Т/Г———— ТЛ7 3 страница

Вопрос мой, пусть даже обращенный к человеку высокого ума, в Петербурге прозвучал бы нескромно; в Москве же я дерзнул задать его, ибо здесь царит загадочная свобода, которой местные жители пользуются безотчетно, не умея ее определить и не зная ее причин; иным людям, пленившимся ею, случается дорого поплатить­ся за свою доверчивость, и все же свобода эта— не выдумка, а быль *. Вот что ответил мне философически настроенный русский (слово «философический» я употребляю в самом лестном смысле). Вы уже знаете характер его убеждений: после многолетнего пребы­вания в Европе он возвратился в Россию, исповедуя воззрения либеральные, но весьма здравые. Вот вкратце его речь:

— Беззаконный арест француза, о котором я рассказываю ниже, доказывает опасность подобных иллюзий.

Письмо двадцать восьмое

«В греческих церквях проповеди всегда были весьма кратки, у нас же политические и религиозные власти больше, чем где бы то ни было, противились богословским спорам; как только нашлись люди, пожелавшие обсуждать разногласия Рима и Византии, им предписали молчание. Предметы разногласий столь ничтожны, что споры могут продолжаться лишь благодаря невежеству сторон. Во многих учебных заведениях для девочек и мальчиков воспитатели, по примеру иезуитов, давали детям начатки религиозного образова­ния, но власти терпят подобные уроки лишь в виде исключения, время от времени накладывая на них запрет; вот факт, могущий показаться вам невероятным, но тем не менее абсолютно достовер­ный: публичного религиозного воспитания в России не существует *. Отсюда — обилие сект, существование которых правительство тща­тельно скрывает.

Одна из них поощряет многоженство; другая идет еще дальше:

она проповедует общность жен и мужей и претворяет свои теории

в жизнь.

Нашим священникам запрещено писать что бы то ни было, даже летописи; крестьяне толкуют Библию, вырывая фразы из контекста, что приводит к образованию новых ересей, по преимуществу каль­винистских. Когда деревенский поп спохватывается, выясняется, что ересь уже заразила большую часть местных жителей и даже, благо­даря упорству невежд, распространилась среди обитателей сосед­них деревень; если поп бьет тревогу, еретиков-крестьян немедленно ссылают в Сибирь, поэтому помещик, чтобы не лишиться крепост­ных и не разориться, самыми разными способами принуждает попа к молчанию; когда же, несмотря на все предосторожности, слухи о новой секте наконец доходят до высших властей, число еретиков становится так велико, что любые меры оказываются бесполезны:

насилие может привести к огласке, но не способно искоренить зло;

опровержение веры, исповедуемой сектантами, породит дискуссию, а это в глазах русского правительства — страшнейшее из зол; таким образом, единственным средством, к которому прибегают власти, остается молчание, скрывающее недуг, но не лечащее, а, напротив,

усугубляющее его.

Именно религиозные распри погубят русскую империю; вы завидуете силе нашей веры оттого, что судите о нас понаслышке!!»

Таково мнение одного из самых проницательных и искренних людей, каких я видел в России...

Один вполне заслуживающий доверия иностранец, уже много лет живущий в Москве, рассказал мне нынче, что недавно ему случилось обедать у петербургского купца, тайного приверженца одной из новых сект, в обществе его трех жен: не любовниц, а именно законных супруг. Не думаю, чтобы государство признало

* Я это знал прежде и уже писал об этом. 141

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

детей, прижитых им от этих трех супруг, законными, но его совесть христианина может оставаться спокойной.

Узнай я об этом случае от местного жителя, я не стал бы рассказывать вам о нем, ибо среди русских есть такие, котодые охотно морочат голову чересчур любопытным и легковерным путе­шественникам и тем затрудняют им добросовестное исполнение долга важнейшего, но труднейшего — долга наблюдателя.

Купеческое сословие — самое могущественное, древнее и ува­жаемое сословие в Москве; богатые торговцы ведут жизнь, подо­бную той, какой наслаждаются азиатские негоцианты: это еще раз доказывает схожесть московских нравов с восточными обыкновени-ями, столь живописно изображенными в арабских сказках. Между Москвой и Багдадом столько общего, что, путешествуя по России, утрачиваешь желание видеть Персию: поездка туда не сулит ничего нового.

