Письмо двадцать первое 6 страница

* Зимний дворец в Петербурге сгорел 29 декабря 1837 г.

** Карамзин, без сомнения, не пытался преувеличивать то, что могло вызвать неудовольствие таких судей.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЕ

Биография Ивана IV.— Цитата из брошюры г-на Толстого.— Начало царствования Ивана IV.— Действие его деспотической власти на русских.— Одна из причин жестокости Ивана.— Осада Казани.— Взятие Астрахани.— Как царь обошелся со своими старыми друзьями.— Воспоминания его детства.— Изменения в его нравственном и физическом облике.— Его женитьба.— Ложь и тирания неразлучны.— Изощренная жестокость царя.— Пытки, совершавшиеся по его приказу и в его присутствии.— Участь Новгорода.— Как далеко заходила мстительность царя.— Живые часы.— Кровавая ирония.— Отречение.— Как поступили в том случае русские.— Тайная причина русского раболепства.— Иван возвращается на престол.— На каких условиях.— Александровская слобода.— Опричнина, или избранники.— Портрет Ивана IV, нарисованный Карамзиным.— Разные отрывки из творений этого автора.— Последствия опричнины.— Трусость Ивана IV.— Его поведение во время пожара Москвы.— Как он обошелся с Ливонией.— Покорение Сибири.— Благорасположение Ивана к Елизавете Английской.— Письмо Елизаветы Ивану.— План бракосочетания Ивана с Марши Гастингс, родственницей английской королевы.— Иван и его сотрапезники меняют платье.— Причины низкопоклонства Ивановых подданных.— Религиозное смирение.— Русская церковь в цепях.— Какова та единственная церковь, что остается свободной.— Русский священник.— Участь, ожидающая всякую схизматическую церковь.— Католический священник.— Продолжение цитат из Карамзина.— Бессердечный поступок великого князя Константина.— Сходство нынешних русских с их предками.— Еще один отрывок из Карамзина: посол русского самодержца и жертва, обреченная на казнь.— Переписка царя с Грязмвым.— Ивануступает Ливотю Баторию.— Последствия этого предательства.— Смерть царевича, сына Ивана. — Трагедия.— Бог призывает юношу.— Величие человеческой души.— Смерть Ивана IV.— Его последнее злодеяние. — ПРИЛОЖЕНИЕ.— Кремль.— Новые отрывки из Карамзина.— Чем можно извинить деспотизм.— Что следовало бы русским думать и говорить о Карамзине.— Что означает потребность в справедливости, живущая в человеческом сердце.— Христианская духовность.— Память русского народа об Иване IV.— Портрет Ивана III, нарисованный Карамзиным.— Сходство Петра Великого с Иванами.— Фрагменты из книги господина де Сегюра.— Как обошелся со своим сыном царь Петр I.— Казнь Глебова.— Смерть царевича Алексея.

Москва, 11 августа 1839 года

Если вам не доводилось изучать историю России, вы сочтете главу, которую вам предстоит прочесть, чудовищным вымыслом;

меж тем я всего лишь изложил подлинные факты.

8о

Письмо двадцать шестое

Впрочем, когда вглядываешься в долгое царствование Ивана IV, прежде всего обращаешь внимание не на все его злодейства, засви­детельствованные историей, но больше всего напоминающие сказки. Нет, предмет, ставящий в тупик философа, вечный источник изумле­ния и опасных раздумий,— действие, которое оказала эта бес­примерная тирания на истребляемый народ; жертвы не только не восстали против деспотической власти, но, напротив, прониклись к ней безграничным почтением. Это чудесное обстоятельство проли­вает, как мне кажется, новый свет на тайны человеческого сердца.

Иван IV вступил на престол еще ребенком, в 1533 году; короно­ван он был семнадцати лет от роду, i6 января 1546 года, а умер в Кремле, в своей постели, i8 января 1584 года, в возрасте шести­десяти четырех лет; он правил своей державой пятьдесят один год и после кончины был оплакан всеми подданными без исключения, в том числе и детьми убиенных им жертв. Впрочем, летописи ничего не сообщают о том, как приняли смерть Ивана московские матери:

сомнительно, чтобы они разделили всеобщую скорбь.

