среди океана... Про­шу прощения, я родился в эпоху пышных фраз.

Самая новая из новых литературных школ окончательно изгоня­ет их из словесности и упрощает язык, ибо народы, начисто лишен­ные воображения, паче всего боятся проявлений этого недоступного им дара. Я могу восхищаться пуританским стилем в устах высокота­лантливых людей, способных искупить его однообразие, но я не в силах ему подражать.

После всего, что я увидел нынче вечером, мне следовало бы вернуться прямо к родным пенатам: большего потрясения я в этом путешествии уже не испытаю.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ПЯТОЕ

Кремль при свели Пня.— Его исконные хозяева.— Характер его архитектуры.— Символичес­кий смысл.— Размеры русских церквей.— Человеческая история как средство описывать места.— Влияние Ивана IV.— Высказывание Петра I.— Преступное долготерпение.— Подданные Ивана IV и нынешние русские.— Иван IV в сравнении со всеми тиранами, упомянутыми в истории.— Источник, откуда я почерту/л рассказанные сведения.— Брошюра князя Вяземского.— Почему следует доверять Карамзина.

Москва, 8 августа 1839 года

Офтальмия, которую я приобрел между Петербургом и Москвой, беспокоит и мучит меня. Но, несмотря на боль, мне захотелось повторить сегодня вчерашнюю вечернюю прогулку, чтобы сравнить Кремль при свете дня с фантастическим ночным Кремлем. Тьма увеличивает, сдвигает с места предметы, но солнце возвращает им их истинные формы и пропорции.

Когда я снова увидел эту крепость царей, она снова поразила меня. Лунный свет увеличивал и выпячивал одни каменные грома­ды, но скрывал от меня другие, и, замечая свои заблуждения, признавая, что мне примерещилось слишком много сводов, слишком много крытых галерей, слишком много подвесных дорог, портиков и подземелий, я все же увидел их довольно, чтобы оправдать мой

энтузиазм.

В Кремле есть все: это пейзаж в камне.

Стены его крепче скал; на территории его столько построек и столько достопримечательностей, что это просто чудо. Этот лаби­ринт дворцов, музеев, башен, церквей, тюрем наводит ужас, как архитектурные сооружения на полотнах Мартина; все здесь так же грандиозно и еще более запутанно, чем в творениях английского художника. Таинственные звуки раздаются из глубины кремлевских подземелий; такие жилища не для обычных людей. Перед внутрен­ним взором встают самые удивительные картины, и человек трепе­щет при мысли, что картины эти отнюдь не плод воображения.

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

Голоса, которые там слышишь, кажутся замогильными; в Кремле начинаешь верить в чудеса.

Запомните, московский Кремль вовсе не то, чем его принято считать. Это не дворец, это не национальная святыня, где хранятся древние сокровища империи; это не русская крепость, это не чти­мый народом рриют, где почиют святые, защитники родины;

Кремль и меньше и больше этого; он просто-напросто обиталище призраков.

Нынче утром, снова отправившись гулять без провожатого, я до­брался до самой сердцевины Кремля и зашел в несколько церквей, являющихся украшением этой твердыни благочестия, столь почита­емой русскими как за священные реликвии, так и за светские драгоценности и военные трофеи, которые там хранятся. Я сейчас слишком взволнован, чтобы описывать вам все в подробностях;

позже я осмотрю сокровищницу внимательнее и поведаю вам обо всем, что там увижу.

Издали Кремль показался мне княжеским градом, стоящим на холме посреди города простолюдинов. Этот замок тиранов, эта гордая каменная громада встает над жилищем простого люда во всю высоту своих скал, стен и куполов и, в противоположность тому, что случается с памятниками обычных размеров, чем ближе подходишь к этой твердыне, тем больше восхищения она вызывает. Подобно скелетам гигантских древних животных, Кремль доказывает нам, что мир, в реальности которого мы все еще продолжаем сомневать­ся, даже находя его останки, все же существует. Этому чудесному творению сила заменяет красоту, вычурность — изящество; это меч­та тирана, мощная, страшная, как мысль человека, который властву­ет над мыслью народа; здесь есть нечто несоразмерное: я вижу оборонительные сооружения на случай войны, но теперь таких войн уже не бывает; эта архитектура не соответствует нуждам современ­ной цивилизации.

Наследие сказочных времен, когда всюду безраздельно властво­вала ложь: тюрьма, дворец, святилище; крепостной вал для защиты от иноземцев, укрепленный замок для защиты- от черни, оплот тиранов, тюрьма народов — вот что такое Кремль!