Я побывал на народном празднике около монастыря на Деви­чьем поле. Действующими лицами в этом представлении служили солдаты и мужики, зрителями — светские люди, также не оставив­шие без внимания эту забаву. Шатры и палатки, где продают спиртное, разбиты подле кладбища; поклонение мертвым служит народу поводом для веселья. Праздник был посвящен не вспомню какому святому, на мощи и образа которого простолюдины исправ­но молились между кружками кваса. В тот вечер они истребили сказочное количество этого национального напитка.

В монастыре на Девичьем поле восемь церквей; в одной из них хранится чудотворная икона Смоленской Божьей матери, которую некоторые русские считают всего лишь копией.

К концу дня я вошел в главный собор монастыря; он произвел на меня сильное впечатление: полумрак сообщал ему особенное вели­чие. В обязанность монахинь входит украшение алтарей в приделах, и эту обязанность — впрочем, легчайшую из всех, какие предписы­вает их состояние,— они исполняют с большим тщанием, обязаннос­тями же более трудными пренебрегают, ибо, как говорят особы весьма осведомленные, поведение московских монахинь не назовешь безупречным.

В соборе похоронены несколько цариц и царевен, в частности честолюбивая царевна Софья, сестра Петра Великого, и царица Евдокия, первая жена этого монарха. Эта несчастная женщина, впавшая в немилость, если я не ошибаюсь, в 1696 году, была вынуждена принять постриг в Суздале.

Католическая церковь питает такое великое почтение к нераз­рывным узам брака, что позволяет замужней женщине уходить в монастырь лишь в том случае, если супруг ее в то же самое время принимает постриг или становится священником. Таково правило, однако у нас, как и везде, законы нередко подчиняются людским интересам; тем не менее известно, что католическое духовенство

Письмо двадцать восьмое

и по сей день лучше всех в мире умеет охранять священную незави­симость религии от посягательств политики.

Императрица-монахиня скончалась в Москве, в Новодевичьем

монастыре, в 1731 году.

Внутренний двор собора частично занят весьма красивым клад­бищем. Вообще русские монастыри больше походят на скопище небольших домов, на городской квартал в каменной ограде, чем на обитель веры. Многажды разрушавшиеся и перестраивавшиеся, они имеют весьма современный вид; в краю, где нет ничего долговечно­го, ни одно здание не может противостоять действию климата и злобе стихий. Все очень скоро приходит в негодность и пере­делывается наново: поэтому вся страна кажется поселением, ос­нованным не далее, как вчера. Один Кремль, кажется, не боится зимних морозов и готов стоять невредимым столько, сколько просу­ществует империя, чьей эмблемой и оплотом он является.

Впрочем, хотя русские монастыри и не отличаются красотой архитектуры, воплощаемая ими идея неизбежно сообщает им вели­чие. Выйдя за ограду Новодевичьего монастыря, я постарался от­далиться от толпы, чей шум начал мне докучать. Тьма уже окутала купола церквей, когда я принялся осматривать один из красивейших кварталов Москвы — города, где нет недостатка в живописных видах. Идя по улице, вы не замечаете ничего, кроме стоящих на ней домов, но ступайте на широкую площадь, поднимитесь на горку, даже совсем невысокую, откройте окно, выйдите на балкон или террасу — и вашим глазам предстанет новый, огромный город, раскинувшийся на холмах, между которыми пролегают пашни, пруды, даже леса; город-деревня, окруженный полями, зыблющими-ся, словно море, которое, в свой черед, даже в непогоду издали всегда напоминает равнину.

Москва — город, созданный для мастеров жанра, архитекторам же, скульпторам и создателям исторических полотен здесь не на что смотреть и нечего делать. Группы зданий, затерянные среди огром­ных просторов, образуют множество прелестных и смелых передних планов для величественных пейзажей, которые сообщают древней столице России неповторимый облик, ибо в мире нет другого горо­да, который, разрастаясь, сохранял бы всю живописность сельской местности. В Москве столько же проселочных дорог, сколько и улиц, столько же вспаханных полей, сколько и холмов, застроен­ных домами, столько же запустелых оврагов, сколько и шумных площадей. В двух шагах от центра города вы можете увидеть деревенские дома на берегу пруда и в окружении лесов: взору вашему предстают то величественные монастыри со множеством устремленных в небо соборов и колоколен, то дома на холмах, то колосящиеся поля, то почти совсем пересохшая из-за летнего време­ни река; переведите взгляд чуть подальше — и вы увидите острова городских построек, столь же необычных, сколь и разнообразных,

