Глава 1 Версия Салического закона IX в.

Среди изобилия прекрасно иллюминованных рукописей, хранящихся в Российской национальной (прежде Государственной публичной) библиотеке в Санкт-Петербурге, этот пергаменный каролингского письма манускрипт (Lat. QvII № 11), получивший в литературе условное название Leninopolitanus, ничем не выделяется: небольшого формата, 190X130, 40 л., без миниатюр и орнамента, с размытыми углами на первых девяти и последнем листах. Он представляет собой список Салического закона, выполнявшего правовые функции на территории франков вплоть до позднего средневековья. На титуле начертано «Lex Salica» и «mss scle VIIII», то есть «рукопись IX в.». На обороте титула: n. 1384. На 1 л. внизу и на 40 л. после текста — «Ех Musaeo Petri Dubrowsky», «Из собрания Петра Дубровского». Там же и на бумажной вклейке — пометы библиотекарей И.Бычкова и В.Двигубского.

Впервые рукопись была описана Б.Монфоконом в его Каталоге Сен-Жерменской библиотеки ^[296], составленном им по поручению конгрегации Св.Мавра. В этой библиотеке она и хранилась под № 1384. Затем список попал в свод Л.Делиля ^[297], а в XX в. сперва в рукописный каталог О.А.Добиаш-Рождественской, потом — в издания А.Стерка ^[298] и Е.В.Бернадской, Т.П.Вороновой, С.О.Вяловой ^[299]. К сожалению, Leninopolitanus остался неизвестным знаменитому издателю манускриптов Салического закона К.А.Экхардту, стараниями которого этот памятник вошел, наконец, в Monumenta Germaniae historica ^[300].

В России латинский текст Салического закона был издан в 1906 г. Д.Н.Егоровым ^[301]. Затем на его основе Н.П.Грацианским и А.Г.Муравьевым был осуществлен перевод права на русский язык. Их труд появился в 1912 г. В Казани и вскоре стал библиографической редкостью. Вторично на русском языке с учетом разночтений, существовавших в разных семьях рукописей, известных к тому времени, этот текст вышел в 1950 г. как учебное пособие для студентов с предисловием В.Ф.Семенова ^[302].

Годом ранее список Салического закона, хранившийся в Ленинграде, стал предметом исследования Г.М.Даниловой ^[303], где рассказывается краткая история рукописных семей этого документа, бытовавшая в то время. Та же история повторена и В.Ф.Семеновым, но уже с указанием на работу Г.М.Даниловой и исследуемого ею списка. В связи с изданием К.А.Экхардта, обнаружившего ряд более ранних манускриптов, история несколько изменилась.

Мы сейчас не будем касаться истории создания рукописей Салического закона, благо, что эта работа блестяще проделана А.И.Неусыхиным, написавшим четыре очерка с критикой источников, встречающихся в них терминов и обоснованием собственной позиции ^[304]. Очерки к тому же снабжены обширной библиографией. Прежде всего здесь хотелось бы уточнить датировку списка, то есть обнаружить хронологическую точку сдвига одного вида права (прецедентного) в сторону другого (нормативного), точку оксюморонного сосуществования двух, казалось бы, взаимоисключающих правовых состояний общества, и обратить внимание на то, как зафиксированные в нем принципы права соотносятся с общекультурной ситуацией средних веков. Работа эта предварительная, требующая дальнейшего анализа, но некоторые культурные аспекты, замеченные при знакомстве с рукописью, показались не менее интересными, чем социально-экономические, политические и собственно правовые.