При дурном правлении женщины развращаются не так быстро, как мужчины, выполняющие приказания властей и потому в боль­шей степени подверженные воздействию общественных предрассуд­ков своей эпохи и страны. Как бы там ни было, следует признать, что чудовищное цярстиование Ивана так сильно заворожило рус­ских, что они научились находить предмет для восхищения даже в бесстыдстве своих правителей; политическая покорность сделалась для русских культом, религией *. Насколько мне известно, нет

* Г-н Толстой, на которого я уже ссылался, излагает политическую доктрину своих соотечественников следующим образом: «И пусть мне не говорят, что человек, правящий единолично, может не проявить должной твердости, что его заблуждения могут привести к серьезным катастрофам, особенно если он не несет никакой

ответственности за свои действия...

Возможно ли допустить отсутствие патриотического чувства в человеке, которо­му Провидение вверило власть над ему подобными? Такой государь явился бы

чудовищным исключением из правила.

Что же до ответственности °, то разве не должен государь бояться проклятия народов и резца истории, навечно запечатлевающего на ее скрижалях злодеяния сильных мира сего? Что сталось бы сегодня с Россией, если бы Петр Великий не

правил ею самовластно?

Что сталось бы с русскими, если бы их депутаты собирались ежегодно, чтобы шесть месяцев подряд обсуждать меры, в которых большинство из них ровно ничего не смыслят? Ведь наука правления не принадлежит к числу врожденных знаний; что же сталось бы со всеми нами, не управляй Россией монарх, чья мудрая и энергичес­кая, ничем не скованная мысль печется не о чем ином, как о счастье России? («Взгляд на российское законодательство», стр. 143, ^I44)•

Сказанного, я полагаю, довольно, чтобы доказать, что политические идеи самых просвещенных из наших русских современников немногим отличаются от тех взгля­дов, которые исповедовали подданные Ивана IV, и что в своем монархическом идолопоклонничестве они не отличают безграничный деспотизм от монархии, ог­раниченной конституцией.

° Ее не существует в странах, где даже самые страшные злоупотребления тирании получа­ют всеобщее благословление.

8i

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

другой страны, где бы жертвы боготворили своих палачей!.. Разве римляне падали к ногам Тиберия или Нерона, умоляя их не от­рекаться от абсолютной власти и по-прежнему жечь и грабить Рим, проливать кровь его жителей и бесчестить их детей? А москвича в самый разгар деспотического царствования Ивана IV поступили, как вы скоро убедитесь, именно таким образом.

Тиран пожелал покинуть престол, но русские, надеясь перехит­рить своего повелителя, упросили его не отрекаться от царской короны и полностью предали себя в его власть. Оправданный и обнадеженный своим народом, Иван вновь принялся зверствовать. Для него царствовать значило убивать; он истреблял людей из страха и из чувства долга, причем эту незамысловатую хартию скрепили согласие всей России и скорбные рыдания всей нации, оплакавшей смерть тирана!.. Решившись, подобно Нерону, сбросить бремя славы и добродетели, дабы править исключительно с помо­щью страха, Иван не ограничивается зверствами, каких не знало человечество ни до ни после него, он осыпает несчастные жертвы оскорблениями; алча чужих мучений, он не брезгует ничем, вплоть до насмешек; в его уме, безжалостном и сатирическом, жуткое уживается с бурлескным. Ему мало терзать тела: издевательскими речами он разрывает сердца; объятый страхом и гордыней, он подвергает себе подобных адским мукам, причем жестокость его слов превосходит в изощренности даже бесчеловечность его деяний.

Сказанное не означает, что и для тела он не изобрел таких мучительных и продолжительных казней, каких не знал никто до него: его правление было царством пытки.

Воображение отказывается поверить, что подобный нравствен­ный и политический феномен мог быть столь долговечным. Впрочем, я только что сказал и повторяю еще раз: подобно сыну Агриппины, Иван начал со свершений благородных и с таких подвигов, какие, быть может, даже скорее, чем добродетель, способны снискать герою любовь нации честолюбивой и суетной,— а именно с завоева­ний. В эту пору своей жизни, умерив кровожадность и грубость, присущие ему с детства, он вверился советам мудрых и суровых друзей.

Стараниями набожных советников и осмотрительных настав­ников начало Иванова царствования сделалось одной из блистатель­нейших и счастливейших эпох московской истории; но эпоха эта долго не продлилась, а происшедшая с царем перемена оказалась стремительной, ужасной и всеобъемлющей.