Асгольф де Кюстин Россия в 1839 году

увидите театры с античными перистилями, а рядом деревянные дворцы — единственные творения национального архитектурного гения, пригодные для житья, причем все это будет наполовину скрыто от вас зеленью; не забудьте также, что над поэтической декорацией, которую я только что описал, царит древний Кремль с его зубчатыми стенами и изумительными башнями, чьи верхушки напоминают заснеженные вершины вековых дубов. Этот славянский Парфенон правит Москвой и охраняет ее; он подобен венецианско­му дожу, восседающему среди сената.

Палатки, где толпились участники гулянья на Девичьем поле, к вечеру пропитались нестерпимым зловонием; воздух отравляли запахи юфти, спиртных напитков, крепкого пива, кислой капусты, казацких сапог, мускуса и амбры, которыми благоухали несколько дворян, забредших сюда от нечего делать и, кажется, из аристо­кратической гордыни решивших во что бы то ни стало проскучать здесь весь день: что до меня, я очень скоро начал задыхаться.

Для русских простолюдинов главное удовольствие— хмель, иначе говоря, забвение. Бедняги! чтобы стать счастливыми, им нужно впасть в забытье; впрочем, о добродушном нраве русских мужиков свидетельствует то, что, захмелев, эти люди, как бы грубы они ни были, смягчаются и, вместо того чтобы по примеру пьяниц всего мира лезть в драку и избивать друг друга до полусмерти, плачут и целуются: что за трогательная и забавная нация!.. Как отрадно было бы сделать ее счастливой. Однако задача эта нелег­кая — чтобы не сказать невыполнимая. Укажите мне способ удовле­творить смутные желания великана— юного, ленивого, невежест­венного, честолюбивого и связанного по рукам и ногам!.. Мне ни разу еще не случалось пожалеть здешний народ, не посочувствовав одновременно всемогущему человеку, этим народом управляющему.

Я отошел от питейных заведений и стал прохаживаться по площади: толпы гуляющих вздымали здесь тучи пыли. В Афинах лето длится долго, но дни там коротки, а воздух благодаря ветру, прилетающему с моря, не теплее, чем в Москве быстротечным северным летом. В России же в это время года стоит невыносимая жара: впрочем, скоро она прекратится, наступит ночь, а вслед за ней и зима, которая вынудит меня сократить пребывание в этой стране, как ни любопытно было бы пожить здесь подольше.

Замерзнуть в Москве невозможно, твердят в один голос все защитники русского климата; быть может, они и правы, однако русская зима — это восемь месяцев взаперти, меха, двойные стекла и предосторожности, каких требует свирепый мороз (а ртутный столбик опускается здесь до 15, а то и до 30 градусов ниже нуля),— тут есть над чем подумать, не так ли?

Монастырь на Девичьем поле стоит на высоком берегу Москвы-реки; ярмарочное поле, как говорят в Нормандии, а иными слова­ми,— площадь, где происходит празднество,— это огромный пус-

Письмо двадцать восьмое

тырь, спускающийся, порой полого, а порой и круто, к реке, которая в этом году больше походит на песчаную дорогу то и дело меняю­щейся ширины, по середине которой струится тоненький ручеек. С одной стороны поля вздымаются ввысь башни монастыря, с другой виднеются вдали здания старой Москвы; поля и луга вперемежку с окаймленными зеленью домами, серые доски хижин рядом с гип­сом и известью роскошных дворцов, сосновые леса, окружающие столицу траурным поясом, медленно догорающий вдали закат — все здесь сообщает однообразному северному пейзажу величавую красо­ту. Здесь взору предстают картины печальные, но грандиозные. Здесь все проникнуто поэзией, написанной на незнакомом нам таинственном языке: попирая эту угнетенную землю, я вслушиваюсь, не понимая слов, в плач безвестного Иеремии; деспотизм не может не рождать пророков: будущее сулит райскую жизнь рабам и адские муки тиранам! По долетающим до моего слуха мелодиям горестных песен, по косым, хитрым, брошенным украдкой лицемерным взгля­дам я пытаюсь угадать мысль, дремлющую в душе этого народа, однако лишь время и молодость, которая, сколько бы на нее ни клеветали, больше располагает к учению, нежели зрелый возраст, позволили бы мне проникнуть во все тайны этой поэзии скорби.