Среди пяти семей, известных до исследований К.А.Экхардта, наибольшей считалась так называемая Эмендата, то есть отредактированный, исправленный свод права. Ряд манускриптов этой семьи относился к VIII в. на основании надписей типа «в 768 г....государь наш король Карл приказал написать эту книгу, называемую Салическим законом» ^[305]. Leninopolitanus по письму, каролингскому минускулу, сформировавшемуся к концу VIII в., датируется IX в. Содержательного анализа полного текста рукописи никто не проводил. Единственный исследователь, которого интересовал этот анализ, — Г.М.Данилова, — ограничился сведениями о сельском хозяйстве, сделав при этом серьезные наблюдения, но в ее описании рукописи есть одна досадная оплошность. Автор статьи, по-видимому, не был знаком с Каталогом А.Стерка, поскольку на него не только отсутствует ссылка, но искажено и имя его создателя: в тексте статьи он назван Стерном. Leninopolitanus сравнивается с семьей Emendata, хотя не оговаривается, какую конкретную рукопись автор имеет в виду. Вероятно, это все то же издание Д.Н.Егорова, На основании сопоставлений и сокращений слов, отсутствия первых 17 титулов, соединений некоторых из них в один, разного начертания слов (mechatus или iunxerit в эмендатах и mecatus и iuncxerit в Leninopolitanus) Г.М.Данилова полагала, что Leninopolitanus — рукопись более ранняя, чем Эмендата, поскольку написана, по ее мнению, не столь грамотно и тщательно. Но раньше какой из эмендат она была создана — тех, что, как считалось, были переписаны в VIII в., или тех, что в IX-м, в котором, по К.А.Экхардту, они в основном и возникли? Эту семью сам К.А.Экхардт назвал «Каролина», относя ее рождение к 802—803 гг., времени издания многих капитуляриев Карла Великого. Замеченные Даниловой особенности в начертании слов можно откорректировать: в Leninopolitanus встречается как форма «mecatus», так и «mechatus», «si quis» употребляется не только в краткой форме (siq.) или слитно с предлогом (siquis), но и раздельно (si quis). В Leninopolitanus также иное глагольное управление существительными. Там, где в издании Д.Н.Егорова употреблен Ablativus, в санкт-петербургской рукописи — Accusativus (ср. титул «о поджогах» в одном и другом случае: «si quis cas a qu a libet super homines dormientes incenderit...» и «si quis cas am qu am libet intrino hominibus dormientibus incenderit»); где — Perfectum Coniunctivi, там Perfectum Indicativi (ср. соответственно титул «De maleficiis»: «si quis... dederit» и «si quis...dedit»); допускается вольное изложение статей (например, статьи 6-11 титула «Si servus in furtum fuerit inculpatus»; нумерации титулов не совпадают, добавления (additamenta) или опущены, или включены в основной текст — переписчик никак их не выделил.

Но все сказанное — характерные черты почти всех списков, рассмотренных и К.А.Экхардтом. На их основании нельзя делать вывод о времени происхождения рукописи («раньше эмендаты»). Всякий раз, анализируя рукописи, мы имеем дело со штучным товаром, создаваемым разными писцами, грамотность и почерки которых отличались бы, даже если бы они работали одновременно. К тому же во всех списках нет одинакового количества статей или статей с одинаковым содержанием. Так, ряд статей об огородных культурах опущен и в «более тщательных» эмендатах — Г.М.Данилова считает, что это случилось потому, что они перестали быть ценностью, хотя столь же правомерно предположение, что они уступили место другому казусу, более подходящему целям заказчика. Потому для более точного датирования рукописи, попытаемся внимательнее всмотреться в текст (предупредив читателя, что это всматривание еще далеко от его критического обозрения): возможно, он откроет нам более точное время своего создания, а заодно и тот культурный контекст, потребовавший такого и только такого состава Закона.

Для этого прежде всего попытаемся определить, что представлял собою Салический закон к моменту его создания в VI в.