В 1552 году, после достопамятной осады, Казань, этот грозный форпост азиатского мусульманства, пала под ударами юного царя;

мощь этого государя поразила противостоявших ему полуварваров. Он отстаивал свои военные замыслы с упорством героя и прозорли­востью мудреца, сокрушая многоопытных полководцев и завоевывая в конце концов их восхищение.

Письмо двадцать шестое

В начале своей воинской карьеры Иван действовал с отвагой, исключавшей всякую мысль об осторожности; но прошло немного времени, и он сделался столь же пуглив и раболепен, сколь смел был в юности: трусость его возрастала одновременно с жестокостью, ибо у него, как почти у всех злодеев, бесчеловечность являлась следстви­ем страха. До конца дней своих он не мог забыть о том, что претерпел в юности,— о деспотизме бояр. Их распри угрожали его жизни в ту пору, когда он был слишком слаб, чтобы постоять за себя; кажется, будто в зрелом возрасте им овладело единственное желание — отомстить за отроческую беспомощность.

Но ужасная жизнь этого человека содержит урок, исполненный глубокого нравственного смысла: теряя добродетель, он терял

и отвагу.

Неужели, вкладывая сердце в грудь человека, Творец сказал ему: «Ты останешься храбр лишь до тех пор, пока останешься

милосерден!»

Будь это истиной и не опровергай этого утешительного правила чересчур многочисленные и чересчур прославленные примеры, вера в Бога оказалась бы делом чересчур легким: мы получили бы основания думать, что Господь вмешивается в жизнь каждого из своих творений так же решительно, как вмешивался он, в чем мы имеем возможность удостовериться, в жизнь такого человека, как Иван IV. Этот монарх, чья история и характер единственные в своем роде, был храбр, как лев, до тех пор, пока хранил великоду­шие; стоило ему утратить сострадание к людям, как он сделался труслив, словно раб. Хотя в анналах рода человеческого такой итог — редкостное исключение, он кажется мне драгоценным и уте­шительным, и я счастлив, что могу извлечь такую мораль из столь

чудовищной истории.

Благодаря упорству юного героя, осужденному поначалу всеми его советниками, судьба Казани постигла еще один город — Астра­хань. Освобожденная от соседства со своими прежними повелителя­ми, татарами, Россия испустила вопль радости; однако русский народ, рожденный для повиновения, избавился от одного ига лишь для того, чтобы покориться другому, и, в робкой гордыне вольноот­пущенника, возвел своего юного царя в сан божества. В ту пору Иван был столь же красив, сколь и мужествен: русские боготворили его.

Но внезапно утомленный царь решает предаться отдыху и в расцвете славы оставляет оружие; наскучив благословенными добродетелями, изнемогши под тяжестью лавровых венков и паль­мовых ветвей, он навсегда отрекается от святых деяний. Он избирает иную участь: никому не доверять и, вместо того чтобы внимать мудрым советам своих друзей, карать их за тот страх, который они ему внушают. Однако безумие поселяется только в его сердце: разум остается здрав. Сколь бы сумасбродные поступки он ни совершал, речи его блистают рассудительностью, а письма — логичностью; их

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

язвительный тон обличает коварство его души, но делает честь проницательности и ясности ума.

Первыми гибнут от руки Ивана его многолетние советники; он видит в них учителей, а следственно — предателей. Он приговари­вает к ссылке или к смерти этих преступников, замахнувшихся на самодержавную власть, этих министров, имевших наглость долгое время почитать себя мудрее царя,— и вся нация соглашается с при­говором. Советам этих неподкупных людей он обязан своей славой, но груз признательности ему не по силам; дабы его не упрекнули в неблагодарности, он убивает своих спасителей... Тогда зажигается в его груди дикая ярость; детские страхи пробуждают жестокость во взрослом муже; память о раздорах и неистовстве старших, оспари­вавших друг у друга честь охранять его колыбель, ни на минуту не покидает душу Ивана, заставляя его видеть повсюду предателей и заговорщиков.

Поклонение самому себе со всеми вытекающими из него послед­ствиями — вот на чем, с согласия всей России, зиждились государст­венная политика царя и его правосудие. Несмотря на свои злодея­ния, Иван IV был любимцем нации; повсюду, кроме Московии, на него смотрели бы как на чудовище, извергнутое адом.