Вместо того, чтобы заниматься серьезными исследованиями, я — за неимением документов — забавляюсь, рассматриваю лица прос­толюдинов, их полувосточные, получухонские наряды; я радуюсь, что посетил этот праздник— невеселый, но так сильно отлича­ющийся от всего виденного мною прежде.

Среди тех, кто гулял и выпивал на площади, было множество казаков. Собравшись в кружок, они молча слушали нескольких певцов, которые пронзительными голосами грустно выводили под негромкую, но весьма мелодичную музыку казачью народную пес­ню. Пожалуй, она похожа на старинную песню «Испанские шалос­ти», но звучит гораздо печальнее, нежнее и проникновеннее; кажет­ся, будто слышишь доносящуюся из глубины ночного леса соловьи­ную трель. Слушатели иногда подтягивали хором последние слова куплетов.

Вот дословный прозаический перевод, сделанный для меня одним русским.

Юный казак

Они бьют тревогу, Конь мой роет землю;

Я слышу его ржанье, Не удерживай меня.

Юная дева

Пусть другие рвутся в бой, Ты слишком юн и нежен;

Останься в нашей хижине, Не езди за Дон.

'45

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

Юный казак

Враг, враг, к оружию!.. Вызываю тебя на бой;

Нежный с тобой, надменный с врагом,

Я молод, но отважен;»-—.-

Старый казак покраснеет от стыда и гнева,

Если уедет без меня.

Юная дева

Посмотри, как плачет твоя мать, Как дрожат ее колени;

Твоя пика поразит ее и меня Прежде, чем пронзит врага.

Юный казак

Бойцы, повествуя о битве, Назовут меня трусом;

Если же я погибну, братья прославят мое имя, И это утешит тебя.

Юная дева

Нет, мы ляжем в одну могилу;

Если ты умрешь, я умру вслед за тобой;

Ты уедешь один, но погибнем мы вместе. Прощай, у меня больше нет сил плакать.

Слова этой песни звучат, на мой вкус, вполне современно, мелодия же придает им аромат старины и простоты, благодаря которому я мог бы без скуки слушать ее часы напролет.

С каждым куплетом она производит на слушателя все более глубокое впечатление: много лет назад в Париже танцевали русский танец под сходную музыку, однако в стране, где она родилась, музыка трогает душу куда сильнее.

В песнях северных народов больше грусти, чем страсти, од­нако они надолго врезаются в память, меж тем как более яркие впечатления от южных песен вскоре забываются. Грусть дол­говечнее страсти. После того как я прослушал казачью песню несколько раз, она показалась мне уже не столь монотонной и куда более яркой; с музыкой незамысловатой это случается часто: повторение лишь увеличивает ее выразительность. Ураль­ские казаки поют совсем иначе; жаль, что мне не довелось их слышать.

Это племя достойно специального изучения, на которое, однако, у торопливого иностранца нет времени; казаки, по большей части семейные,— это воинский род, не столько регулярная армия, сколь­ко укрощенная орда. Привязанные к своим вождям, как собака к своему хозяину, они исполняют приказания с большим пылом и меньшим раболепством, чем другие русские солдаты. В стране, где ничто не определено раз и навсегда, они почитают себя союз­никами, но не рабами императора. Они проворны, привычны к ко­чевому образу жизни; кони их быстры и горячи, терпеливы и ловки,

Письмо двадцать восьмое

как и они сами, так же легко преодолевают усталость и лишения. Невозможно без восхищения думать об этих дикарях-разведчиках, которые благодаря своему географическому чутью находят дорогу в любой незнакомой местности, как в самой пустынной и бес­плодной, так и в самой цивилизованной и населенной. Разве на войне само слово «казак» не вселяет ужас в душу врага? Генералы, умеющие с толком использовать эту легкую кавалерию, получают в свое распоряжение такое мощное средство атаки, какого нет у полководцев, возглавляющих самые дисциплиниро­ванные армии мира.