Прежде всего, на мой взгляд, это памятник раннего средневековья, некоторые, впрочем, фундаментальные, структуры которого властно проложили путь из того времени в последующие эпохи: право индивида, право прецедента, открытость настоящему, установки, при которых в расчет принималось мнение не простого большинства, как в эпоху ранних демократий, а каждого отдельного человека ^[306]. Автор Закона, Правовед Меровингской эпохи запечатлел в нем интонации, жесты, правописание, стиль своей культуры, являясь ее активным субъектом, отражая ее новое качество неримской и неварварской цивилизации, что лучше всего назвать переходностью, когда завязываются узлы всех возможных проблем и запросов рождающегося общества. Осуществление в будущем одной из таких возможностей не означает, что к ней сводилась вся ситуация в целом и что существовал какой-то один, магистральный, путь развития. Потому я согласна с мнением А.И.Неусыхина, что упомянутый переходный период нельзя называть — при отсутствии феодов — феодальным, но полагаю, что его нельзя назвать и дофеодальным ^[307], ибо этим названием мы как бы изначально определяем феодальную будущность рождавшегося средневековья. Право индивида, опирающееся на два основополагающих понятия: свободного человека и дом (или, как считал А.И.Неусыхин, хутор, двор ^[308] -виллу, вовсе не предполагало порождения зависимости и превращения дома-двора в поместье, крупную вотчину, а установка на мнение каждого человека («О переселенцах») не являлась истоком нормативного права, которому подчинен любой человек, какого бы роду-племени или сословия он ни был. Прецедент указывает на власть и способности каждого человека (будь то простой общинник или король) применить закон, вмененный ему самому. Закон здесь представляет своего рода естественный закон, о котором писал Августин ^[309] и который, таким образом, оказывается живым образованием, изменяющимся в зависимости от правильно оцененной ситуации. Власть (государственная власть) в таком случае предстает как личная (то есть никоим образом не абсолютная), приобретшая властные права на основе исключительных персональных качеств, в силу этой же особенности считающаяся с другой личностью.

Можно ли при ситуации прецедентности, или казусности, выявить, тем не менее, древние структуры Салического закона? Полагаю, что можно, поскольку Закон записан по повелению короля, а это означает, что был отобран некий костяк его, который затем кочевал из списка в список. По той тщательности и детальности, с какой зафиксированы первые 13 титулов, посвященных вызову в суд, кражам и причинению вреда огороженным местам, то есть владениям индивидов, можно предположить, что они — древнейшие, к которым прочие статьи добавлялись по мере юридической обработки нового казуса. Часто добавленные статьи объединялись общим титулом, но эти титулы либо повторяют первые 13, либо не во всем соответствуют содержанию статей, которые они объединяют. Так, титул «О нападениях и грабежах» наряду со статьями об ограблениях содержит статьи об оскорблении мертвых. Титул «О различных кражах» включает вместе с соответствующими статьями и статьи об убийствах и процедурных вопросах, исключая какую бы то ни было последовательность. Правоведы последующих лет, даже столетий, упорно сохраняли такое именно присоединение, казалось бы, иносодержательных казусов к основному костяку. Формальные признаки деления Салического закона (в нем, как правило, повторялись 63-65 титулов) надвое (1—13 и 14-65), наличие последовательности в первой части и ее отсутствие во второй, подчеркнутое приложением разновременных, как правило шести, капитуляриев, свидетельствует о том, что раннесредневековое право родилось именно как прецедентное.

Теперь посмотрим, что именно присоединялось во времена, наследующие Хлодвигу, и как эти добавления видоизменяли право в целом. Мы помним, что в нашем списке отсутствуют первые 17 титулов, то есть все относящееся к праву индивидов. Хлодвигов закон кончается здесь титулом LXIII. После него следуют «Expliciti ex Salica» — Изложения или Объяснения законов на основании Салического. Однако статья «О соучастниках» (из капитулярия времени сыновей Хлодвига) включена не в эти Изложения, а в основной текст. Статьи же об убийстве клириков, диаконов и епископов, включенные в некоторые рукописи в качестве добавлений в титул «Об ограблении трупов», в нашем списке находятся не в основном тексте, а в Изложениях. Все это означает, что Салический закон как закон действующий, не являющийся лишь памятником права или вымышленного права (как Сталинская конституция), не существовал в неизменном виде, иначе упомянутые статьи и капитулярии покоились бы на тех местах, куда их расставило «их» время. Подобного рода изменения вскрывают сдвиги в правосознании, отмечая и социальные перемены, фиксируя, что именно было существенным в каждое данное время. В санкт-петербургском списке много важных поправок к статьям, составляющим костяк Закона. При сравнении этой рукописи с изданием Д.Н.Егорова можно обнаружить, как даже незначительные изменения преобразуют смысл старого казуса. Обратим внимание на некоторые из них.

