Письмо двадцать первое 9 страница

к чему от привело в конечном счете.— Людовик XIV.— Исторический феномен.

Москва, 11 августа 1839 года, вечер

Глаз мой болит меньше, и вчера, покинув свою темницу, я от­правился пообедать в Английский клуб. Это особый ресторан, куда гости допускаются лишь по рекомендации одного из завсегдатаев, принадлежащих к избранному московскому обществу. Заведение это, устроенное, как и наши парижские кружки, по английскому образцу, открылось сравнительно недавно. Я расскажу вам о нем в другой раз.

I 12

Письмо двадцать седьмое

В нынешней Европе способы сообщения между странами облегчи­лись настолько, что отыскать самобытные нравы или обычаи, служащие выражением характеров, сделалось решительно невозможно. Привыч­ки всех современных народов суть следствие множества заимствований:

смешение всех национальных характеров в ступе всемирной цивилиза­ции сообщает нравам однообразие, малоприятное для глаза путешест­венника; между тем никогда еще путешествия не были в такой моде. Все дело в том, что большинство людей трогаются с места не столько из любви к просвещению, сколько из скуки. Я не принадлежу к числу странников такого рода; любознательность моя беспредельна, и каж­дый день я на собственном опыте убеждаюсь, что разнообразие — самая редкостная вещь на этом свете, однообразие же впечатлений — бич путешественника, ибо ставит его в положение глупца — положение самое неприятное именно оттого, что самое распространенное.

Люди отправляются путешествовать, дабы на время покинуть тот мир, где прожили всю свою жизнь,— и не достигают цели:

нынче цивилизация достигла отдаленнейших уголков земного шара. Род человеческий переплавляется в единое целое, различия между языками стираются, наречие, на котором мы пишем, исчезает, нации отрекаются от самих себя, философия низводит религию до внутрен­него дела каждого верующего, и этот вялый католицизм будет служить людям вплоть до того дня, когда его новый расцвет оз­наменует рождение нового общества. Кто может сказать, когда завершится это преображение рода человеческого? Нельзя не узреть во всем происходящем ныне волю Провидения. Вавилонское смеше­ние языков скоро уйдет в прошлое; нации начнут понимать одна другую, несмотря на все, что их разобщает.

Сегодня я начал день с подробного и основательного осмотра Кремля в обществе г-на ***, к которому имел рекомендательное письмо; да, я снова отправился в Кремль! Для меня Кремль — это вся Москва, вся Россия! Кремль — целый мир! Местный слуга с утра пошел в Оружейную палату предупредить хранителя, и тот уже ждал нас. Я думал, что увижу заурядного привратника, но нас принял офицер, человек просвещенный и учтивый.

Кремлевская кладовая — предмет законной гордости русских;

она могла бы заменить России летописи, ибо это ее история, напи­санная драгоценными камнями, подобно тому, как римский фо­рум — история, писанная камнями тесаными.

Золотые чаши, доспехи, старинная мебель — все эти вещи выставлены здесь не только за их красоту; всякая из них служит напоминанием о каком-нибудь славном, удивительном, достопамят­ном событии. Но прежде, чем изобразить, или, вернее, коротко перечислить вам сокровища, хранящиеся в арсенале, которому, я полагаю, нет равных в Европе, я хочу, чтобы вы мысленно проделали вместе со мною тот путь, каким я шел к этому святилищу, достойному поклонения русских и восхищения чужестранцев.

из

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

Выехав с Большой Дмитровской, я пересек, как давеча, не­сколько площадей, на которые выходят крутые, но прямые улицы;

в крепость я въехал через ворота, пользующиеся здесь такой славой, что местный слуга, не счев нужным спросить моего мнения, велел кучеру остановить карету, дабы я мог насладиться их видом!.. Ворота эти проделаны в башне, столь же диковинной, что и все постройки в старом центре Москвы.

Я не бывал в Константинополе, но полагаю, что после него Москва — поразительнейшая из всех европейских столиц. Это — сухопутный Византии. Благодарение Богу, площади древней сто­лицы не так огромны, как петербургские, среди которых потерялся бы даже римский Собор Святого Петра. В Москве памятники стоят не так далеко один от другого, и потому производят куда большее впечатление. Здесь история и природа не позволяют разгуляться деспотизму прямых линий и симметричных планов;

Москва прежде всего живописна. Небо над Москвой хотя и не безоблачно, но радует глаз серебристым блеском; образцы ар­хитектуры всех сортов громоздятся на улицах без всякого порядка и плана; ни одна постройка не может быть названа совершенной, но все они вместе вызывают если не восхищение, то изумление. Неровности почвы умножают прекрасные виды. Церкви, увен­чанные куполами, которых нередко больше, чем предписывает православное учение, сверкают волшебным блеском. Бесчисленные золоченые пирамиды и колокольни в форме минаретов устремляют свои вершины в лазурное небо; восточная беседка, индийский купол переносят вас в Дели, донжоны и башенки возвращают в Европу времен крестовых походов, часовой на верху сторожевой башни напоминает муэдзина, сзывающего мусульман на молитву;

наконец, окончательно спутывают ваши мысли блистающие по­всюду кресты, повелевающие народу пасть ниц перед Словом;

кажется, будто кресты эти спустились в азиатскую столицу с неба, дабы указать здешним жителям узкий путь к спасению: должно быть, именно эта поэтическая картина внушила госпоже де Сталь восклицание: «Москва — это северный Рим!»