Говорят, у казаков от природы мягкий нрав; они более чувст­вительны, чем можно было бы ожидать от столь грубого народа, однако безграничность их невежества вызывает у меня сочувствие

и к ним, и к их повелителям.

Когда я думаю о выгоде, какую извлекают здешние офицеры из доверчивости солдат, все во мне восстает против правительства, опускающегося до подобных уловок и не наказывающего тех своих подчиненных, что осмеливаются к ним прибегать.

Я знаю из надежного источника, что в 1814—1815 годах командиры, выводя свои отряды за пределы отечества, говорили казакам: «Убивайте как можно больше врагов, уничтожайте против­ника, ничего не опасаясь. Погибнув в бою, вы через три дня возвратитесь домой, к женам и детям; вы воскреснете во плоти и крови, душой и телом; чего вам бояться?»

Люди, привыкшие почитать приказы офицеров за волю Бога Отца, понимали эти обещания буквально; вы знаете, как отважно они сражались: до тех пор, пока возможно было избежать опаснос­ти, они удирали, как последние мародеры, но, увидев, что гибель неминуема, встречали ее как настоящие солдаты.

Что до меня, я убежден: если бы мне пришлось прибегать к этим или подобным способам ради того, чтобы вести за собою несчастных простаков, я и неделю бы не согласился носить офицерские погоны;

обманывать людей, пусть даже ради того, чтобы делать из них героев, кажется мне задачей, недостойной и их и меня; я готов пользоваться храбростью подчиненных мне бойцов, но при этом хочу иметь право восхищаться ими; пробуждать мужество солдат законными средствами — долг командира; толкать их на смерть, скрывая от несчастных их удел,— обман, лишающий подвиг благо­родства, а преданность — нравственного величия; армейское лице­мерие ничем не лучше лицемерия религиозного. Если бы война извиняла любую неправду, как полагают иные люди, что извиняло

бы войну?

Можно ли, однако, без ужаса и отвращения вообразить себе

нравственное состояние нации, чья армия не далее, чем двадцать пять лет назад, управлялась подобным способом? Конечно, действие всякого обмана ограничено, однако государственной машине хва-

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

тает одной выдумки на военную кампанию: у каждой войны своя ложь.

Закончу басней, сочиненной, кажется, нарочно к этому случаю. Мысль принадлежит поляку, епископу Вармийскому, жившему^во времена Фридриха II и прославившемуся своим остроумием; фран­цузское подражание написано графом Эльзеаром де Сабраном:

УПРЯЖКА

Искусный кучер правил экипажем;

Попарно четверню в него он впряг И, зная, как ее ускорить шаг, Такую речь держал (мы перескажем):

«Беда, коль первые уйдут от вас вперед»,—

Вторую поучал он пару.

«Беда, коль задняя вас пара обойдет

Или хотя б нагонит: больше жару!» —

Передних лошадей он торопил,

И те бежали, не жалея сил.

Прохожий, слыша назиданье это,

Сказал: «Морочите вы лошадей своих».

А кучер: «Точно, я морочу их,

Но катит хорошо моя карета» *.