В ст. 1 титула «Об убийстве мальчиков» в издании Д.Н.Егорова речь идет об убийстве мальчика до 10 лет без указания статуса такого мальчика. В нашем списке возраст мальчика, как и в рукописях «Каролина», по классификации Экхардта, увеличен до 12 лет. Кроме того, добавлено, что речь в статье идет об убийстве как стриженого, так и длинноволосого мальчика. Очевидно, что разница в прическе как-то свидетельствовала о социальном статусе ребенка, и на этот счет возникали разные прецеденты: в издании Егорова следующая за этой статья определяет такой же вергельд за убийство только длинноволосого мальчика. Во избежании путаницы составитель нашего списка счел нужным внести уточнение в первую статью, заодно исключив вторую статью как повторяющую первую или вносящую в нее возможность иного прочтения. В издании Егорова в одном из прибавлений к этому титулу статус длинноволосого мальчика определен как «свободный». В нашей рукописи такое определение отсутствует: в статьях речь идет о любом мальчике (f. 4). К тому же и упомянутый титул в Leninopolitanus более соответствует содержанию — «О тех, кто убьет мальчика или женщину». В статье этого же титула о вергельде за убийство или стрижку без согласия родителей девушки термин «свободная» также отсутствует (ibidem). По-видимому, все это означает, что Закон в том его виде, в каком он фигурирует в санкт-петербургском списке, обнаруживает тенденцию к нормативности, к уравнительному характеру, к тому, что Петр Абеляр «Диалоге между Философом, Иудеем и Христианином» называл позитивным правом,выраженным в почти незаметной его поправке. Социально-правовые изменения сгущались в словесные формулы, которые включались или исключались из действующего закона «методов клея и ножниц». Не грамматика и риторика, то есть не лишенные содержательного воздействия властные обороты, требующие буквального применения права, как то бывает при тоталитарных режимах, служили основаниями для изменения существования, а само изменение существования было основанием для речевого изменения, не всегда поспевающего за движением ума, фиксирующего жизненные сдвиги. Такое рода неуспеваемость, собственно и представлявшая закон, вовсе не выступавший в функции подавления, и выражается в оксюмороне, который всегда выражает тенденции логического или экзистенциального смыслов. В статьях, помещенных ниже упомянутых, статус субъекта права жестко определен (свободная женщина, свободная девушка, раб, рабыня, королевская рабыня — указание на статус в этих статьях исключает возможность описки или небрежности при записи предыдущих). Термин ingenuus к тому же в титуле «О прелюбодеяниях рабынь» иногда в Leninopolitanus замещается термином francus (f. 5), свидетельствуя о тождестве их и об изначально свободном статусе франка как такового.

Казус, тяготеющий к норме, — одно из основных свойств закона, представленного в Leninopolitanus.