Устав лгать, в своем цинизме он доходит до того, что избавляет себя от необходимости притворяться, этой последней предосторож­ности заурядных тиранов. Он не скрывает своей кровожадности и, дабы не краснеть более при виде чужой добродетели, отдает пос­ледних неподкупных друзей на растерзание новоявленным фавори­там, не страдающим излишней щепетильностью.

Царь и его приспешники начинают состязаться в злодеяниях, о которых невозможно слышать без содрогания, причем — ибо Господь еще раз являет себя в этой почти сверхъестественной ис­тории — лишь только наступает новая эпоха в нравственном бытии Ивана, изменяется и его внешность: если в ранней юности он был прекрасен, то, став преступником, немедля утрачивает прежнюю красоту.

Он теряет супругу — верх совершенства — и женится на дру­гой, столь же кровожадной, сколь и он сам; она также умирает. К ужасу Греческой церкви, не разрешающей сочетаться браком более двух раз, он женится в третий раз, а затем в четвертый, пятый, шестой и седьмой!!! Точное число его женитьб покрыто мраком. Он прогоняет своих жен, убивает их, забывает об их существовании; ни одна женщина не может долго сопротивляться ни его ласкам, ни его гневу, а он, несмотря на подчеркнутое равнодушие к предметам своей давнишней страсти, мстит за их смерть с мелочной злобой, так что уход из жизни царской жены неизменно вселяет ужас в души всех его подданных. Меж тем чаще всего в смертях, служащих предлогом для стольких казней, виновен сам царь: иной раз он убивает жену собственноручно, иной раз отдает приказ наемным

Письмо двадцать шестое

убийцам. В трауре он видит лишь случай пролить чужую кровь

и исторгнуть чужие слезы.

Рассказывая всем и каждому, что благочестивая царица, пре­красная царица, несчастная царица была отравлена царскими ми­нистрами, царскими советниками или приближенными к царю бо­ярами, он называет имена тех, от которых ему хотелось избавиться.

Взгляните на него. Маска приросла к его лицу; он лжет по привычке, если не по необходимости, ведь ложь и тирания неразлуч­ны! Ложь — пища развращенных душ и бесчестных правительств, подобно тому как истина — пища душ возрождающихся и обществ,

устроенных разумно.

Никто не смел сомневаться в справедливости Ивановых наветов;

яд его речей поражал людей насмерть, трупы громоздились вокруг него, но смерть была наименьшим из зол, грозивших его врагам. В жестокости своей он измышлял пытки, заставлявшие несчастных ждать смерти как избавления. Многоопытный палач, он наслаждал­ся, с адской искусностью продлевая пытки, и в своей беспощадной предупредительности настолько же сильно опасался гибели своих жертв, могущей положить конец их мукам, насколько сильно сами они ее желали. Смерть — единственная милость, какою он жаловал

своих подданных.

Мой долг— описать вам некоторые из новейших казней, изо­бретенных Иваном для так называемых преступников *: по его приказу людям обваривали часть тела кипятком, одновременно обливая остальные члены ледяной водой; с людей заживо сдирали кожу в присутствии царя, а затем бичевали их обнаженную, трепещу­щую плоть ремнями; глаза изверга наслаждались зрелищем их конвульсий, уши жадно впитывали их стоны; иной раз он сам приканчивал несчастных ударом кинжала, но чаще всего старатель­но оберегал голову и сердце, дабы продлить пытку; он приказывал отрубать жертвам члены так искусно, чтобы не затронуть туловище, а затем швырял обрубки голодным псам, которые жадно вырывали друг у друга эту жалкую плоть на глазах у наполовину изрубленных

мучеников.

Прислужники царя тщательно, умело, с безжалостной сноров­кой поддерживали трепещущие туловища, дабы жертвы могли как можно дольше присутствовать на этом собачьем пиру, где угощени­ем служили их собственные члены, пиру, устроенном по приказу царя, в кровожадности не уступавшего тигру...

Палачи падали с ног от усталости; священники не успевали отпевать покойников. Для примерного наказания изверг избрал Новгород Великий. Весь город был обвинен в переходе на сторону поляков, но истинная вина новгородцев состояла в том, что они долгое время вели жизнь независимую и покрыли себя славой;

* Карамзин, из книги которого я почерпнул эти сведения, подтверждает свой рассказ документами.