* Перевод М. Гринберга.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТОЕ

Татарская мечет,.— Кох. живут в Москве патомки монголов.— Их внешность.— Размыш­ления о судьбе различных племен, составляющих род человеческий.— Унизительная терпи­мость.— Живописные картины.— Вид на Кремль издали.— Цитата из Лава.— Сухарева башня.— Просторный водоем.— Византийская архитектура. Общественные заведения.— Вездесущий император.— Несовместимость славянского и немецкого характеров.— Большой московский манеж.— Дворянское собрание.— Что понимают русские под цивилизацией.— Указы Петра! касательно зтикета.— Пристрастие русских к мишуре.— Обыкновения вельмож.— Разрушительное действие скуки на общество, подобное московскому.— Русские кафе.— Наряд тамошних слуг.— Смиренность бывших крепостных.— Их религиозные верования.— Московское общество.— Загородные дома в черте города.— Деревянные дома.— Обед под навесом.— Истинная учтивость.— Русский характер.— Презрение русских к мило­сердию.— Император поощряет зто чувство.— Изящные манеры русских.— Их умение пленять собеседника.— Порождаемые им иллюзии.— Сходство русского и польского харак­теров.— Жизнь знатных гуляк в Москве.— Чем объясняется их вольное поведение.— Беспримерная ветреность.— Что служит оправданием деспотизму.— Нравственные последст­вия этого образа правления.— Безбожие губительно даже для людей безнравственных.— Размышления о нашей нынешней литературе.— Уважение к слову.— Великосветский пья­ница.— Дотошность и неучтивость русских.— Портрет князя ***.— Его свита.— Убийст­во в женском монастыре.— Любовные приключения.— Разговор за табльдотом.— Кремлев­ский ловелас.— Бурлескное прошение.— Современное ханжество.— Загородная поездка.— Прощание с князем *** во дворе трактира.— Описание»той сцены.— Элегантный кучер.— Нравы московских мещан.— Снисходительное отношение к распутникам в smux краях.— В чем его причина.— Плод деспотизма.— Общее заблуждение касательно последствий, к каким приводит самодержавие.— Положение крепостных.— Что составляет действительную силу самодержавия.— Ложный путь.— Результаты политики Петра I.— Истинная мощь Рос­сии.— На чем зиждилось величие царя Петра.— Его влияние заметно и по сей день.— Каким образом я прячу свои письма.— Петровское.— Пение русских цыган.— Революция в музыке, совершенная Дюпре.— Облик цыганок.— Русская опера.— Французская комедия.— Как русские говорят т-французски и понимают французскую речь.— Обманчивое впечатление, производимое ими на нас.— Русский в своей библиотеке.— Ребячество.— Тарантас — местное средство передвижения.— Что означает для русского необходимость проехать четыреста лье.— Приятная черта характера.

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

Москва,... августа 1839 года

За последние два дня я видел множество достопримечательнос­тей: прежде всего татарскую мечеть. Победители отправляют сегод­ня религиозную службу в укромном уголке столицы побежденных^— христиан, которые в плату за свою терпимость имеют свободный доступ в святилище магометан.

Мечеть — маленькое невзрачное здание; люди, которым до­зволяют поклоняться здесь Богу и пророку, тщедушны, грязны, бедны и пугливы. Каждую пятницу они приходят в этот храм, чтобы простереться ниц на потертом шерстяном коврике, который каждый приносит с собой. Их красивые азиатские одежды давно преврати­лись в лохмотья, их надменность стала бесполезной уловкой, всемо­гущество— низостью; они стараются держаться обособленно, не сближаясь с местным населением, которое окружает и подавляет их. Разумеется, глядя на тех нищих, что пресмыкаются в нынешней Москве, никто бы не догадался о том, как деспотически правили жителями Москвы их предки.

Сообщаясь преимущественно со своими единоверцами, эти не­счастные потомки завоевателей торгуют в Москве азиатскими това­рами и, дабы оставаться правоверными магометанами, избегают употребления вин и более крепких напитков, держат жен взаперти или, по крайней мере, не позволяют им показывать лица посторон­ним мужчинам, которые, впрочем, сносят эту потерю весьма равно­душно, ибо монголов не назовешь привлекательными. Выступающие вперед скулы, приплюснутые носы, маленькие, глубоко посаженные черные глазки, курчавые волосы, смуглая лоснящаяся кожа, неболь­шой рост, бедность и неопрятность — вот отличительные черты этого выродившегося племени, как мужчин, так и тех редких жен­щин, чьи лица я все-таки сумел разглядеть.

Разве не очевидно, что воля небес, столь загадочная для всякого, чей кругозор ограничен судьбой личностей, делается совершенно прозрачной, стоит перевести взор на судьбу наций? Жизнь каждого человека— драма, завязка которой свершается на одном театре, а развязка происходит на другом; с жизнью наций все обстоит иначе. Их поучительная трагедия начинается и заканчивается на земле; вот отчего история — священная книга; в ней скрыто оправ­дание Божественного Промысла.

Апостол Павел сказал: «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога». Так же и Церковь вот уже две тысячи лет назад отлучила человека от одиночества и нарекла его гражданином того вечного общества, несовершенными подражани­ями которому являются все общества, существующие на земле; никто еще не опроверг этих истин; напротив, опыт лишь подтверждает их. Чем тщательнее изучаешь характер различных наций, тем тверже убеждаешься в том, что участь их зависит от исповедуемых ими религий; религия — залог долговечности общества, ибо лишь веруя

Письмо двадцать девятое

в сверхъестественное, люди могут проститься с так называемым естественным состоянием — состоянием, рождающим только наси­лие и несправедливость; несчастья угнетенных племен суть не что иное, как кара за их неверие или добровольные заблуждения в об­ласти веры; к таким выводам я пришел в продолжение моих долгих странствий. Всякому путешественнику приходится быть философом и даже более, чем философом, ибо хладнокровно наблюдать жизнь различных племен, рассеянных по земному шару, и размышлять, не впадая в отчаяние, о Божием суде, этом таинственном источнике человеческих невзгод, может только христианин...