Восклицание не слишком справедливое, ибо между этими двумя городами нет решительно ничего общего. Москва приводит на память скорее Ниневию, Пальмиру, Вавилон, нежели шедевры ев­ропейского искусства, будь то творения языческие или христиан­ские; история и религия этой страны также не располагают к тому, чтобы уподоблять ее столицу Риму. Между Москвой и Римом сходства куда меньше, чем между Москвой и Пекином, однако госпожа де Сталь, попав в Россию, менее всего интересовалась этой страной; она стремилась в Швецию и Англию, дабы обратить свой гений и свои идеи на борьбу с врагом всяческой свободы мысли — Бонапартом. Долг великого мыслителя, явившегося в незнакомую страну,— нарисовать ее изображение, и госпожа де Сталь произ-

И4

Письмо двадцать седьмое

несла по поводу России те несколько слов, какие от нее требовались. Несчастье знаменитостей состоит в том, что они обязаны изъяснять­ся афоризмами, если же они уклоняются от исполнения этой обязан­ности, им приписывают афоризмы, сочиненные другими.

Я доверяю лишь отчетам безвестных путешественников; вы ска­жете, что я говорю так из корысти: не стану отрицать, вы правы — во всяком случае, мне моя безвестность на руку: она позволяет мне искать и находить истину. С меня довольно, если я буду иметь счастье избавить от предубеждений и предрассудков такого чита­теля, как вы, а также избранный круг людей, вам подобных. Как видите, притязания мои весьма умеренны: ведь нет ничего легче, чем исправлять заблуждения умов выдающихся. Мне кажется, что даже тот, кто ненавидит деспотизм не так сильно, как я, возненавидит деспотов за их деяния и вопреки их чарам, когда прочтет правдивое описание, предлагаемое мною вниманию публики.

Массивная башня с двумя живописными арками, у подножия которой местный слуга предложил мне выйти из кареты, отделяет Кремль от его продолжения, называемого Китай-городом,— купе­ческого квартала старой Москвы, основанного матерью царя Ивана Васильевича в 1534 "ЗДУ- Н^ эта дата кажется не слишком от­даленной, но для русского народа, самого молодого из всех европей­ских народов, это — глубокая древность.

Китай-город, своего рода приложение к Кремлю,— это огром­ный базар, целый город, изобилующий темными сводчатыми улоч­ками, напоминающими подземелья; впрочем, эти купеческие ката­комбы менее всего походят на кладбище; в лабиринте галерей, которые уступают парижским в изяществе и блеске, но зато выигры­вают в основательности, шумит вечная ярмарка. Архитектура Ки­тай-города приспособлена к здешнему климату: на Севере крытые улицы помогают бороться с непогодой; странно, что они здесь так редки. Продавцы и покупатели спасаются здесь от ветра, снега, холода и весеннего разлива рек; напротив, легкие ажурные колон­нады и воздушные портики выглядят в России смехотворной бес­смыслицей: русским зодчим следовало бы брать пример не с греков и римлян, но с кротов и муравьев. Арабы лучше поняли необ­ходимость соотносить законы искусства с природными условиями. Ульи Альгамбры — архитектура, подобающая почве и климату Испании, равно как и нравам ее обитателей.

В Москве вы на каждом шагу видите какую-нибудь часовню — предмет поклонения для простонародья и почитания для всех жителей города. Часовни эти, как правило, представляют собою ниши, с застекленным изображением Божьей матери, возле которого всегда горит лампада. Рядом несет караул старый солдат. Ветераны в России служат привратниками не только у вельмож, но и у самого Господа Бога. Их неизменно встречаешь у входа в богатые дома, куда они не впускают посторонних, и в церкви, откуда они

и5

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

выметают мусор. Не будь на свете богачей и священников, старым русским солдатам пришлось бы прозябать в нищете.

Над двухпроездными воротами, через которые я вошел в Кремль, помещается икона Божьей матери, написанная в гречес­ком стиле и почитаемая всеми жителями Москвы.

Я заметил, что все, кто проходят мимо этой иконы — господа и крестьяне, светские дамы, мещане и военные,— кланяются ей и многократно осеняют себя крестом; многие, не довольствуясь этой данью почтения, останавливаются; хорошо одетые женщины склоня­ются перед чудотворной Божьей матерью до земли и даже в знак смирения касаются лбом мостовой; мужчины, также не принад­лежащие к низшим сословиям, опускаются на колени и крестятся без устали; все эти действия совершаются посреди улицы с проворством и беззаботностью, обличающими не столько благочестие, сколько привычку.