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

поэтому прямо в стенах залитого кровью города свершилось мно­жество беззаконных казней; бесчисленные трупы, брошенные без погребения, гнили, отравляя течение Волхова; вдобавок, словно казни унесли недостаточно жизней, смертоносная эпидемия, истреб­ляя тех новгородцев, что избегли эшафота, действовала заодно с палачами, утоляя ярость батюшки,— это нежное имя или, точнее, титул русские, добродушные в своем низкопоклонстве, присваивают машинально всем своим могущественным и обожаемым государям, каков бы ни был их нрав.

Во время этого безумного царствования ни один человек не следует естественному течению своей жизни, ни один не проживает ее до положенного природой конца: человек в нечестии своем притязает на роль Бога; сама смерть, низведенная до прислужницы палача, теряет свою грозность постольку, поскольку жизнь теряет цену. Тиран низвергнул ангела, и земля, напоенная слезами и кро­вью, безропотно смотрит, как посланец небес послушно следует за наемниками земного владыки. При Иване смерть становится рабы­ней человека. Этот всемогущий безумец поставил себе на службу саму чуму, которая с покорностью капрала истребляет целые стра­ны, обреченные на гибель по прихоти монарха. Источник радости этого человека — чужое горе; источник его власти — убийства;

жизнь его — бесславная война, война мирного времени, война против созданий, не способных защищаться, нагих, безвольных и отданных Господом под его священное покровительство; закон, которым он руководствуется,— ненависть к роду человеческому, владеющая им страсть — ужас, причем ужас двуединый: тот, какой ощущает он сам, и тот, какой он внушает окружающим.

Если он берется мстить, то его справедливый суд обрекает на гибель всех родственников виновного вплоть до самых дальних;

истребляя целые семейства, убивая юных дев и стариков, беремен­ных женщин и младенцев, он, не в пример заурядным тиранам, не ограничивается уничтожением нескольких подозрительных личнос­тей, нескольких родов; подражая иудейскому Богу, он стирает с лица земли обитателей целых областей, не щадя никого: все, что жило, расстается с жизнью,— все, вплоть до зверей и рыб, ибо — возможно ли в это поверить? — он отравляет реки и озера. Он заставляет сыновей казнить... собственных отцов!.. и находятся та­кие, кто соглашается!!! Оказывается, любовь к жизни может заста­вить человека убить того, кто ему эту жизнь даровал.

Превращая человеческие тела в часы, Иван изобретает яды, оказывающие свое действие через строго определенные промежутки времени, и таким образом измеряет свой день чужими смертями;

жертвы сходят в могилу, которую царь постоянно отверзает перед ними с веселящей убийцу безупречной точностью. Разве, назвав это веселье адским, мы погрешим против истины? Разве способен чело­век самостоятельно изобрести подобные источники наслаждения?

Письмо двадцать шестое

Разве посмел бы он осквернить священное слово «правосудие», применив его к этой нечестивой игре? Кто, читая подобные истории, может усомниться в том, что ад существует?

Царь-изверг самолично присутствует при пытках, совершаемых по его приказу; льющаяся кровь пьянит его, но не насыщает; чем больше людей гибнет и мучится на его глазах, тем большей радости

он исполняется.

Ему доставляет удовольствие — да что там, он почитает своим долгом оскорбить жертву, и жало его насмешек оказывается острее

лезвия его кинжалов.

И что же? видя все это, Россия молчит!.. Впрочем, подождите;

скоро вы увидите, как она взволнуется, как поднимет свой голос. Не подумайте, однако, что она встанет на защиту поруганного мило­сердия; нет, она бросится отстаивать свое право жить под властью

государя, только что нами описанного.

Казалось бы, народ должен хорошо знать изверга, столько раз являвшего миру свою кровожадность,— и народ его знает. Внезап­но, то ли для того, чтобы позабавиться, испытывая терпение рус­ских, то ли под действием христианского чувства (он притворялся, будто уважает святую веру; лицемерие могло в иные мгновения его сверхъестественной жизни оборачиваться истинной религиозностью, ибо благодать, этот божественный яд, проникает постепенно даже в сердца величайших преступников, и конец этому кладет только смерть, произносящая свой обвинительный приговор)... итак, под действием раскаяния или страха, из каприза, из слабости или из хитрости, но однажды Иван оставляет свой скипетр, а вернее сказать, свой топор, и бросает наземь царский венец. Тогда— единственный раз за все долгое царствование злодея— империя приходит в волнение; нация, которой грозит освобождение, просы­пается; русские, дотоле остававшиеся немыми свидетелями, безволь­ными исполнителями стольких зверств, возвышают голос, и голос этот— глас народа, притязающий на звание гласа Божьего,— как это ни удивительно, оплакивает потерю государя-тирана!.. Быть может, подданные Ивана сомневались в его искренности и справед­ливо опасались, что, поверив его поддельному отречению, будут жестоко наказаны; кто знает, не была ли вся их любовь к государю порождена исключительно страхом перед тираном! Русские отточи­ли страх до того, что он принял форму любви.