Своего рода северный Акрополь, варварский Пантеон, эта наци­ональная святыня заслуживает имени славянского Алькасара.

Таково излюбленное обиталище старых московских правителей, и все же эти грозные стены не могли успокоить Ивана IV, и чувство ужаса не оставляло его.

Страх человека всемогущего — самое ужасное, что есть в этом мире, поэтому к Кремлю невозможно приблизиться без трепета.

Башни всех форм: круглые, квадратные, островерхие, башни штурмовые, подзорные, караульные башни и башенки, какие-то сторожки на минаретах, колокольни разной высоты, всех цветов, видов и сортов; дворцы, соборы, наблюдательные вышки, зубчатые

Письмо двадцать пятое

стены с амбразурами; обычные бойницы, галереи с навесными бойницами, валы, всевозможные укрепления, какие-то причудливые сооружения, непонятные выдумки, беседка под стенами собора; все обличает беспорядок и произвол, все выдает постоянную тревогу странных созданий, которые обрекли себя на жизнь в этом фантас­тическом мире, за свою безопасность. Но эти бесчисленные памят­ники гордыни, прихоти, сластолюбия, славы, благочестия, несмотря на кажущееся разнообразие, выражают одну-единственную мысль, которая подчиняет себе все: эта мысль — вечный страх, порождаю­щий воинственность. Кремль бесспорно есть творение существа сверхчеловеческого, но злобного. Прославление рабства — такова аллегория, запечатленная в этом сатанинском памятнике, столь же необычном для зодчества, сколь видения святого Иоанна необычны для поэзии: это жилище под стать действующим лицам Апокалипсиса.

Хотя у каждой башенки есть свое лицо и свое назначение, все они выражают одну идею: ужас, понуждающий браться за оружие.

Одни башни похожи на архиерейскую митру, другие на пасть дракона, третьи на обнаженный меч: эфес внизу, острие наверху:

иные напоминают формой и даже цветом экзотические плоды: иные имеют вид царской короны с острыми зубцами, украшенными каменьями, как корона венецианского дожа; у иных обычные венцы, и все эти разнообразные башни крыты глянцевой черепицей; все эти металлические купола, все эти пестрые, позолоченные, лазурные, серебристые своды сверкают на солнце, как эмали на этажерке, вернее, как колоссальные сталактиты в соляных копях, которые встречаются в окрестностях Кракова. Эти громадные столбы, эти всевозможные главки — пирамидальные, круглые, остроконечные, но всегда отдаленно напоминающие человеческое лицо,— возвыша­ются над городом и страной.

Когда глядишь издалека, как они сияют в небе, кажется, будто тут собрались на совет главы держав в богатых одеждах и при всех регалиях: это собрание старейшин, царский совет, заседающий на могилах; это призраки, которые бдят на вершине дворца.

Жить в Кремле — значит не жить, но обороняться; угнетение ведет к бунту, а раз возможен бунт, нужно принять меры предо­сторожности; предосторожности в свой черед усугубляют опасность мятежа, и из этой длинной цепи действий и противодействий рождается чудовище, деспотизм, который построил себе в Москве цитадель: Кремль! Вот и все. Если бы великаны, жившие в допотоп­ные времена, вернулись на землю, чтобы посмотреть, как живет хилое племя, пришедшее им на смену, они могли бы найти здесь

пристанище.

В архитектуре Кремля все, вольно или невольно, имеет сим­волический смысл: на самом же деле, когда, преодолев первый приступ страха, вы вступаете в лоно этого дикарского великолепия, взору вашему предстает не что иное, как скопище тюрем, пышно

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

именуемых дворцами и соборами. Впрочем, русские зря стараются:

как ни исхитряйся, а тюрьма все равно тюрьма.

Даже климат в их стране — пособник тирании. Холод не позво­ляет строить здесь просторных церквей, в них люди просто закояе-нели бы во время молитвы; здесь дух не поднимается к небу посредством прекрасных соборов; в этой полосе человек может посвящать Богу лишь мрачные башни. Темные низкие своды и тол­стые стены делают кремлевские соборы похожими на подземелья, это раскрашенные тюрьмы, а дворцы суть позолоченные застенки.