Есть в этой рукописи и существенные поправки к статьям, связанным с наследованием имущества и земли. В статье «Прецедент «Салического закона»» я предположила, что знаменитый закон Хлодвига «Об аллодах», скрупулезно изученный и западноевропейскими и русскими учеными (прежде всего А.И.Неусыхиным), запрещающий передавать землю по наследству женщине, оставляя ее наследницей прочего имущества, являлся нововведением во франкские обычаи, закрепляя не столько переход к родовому владению, сколько к владению индивидуальному. Как известно, внук Хлодвига Хильперик в 596 г. «поправил» деда, разрешив женщинам (дочерям умершего) наследовать землю. А.И.Неусыхин, исследовав многочисленные документы и проанализировав не менее многочисленные гипотезы, склонялся к мнению, что речь в данном случае идет не о родовых землях на салической территории (на так называемой terra salica), а о выморочных землях и о тех, что франки получали в результате дальнейшего расселения в результате завоеваний ^[310]. Я предположила, что эдикт Хильперика означает не эволюцию права наследования (история — не только, даже не столько причинно-следственные связи), а восстановление прежней традиции, тем более что прецеденты наследования земли по женской линии были известны и в последующие века. Приведем лишь один пример: королева Наваррская Жанна, жена Филиппа IV Красивого, оставалась владелицей своих земель, которые затем передала Людовику Сварливому, своему сыну. Многочисленные и очевидно справедливые сведения, приведенные в защиту тезиса о действии Эдикта Хильперика только на вновь обретенных землях, не в «terra salica», на мой взгляд, не отменяют этого предположения: в новых местах, где еще нет правового обеспечения, естественно возвращение к привычному, к традиции. Тем более что совершенно очевидно в силу факта появления нового закона о наследовании земли спустя лишь 85 лет со смерти Хлодвига и при учете силы традиции в столь консервативном деле, каким являлось хозяйство и связанное с ним владение, было немало прецедентов, нарушавших Хлодвигов закон и, как говорит Р.Амбелен, масса владетелей «сопротивлялась салическому закону, по которому имение должно было достаться... племяннику, а не родной дочери, как это было на протяжении веков» ^[311].

Многие списки, однако, зафиксировали, что в законах как Хлодвига, так и Хильперика из права наследования исключается отец. Сын, мать, брат, сестра, сестра матери, дочь — основные субъекты этого права. Но в нашем списке во всех статьях, где речь идет о праве наследования или о приоритетности при уплате вергельда («О горсти земли», «Об аллодах»), отец упоминается наравне с матерью и другими ближайшими родственниками. Привычные статьи титула «Об аллодах» таковы: «Если кто умрет и не оставит сыновей, и если мать переживет его, пусть она вступит в наследство. Если не окажется матери, и если он оставит брата или сестру, пусть вступят в наследство. Если не будет сестры матери, пусть сестры отца вступят в наследство» ^[312]. В Leninopolitanus эти статьи формулируются несколько иначе: «Если некий человек умрет... и если отец и мать переживут его, пусть сами вступят в наследство. Если ни отец, ни мать его не переживут, и останутся братья и сестры ^[313], пусть они вступят в наследство. В том случае, если их не будет, сестры отца вступают в наследство его. Если же не будет сестер отца, сестры матери востребуют себе наследство его» (f. 32). Восхождение по мужской линии заявлено и в следующей за этими статье. Если в классическом тексте сказано: «И если затем окажется кто-нибудь более близкий из этих поколений, он пусть вступит во владение наследством» ^[314], — то в Leninopolitanus это же сформулировано так: «Если же не останется никого из них, то ближайшими окажутся родственники по отцу» («Si autem nulli horum fuerint quicumque proximiores fuerint de paterna generatione», f. 32).