Москве угрожает чужеземное нашествие (царь верно выбрал время для покаяния); люди боятся анархии, иначе говоря, русские предвидят миг, когда им больше не удастся избегать свободы и при­дется думать и желать самостоятельно на благо самим себе; придет­ся показать себя мужчинами и, что гораздо труднее, гражданами:

то, что составило бы счастье другого народа, приводит этот в отчая­ние. Одним словом, затравленная, ослабевшая от длительного без­действия Россия, не помня себя, падает к ногам Ивана, которого

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

боится меньше, чем самой себя; она молит этого неотвратимого победителя принять окровавленный венец и скипетр, она подбирает их с земли и вручает ему, выпрашивая у него дозволения вновь склонить голову под тем железным ярмом, которое ей никогда не надоест носить.

Если это — смирение, то оно чрезмерно даже для христиан, если это — трусость, то она непростительна, если это — патриотизм, то он нечестив. Когда человек смиряет гордыню, это — благо, когда он любит рабство, это— зло; религия укрощает, рабство унижает;

между ними такая же разница, как между святостью и зверством.

Как бы там ни было, русские, принудив свою совесть к молча­нию, ставят монарха выше Бога и почитают за добродетель принес­ти все, что имеют, в жертву империи... ненавистной империи, чье существование зиждится исключительно на пренебрежении челове­ческим достоинством!!! Ослепленные монархическим идолопоклон­ством, преклонив колени перед политическим кумиром, которого они сами же и изваяли, русские, как в наш век, так и в век Ивана, забывают, что для человечества, включая и славян, уважение к ис­тине и справедливости важнее судьбы России.

Здесь в античную драму вновь вмешивается сила сверхъестест­венная. Какое же будущее уготавливает Провидение обществу, платящему за продление своего бытия такую страшную цену? — этот вопрос повергает меня в трепет.

Как я уже многократно говорил, под пеплом Греческой империи тлеет в России новая империя— империя Римская. Страх сам по себе не способен внушить людям столь безграничное терпение. Нет, поверьте моему предчувствию, русскими владеет страсть, которая не была свойственна в такой степени никому, кроме римлян, и страсть эта зовется честолюбием. Честолюбие принуждает их, подобно Бо­напарту, жертвовать всем, решительно всем, потребности длить свое существование.

Именно этот верховный закон предал нацию во власть Ивана IV; они согласны поклоняться тигру вместо бога — лишь бы не погибла их империя; такой политики придерживались русские во время царствования, положившего начало России, и в политике этой — стихийной или обдуманной, не важно,— долготерпение жертв пугает меня даже больше, чем неистовость тирана. Больше того, я с ужасом замечаю, что, как бы ни изменялись обстоятельства, те же взгляды русские исповедуют по сей день, так что, роди русская земля второго Ивана IV, все повторилось бы вновь.

Итак, полюбуйтесь картиной, равной которой не найти в миро­вой истории: русские с отвагой и низостью людей, алчущих господ­ства над миром, в слезах молят Ивана, чтобы он продолжал править ими... вы уже знаете, каким образом, и чтобы он сохранил тот порядок, который вызвал бы ненависть у любого другого народа, не опьяненного фанатическим предчувствием грядущей славы.

Письмо двадцать шестое

Большие и малые, бояре и купцы, сословия и частные лица — словом, вся нация рыдает, заверяет царя в своей любви и клянется повиноваться ему во всем, лишь бы он не покинул ее, ибо для русских действовать по собственному усмотрению — такое страш­ное испытание, о каком они с их подлым патриотизмом боятся даже помыслить: ведь следствием этого испытания не может не стать хаос, гибельный для империи рабов. В низости, достигшей подобных пределов, есть нечто величественное; это— римская добродетель, залог нерушимости Государства, но какого Государства, Боже ми­лостивый!.. В этом случае средство бесчестит цель!