О чудесах этой пугающей архитектуры можно сказать то же, что говорят путешественники, оказавшись в Альпах: эта красота наво­дит ужас.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ПИСЬМА ДВАДЦАТЬ ПЯТОГО

Вечер того же дня

Мне все сильнее и сильнее жжет глаз, я давеча послал за доктором, и он велел мне три дня не выходить из дому и наложил повязку. По счастью, другой глаз видит нормально, и я могу писать.

Я намереваюсь за эти три дня вынужденного отдыха закончить работу, которую начал в Петербурге и забросил из-за превратнос­тей моей жизни в этом городе. Это краткий рассказ о царствовании Ивана IV, тирана из тиранов и души Кремля. Не он построил эту крепость, но он здесь родился, здесь умер, сюда он возвращается, здесь витает его дух.

План Кремля был задуман и осуществлен его предком Иваном III и его единомышленниками, и я хочу рассказать об этих исполинских фигурах; в них, как в зеркале, отразился Кремль, который я не в силах описать словами, ибо здесь слова мои не соответствуют вещам. Впрочем, эта иносказательная манера, по-моему, не только нова, но и верна; доселе я делал все, что от меня зависит, чтобы описать вам место само по себе, теперь я хочу показать вам его под другим углом зрения, то есть через историю людей, которые в нем жили.

Если по убранству дома мы можем судить о нраве особы, которая в нем живет, нельзя ли таким же образом, исходя из характера людей, вообразить себе облик зданий, которые были для них построены? Наши страсти, наши привычки, наш дух очень сильны и неизгладимо запечатлеваются во всем вплоть до камней наших жилищ.

Несомненно, если существует памятник, к которому приложим этот способ описания, то это Кремль... В нем воочию видны Европа и Азия и объединяющий их дух византийских греков.

Принимая все в расчет и рассматривая эту крепость как в от­ношении чисто историческом, так и с точки зрения поэтической и живописной, можно сказать, что это самый национальный и,

Письмо двадцать пятое

следовательно, самый интересный для русских и для иноземцев

памятник в России.

Как я вам уже говорил, Иван IV вовсе не возводил Кремль: это святилище деспотизма было перестроено в камне при Иване III, в 1485 году, итальянскими зодчими Марко и Пьетро Антонио, выписанными в Москву великим князем, который хотел укрепить деревянные стены крепости, основанной при Дмитрии Донском.

Но если дворец этот и не творение Ивана IV, то он воплоще­ние его мысли. Ибо благодаря пророческому дару великий царь Иван III воздвиг дворец для своего внука-тирана. Итальянские зодчие работали повсюду: нигде они не создали ничего подобного тому, что построили в Москве. Добавлю, что и в других странах были правители, имевшие неограниченную власть, и в других стра­нах на трон восходили несправедливые, властные самодуры, однако царствование ни одного из этих чудовищ не похоже на царствова­ние Ивана IV: одно и то же семя, взошедшее в разных широтах и на разных почвах, приносит плоды одного вида, но различной вели­чины и облика. На земле нет и не будет ни шедевра деспотизма, равного Кремлю, ни народа такого суеверного и терпеливого, каким был народ Московии в легендарное царствование своего тирана.

Последствия этого чувствуются по ею пору. Если бы вы путеше­ствовали вместе со мной, вы, так же как и я, заметили бы неизбеж­ные опустошения, которые произвел в душе русского народа аб­солютный произвол; прежде всего это дикое пренебрежение к свято­сти данного слова, к истинности чувств, к справедливости поступков; затем это торжествующая во всех делах и сделках ложь, это все виды бесчеловечности, недобросовестности и обмана, одним словом, притупление нравственного чувства.

Мне кажется, я воочию вижу, как из всех ворот Кремля выходят пороки и заполоняют Россию.

Петр I говорил: чтобы обмануть одного русского, нужны три еврея; нам нет нужды стесняться в выражениях, как императору, поэтому мы понимаем его слова так: один русский перехитрит трех

евреев.

Другие народы терпели гнет, русский народ его полюбил; он любит его по сей день. Не характерна ли эта фантастическая покорность? Впрочем, нельзя не признать, что подчас эта всеобщая мания кротости становится основой возвышенных поступков. В этой бесчеловечной стране общество исковеркало человека, но не умали­ло его: удивительное перерождение душевных способностей! Чело­век здесь порой поднимает низость до героизма; он лишен доброты, но лишен и мелочности: то же можно сказать и о Кремле. Он не радует взор, но внушает страх. Он не прекрасен, он ужасен, ужасен, как царствование Ивана IV.