Вот о чем думал я в мечети, где молились потомки Батыя, ставшие париями в отечестве своих бывших рабов...

Сегодня положение татарина в России хуже положения москов­ского крепостного.

Русские гордятся своей терпимостью по отношению к вере их древних угнетателей, однако, на мой взгляд, в терпимости этой больше показного блеска, чем истинной философской мудрости; для народа же, которому оказывают подобное снисхождение, оно по­просту унизительно. На месте потомков безжалостных монголов, так долго правивших Россией и наводивших ужас на весь мир, я пред­почел бы молиться Богу в глубине души, лишь бы не вступать под своды мечети, милостиво пожалованной мне моими бывшими дан­никами.

Прогуливаясь по Москве без цели и без провожатых, я полага­юсь на случай, и он меня еще ни разу не подвел. Разве может наскучить город, где в конце каждой улицы, позади каждого дома открывается неожиданный вид на город, возведенный, кажется, не людьми, а духами, город в кольце кружевных, зубчатых, изрезанных стен, венчаемых множеством сторожевых площадок, башен и шпи­лей,— одним словом, на Кремль — крепость с поэтической наруж­ностью и историческим именем... Кремль постоянно влечет меня к себе, как влечет нас все, что живо поражает наше воображение;

однако прошу вас не забывать, что эту обнесенную оградой гору, на которой беспорядочно громоздятся памятники, не следует рассмат­ривать с близкого расстояния. Утонченного вкуса, иначе говоря, умения отыскать единственную совершенно точную форму для вы­ражения оригинальной мысли, русским недостает, но когда велика­ны берутся за подражание, они создают копии, не лишенные очаро­вания; плоды рук гения величественны, творения силача велики по

размерам: но и это не пустяк.

Для меня Кремль — это вся Москва. Знаю, что я не прав, но не желаю слушать возражений моего разума: мне интересна только эта державная цитадель, исток империи и сердце города.

Вот как описывает древнюю столицу России автор лучшего путеводителя по Москве, Лекуэнт Лаво: «Москва,— говорит он,— обязана своей самобытной красотой зубчатым стенам Китай-города

Астольф де Кюстин Россия в 1839 году

и Кремля *, своеобразной архитектуре своих церквей, своим золоче­ным куполам и многочисленным садам; потратьте миллионы на возведение баженовского дворца, сравняйте с землей кремлевские стены **, возведите на фоне ажурных колоколен и пятиглавых соборов храмы, исполненные по всем правилам новейшего архитек­турного искусства, застройте, повинуясь современной мании, сады домами,— и вы получите вместо Москвы европейский город, боль­шой, но ничем не интересный любознательным путешественникам».

В этих строках выражены мысли, очень мне близкие и потому поразившие меня своей справедливостью.

Дабы ненадолго забыть о грозном Кремле, я отправился взгля­нуть на Сухареву башню, выстроенную на возвышенности подле одной из городских застав. Второй этаж ее — просторное помеще­ние, где устроен огромный водоем, по которому в пору кататься на лодке; отсюда поступает питьевая вода во все кварталы Москвы. Вид этого озера, заключенного в четырех стенах и поднятого на большую высоту, производит странное впечатление. Архитектура здания, впрочем довольно современная, тяжеловесна и уныла; од­нако аркады и украшения в византийском стиле вкупе с широкими перилами лестниц сообщают башне некоторое величие. В Москве много построек в византийском стиле; употребленный с умом, стиль этот мог бы положить начало единственной возможной у русских национальной архитектуре; рожденный в умеренном климате, он близок и потребностям северян, и привычкам южан. Внутренность византийского храма напоминает разукрашенное подземелье; благо­даря толщине его массивных стен и царящему под его сводами полумраку, такой храм спасает и от холода, и от зноя.