Между тем хищник, растрогавшись, соглашается исполнить просьбу пожираемых им жертв; он обещает стадам снова приняться за их истребление, он снова берет власть в свои руки, не только не посулив народу никаких послаблений, но, напротив, выставив аб­сурдные условия, направленные исключительно к удовлетворению его неистовой гордыни, и эти условия народ, мечтающий о рабстве, как другие мечтают о свободе, народ, алчущий собственной крови и готовый умереть ради забавы государя, принимает как великую милость: ведь он, этот народ, тревожится и трепещет, стоит ему вздохнуть свободно.

С этой поры тирания забирает над русскими все права и при этом продолжает быть столь кровавой, что подобной ей мы не найдем во всей мировой истории, ибо здесь равно безумны были и гонители, и гонимые. И государь, и нация — вся империя впала в неистовство, и последствия этого помрачения ума не изжиты и по

сей день.

Грозный Кремль со всеми его красотами, с железными воротами, сказочными подземельями, неприступными крепостными стенами, уходящими далеко в небо, с галереями, бойницами и башнями кажется обезумевшему монарху, жаждущему уничтожить половину своих подданных, дабы мирно править другой половиной, недоста­точно надежным убежищем. В его сердце, которое развращает само себя тем сильнее, чем больше злодеяний и преступлений совершает его обладатель, в сердце, где зверства и рождаемый ими страх творят каждый день новые опустошения, непостижимая, не имею­щая видимой или, по крайней мере, положительной причины недо­верчивость соединяется с бесцельной жестокостью; таким образом, самая постыдная трусость питает самую слепую кровожадность. Новый Навуходоносор, царь превращается в тигра.

Вначале он удаляется во дворец, расположенный неподалеку от Кремля, и устраивает из него неприступную крепость, а затем поселяется в пустыни — Александровской слободе. Это место стано­вится его постоянной резиденцией. Здесь из самых развращенных, самых беспутных своих рабов он выбирает тысячу человек, призван­ных служить в особом войске — опричнине. Этому адскому пол­чищу он вверяет на целых семь лет благосостояние и жизнь русского

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

народа; я сказал бы: благосостояние, жизнь и честь, если бы слово «честь» имело какой-нибудь смысл применительно к людям, кото­рым нравится, чтобы правители затыкали им рот кляпом.

Вот как Карамзин в девятом томе своей истории описывает Ивана в 1565 году, на девятнадцатом году его царствования: " ~"

«Он был велик ростом, строен; имел высокие плечи, крепкие мышцы, широкую грудь, прекрасные волосы, длинный ус, нос римский, глаза небольшие, серые, но светлые, проницательные, исполненные огня, и лицо некогда приятное. В сие время он так изменился, что нельзя было узнать его: на лице изображалась мрач­ная свирепость; все черты исказились, взор угас, а на голове и в бо­роде не осталось почти ни одного волоса от неизъяснимого действия ярости, которая кипела в душе его. Снова исчислив вины бояр и подтвердив согласие остаться царем, Иоанн много рассуждал о должности венценосцев блюсти спокойствие держав, брать все нужные для того меры — о кратковременности жизни, о необ­ходимости видеть далее гроба, и предложил устав опричнины: имя, дотоле неизвестное! Иоанн сказал, что он для своей и государствен­ной безопасности учреждает особенных телохранителей. Такая мысль никого не удивила: знали его недоверчивость, боязливость, свойственную нечистой совести; но обстоятельства удивили, а след­ствия привели в новый ужас Россию... Царь выбирал тысячу тело­хранителей из князей, дворян, детей боярских * и давал им поместья в сих городах, а тамошних вотчинников и владельцев переводил в иные места. В самой Москве он взял себе иные улицы, откуда надлежало выслать всех дворян и приказных людей, не записанных в царскую тысячу... Как бы возненавидев славные воспоминания кремлевские и священные гробы предков, не хотел жить в велико­лепном дворце Иоанна III; указал строить новый... и подобно крепости оградить высокою стеною. Сия часть России и Москвы, сия тысящная дружина Иоаннова, сей новый двор как отдельная собственность царя, находясь, под его непосредственным ведом­ством, были названы опричниною».