Такое царствование навеки делает душу народа, безропотно пережившего его, слепой; даже последние отпрыски этих людей,

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

заклейменных именем палачей, будут носить на себе отпечаток преступлений своих отцов: преступление против человечества ска­зывается вплоть до самого отдаленного потомства. Это преступление состоит не только в том, чтобы творить несправедливость, но и &том, чтобы ее терпеть; народ, который, провозглашая смирение первей­шей добродетелью, завещает потомкам тиранию, пренебрегает соб­ственными интересами; более того, он не исполняет своего долга.

Слепая покорность подданных, их безропотность, их верность безумным хозяевам — не достоинства, а недостатки: повиновение похвально, неограниченная власть почтенна лишь постольку, по­скольку они становятся средством, охраняющим права человека. Когда царь не признает их, когда он забывает, на каких условиях человеку дозволено властвовать над себе подобными, граждане подчиняются только Богу, своему вечному владыке, который осво­бождает их от клятвы верности владыке мирскому.

Вот чего русские никогда не допускали и не понимали; однако эти условия необходимы для развития истинной цивилизации; без них наступил бы час, когда жизнь в обществе стала бы для человече­ства не полезной, а вредной, и софисты без труда вернули бы человека в лесную чащу.

Хотя такие взгляды — не более чем приложение к жизни Свя­щенного писания, они при всей их умеренности слывут в Петербур­ге бунтарскими. Итак, нынешние русские — достойные потомки подданных Ивана IV. Это одна из причин, побуждающих меня кратко изложить вам историю его царствования.

Во Франции я не помнил об этих событиях, но в России приходится вспоминать ужасные подробности. Я посвящу этому следующее письмо; не бойтесь, оно не будет скучным: никогда еще рассказ не был столь увлекательным или по меньшей мере любопытным.

Этот безумец, так сказать, перешел границы, в которых творение Божье получило от Бога под именем свободной воли дозволение творить зло: никогда человек не простирал свою длань так далеко. Иван IV был кровожаднее и свирепее всех Тибериев, Неронов, Каракалл, Людовиков XI, Педро Жестоких, Ричардов III, Ген­рихов VIII, наконец, всех древних и современных тиранов с их самыми неподкупными судьями во главе с Тацитом.

Поэтому, прежде чем излагать подробности невероятных бес­чинств, я должен доказать вам, что мои сведения достоверны. Я ничего не стану цитировать по памяти: пускаясь в путь, я нагрузил карету необходимыми книгами, и главный источник, откуда я чер­пал сведения,— это Карамзин, автор, которого русские не могут обвинить в очернительстве, ибо ему ставят в упрек, что он не сгустил, но, напротив, смягчил краски, заботясь о славе своего народа. Чрезвычайная осмотрительность, доходящая до пристраст­ности,—таков изъян этого автора; российский патриотизм неизмен -

Письмо двадцать пятое

но грешит снисходительностью. Всякий русский писатель — Ц&ре- дворец, таков был и Карамзин: я нахожу тому доказательства в маленькой брошюре, изданной другим царедворцем, князем Вя­земским: это рассказ о пожаре Зимнего дворца в Петербурге, рассказ, написанный исключительно во славу государя, который, по счастью, на сей раз заслужил расточаемые ему похвалы. Там есть

следующие слова:

«Разве найдется в России хоть одно знатное семейство, у которо­го нет какого-либо славного воспоминания, связанного с этими стенами *? Наши отцы, наши деды, все наши государственные, общественные, военные знаменитости получили здесь из государе­вых рук от имени отечества высокие награды за свои труды, заслуги, доблесть. Именно здесь звучала национальная лира в руках Ломо­носова и Державина, здесь Карамзин читал страницы своей «Истории» перед августейшей аудиторией **. Этот дворец был палладием нашей славы; то был Кремль нашей современной истории» (Князь Вяземский. «Пожар Зимнего дворца в Санкт-Петербурге». Париж, у Ж. Г. Дантю, в Пале-Руаяле, стр. 11).

Можно и даже нужно верить Карамзину, когда он рассказывает чудовищные подробности жизни Ивана IV. Заверяю вас, что все события, которые вы читаете в моем кратком изложении, подробно рассказаны этим историком в его книге «История государства Российского», переведенной Жоффре и законченной господином Дивольфом, действительным статским советником и камергером российского императора; одиннадцать томов in-8 °. Париж, в гале­рее Боссанжа-отца, улица Ришелье, д. 6о. 1826.