Мой слуга, нанятый в Москве,— итальянец; нет ничего смешнее той смеси самых различных предрассудков, которая образовалась в голове этого несчастного иностранца, уже много лет живущего в Москве, на своей названой родине; воспитание, полученное в дет­ские годы в Риме, заставляет его верить в то, что святые и Богома­терь вмешиваются в земную жизнь, поэтому, не вдаваясь в обсужде­ние богословских тонкостей, он, за неимением лучшего, принимает на веру все истории о чудесах, творимых мощами и образами греческой Церкви. Этот бедный католик, ставший ревностным по­клонником московской Божьей матери, доказал мне, что религиоз­ные верования повсюду зиждутся на одном и том же основании;

единство их, всемогущее, хотя и мнимое, производит неотразимое действие. Слуга все время твердил мне с итальянской словоохот­ливостью: ««Signor, creda a me: questa madonna fa dei miracoli, ma del miracoli veri, veri verissimi; поп ё come da noi altri; in questo paese tutti gli miracoli sono veri» *.

Этот итальянец, привезший в империю осмотрительности и без­молвия простодушную живость своего отечества, чрезвычайно забав­лял, но одновременно и пугал меня: его вера в иноземную религию выдавала безграничный политический террор, царящий в России!

В этой стране болтун — редкость, драгоценное исключение из правила; путешественник, окруженный сдержанными и осторож­ными уроженцами здешних мест, испытывает нужду в нем на каждом шагу. Дабы разговорить моего итальянца, что, впрочем, не составляло большого труда, я рискнул выразить некоторые сомнения в подлинности чудес, сотворенных московской Божьей матерью:

я меньше оскорбил бы набожного римлянина, усомнись я в духовном авторитете папы.

* Поверьте мне, синьор: эта мадонна творит чудеса, причем настоящие, самые настоящие чудеса, не то что у нас: в этой стране все чудеса настоящие (ит.).

ir6

Письмо двадцать седьмое

 

Слушая, как бедный католик старается уверить меня в сверхъе­стественном могуществе греческой иконы, я лишний раз убедился:

если что и разделяет нынче две Церкви, то это отнюдь не богосло­вие. Из истории христианских наций мы знаем, как использовали государи упорство, хитроумие и диалектические таланты священ­ников для разжигания религиозных споров.

Выйдя из ворот, увенчанных знаменитой мадонной, на неболь­шую площадь, видишь бронзовый памятник, изваянный в очень скверном, так называемом псевдоклассическом вкусе. Мне показа­лось, будто я попал в Лувр, в мастерскую посредственного скульп­тора времен Империи. Памятник изображает в виде двух римлян Минина и Пожарского, спасителей России, которую они освободи­ли от господства поляков в начале XVII века: нетрудно догадаться, что римская тога— не самый подходящий костюм для подобных героев!.. Нынче эта пара в большой моде. Что предстает взору затем? Чудесный собор Василия Блаженного, вид которого так поразил меня сразу по приезде в Москву, что напрочь лишил покоя. Стиль этого причудливого памятника на удивление несхож с клас­сическими изваяниями освободителей Москвы. Гуляя по этому горо­ду в одиночестве, я еще не имел возможности рассмотреть как следует этот храм в змеиной коже, именуемый Покровским собором. Теперь он был прямо передо мной, но какое разочарование!!. Множество луковиц-куполов, среди которых не найти двух одина­ковых, блюдо с фруктами, дельфтская фаянсовая ваза, полная анана­сов, в каждый из которых воткнут золотой крест, колоссальная гора кристаллов— все это еще не составляет памятника архитектуры;

увиденная с близкого расстояния, церковь эта сильно проигрывает. Как почти все русские храмы, она невелика; бесформенная ее колокольня хороша только издали, а неизъяснимая пестрота скоро наскучивает внимательному наблюдателю; довольно красивая лест­ница ведет на крыльцо, откуда богомольцы попадают внутрь хра­ма— тесного, жалкого, ничтожного. Этот несносный памятник стоил жизни его создателю. Его начали строить в 1554 "VIY» ^{в па}-мять о взятии Казани, по приказу Ивана IV, любезно прозванного Грозным *. Государь этот, оставаясь, как вы сейчас поймете, верным себе, отблагодарил архитектора, украсившего Москву, по-своему:

он приказал выколоть бедняге глаза, дабы тот никогда уже не смог создать второго такого храма.

Не преуспей несчастный в строительстве, его бы наверняка посадили на кол, однако результат его трудов превзошел все ожида­ния великого монарха, поэтому несчастный всего-навсего лишился глаз: обнадеживающая перспектива для художников!

От Покровского собора мы направились к священным вратам

* Так утверждает Лаво. У другого автора я прочел, что храм этот выстроен Василии Блаженном, и он-то и отдал тот бесчеловечный приказ, в котором Лаво

при обвиняет Ивана IV.