А.И.Неусыхин внимательно исследовал документы, где имеется в виду тот же порядок наследования, видя в этом влияние Lex Romana Burgundionum ^[315]. Меня, однако, в этом тексте интересует тенденция, которую выражают составители закона. Тенденция утверждения патерналистской традиции — вторая особенностьLeninopolitanus. Хлодвигов закон «Об аллодах», переписанный в манускрипте, подчеркнут чернилами либо скриптором, либо правоведом-комментатором. Эдикт же Хильперика в списке отсутствует вовсе. Вряд ли это можно объяснить небрежностью или недостаточной тщательностью составителей списка, статьи которого — это видно — внимательно просмотрены и подправлены: на f. 4r, например, сверху, над строкой, вставлено слово «secum», на f. 2 - буква «u», пропущенная в слове «clausa», на f. 8r, в слове, вначале начертанном как «romanus» («римский»), соскоблен слог «rо», так, чтобы осталось «manus» («рука»). К тому же составители, естественно, прекрасно знавшие старый Закон, не упускали случая при его коррекции подчеркнуть, какие права следуют на основании древнего обычая («lege salica», «secundum lege salica» — f. 21r, «sicut mos antiquorum... fuit» — f. 28r.), а какие на основании королевского повеления «per praeceptum regis» — f. 35). Тенденция к преобладанию последнего (третья особенность Leninopolitanus) изменила — к концу списка, после одного капитулярия, о котором ниже будет сказано, — стилистику Lex Salica. Форма намерения, возможного действия («если кто... то»), подчеркивавшего в древнем праве опору на индивида, сменилась формой повеления и запрета, направленного на субъекта из некоего безличного источника («Ut non mittantur...», «чтобы не посылать...», «Ut nullus ebrius suam casam in malum continere repos sit nec testimonium dicere», «чтобы ни один еврей не мог беспричинно содержаться в суде и произносить клятву» — f. 36r., 37).

А.И.Неусыхин эту форму «ut», сменявшую «si quis», также относит за счет влияния бургундского права, но суть дела оттого не меняется, ибо налицо тщательно проработанная тенденция, политика проведения линии короля. Ясно, что здесь имеется в виду Карл Великий, поскольку свод насыщен статьями о «государевых посланцах» (missi nostri), о сносе или реконструкции церквей, даже о том, что ему не пристало рассматривать некоторые дела о кражах «в VIII календы июля, то есть [когда отправляется] к мессе [во время праздника] Святого Иоанна Крестителя в Магонцию или Кабалоне» (Майнц и Шалон-на-Соне, f. 38). То есть свод представляет собой законы или указы, действующие в сей момент, это своего рода «рабочий» кодекс, которым должен руководствоваться правовед в определенный момент времени, естественно при опоре на фундамент, каковым являлся древний Салический закон. Казус продолжает оставаться ведущей его формой, но усиливается не индивидуальный, как в древнем праве, а «владетельный», уже феодальный, элемент — еще одна особенность Leninopolitanus.

Принадлежность кодекса ко времени Карла Великого подтверждается, помимо перечисленного, тем, что в нем упомянуты многие служащие канцелярий, в частности адвокаты и нотариусы, которыми обеспечены тяжущиеся, — в отличие от древнего права, где истец и ответчик сами себе были и адвокатами и следователями. Однако есть гораздо более надежные свидетельства принадлежности Leninopolitanus к этому времени.

Обратимся еще к нескольким уточнениям к старым установлениям. Одна из статей титула «О похитителях» в новой редакции звучит так: «Если кто похитит чужого раба, то есть насильно уведет из сервиции господина его, и увезет с собой за море или в какую-нибудь другую область, и этот раб там будет обнаружен господином своим...» и т.д. (f. 14); или еще: «Если какой-нибудь свободный человек в присутствии короля через денарий отпустит на волю лита, который был с господином в гостях...» (f. 5r. Курсивом выделены уточнения, вставленные в прежний текст). Зачем, однако, понадобились такие добавления? Прежде всего, они исключают некие двусмысленности, изъяв, во-первых, ситуацию, при которой раб мог согласиться на похищение, и включив, во-вторых, ситуацию возможного увоза похищенного раба не только «за море», но и в соседнее владение. По старому праву закон действовал на всей территории салических франков. Предполагается, однако, что этот закон перестал обладать такого рода действием, если понадобилась оговорка насчет «другой области». Ситуация изменения правовой ситуации налицо. Остается выяснить, какими правами могла обладать область, куда мог быть увезен раб, если понадобилось специальное правовое обеспечение его владельца. Скорее всего, речь можно вести об иммунитетных правах, о которых, конечно же, в момент создания Салической правды не могло быть и речи: они возникли еще при Меровингах, но особое распространение получили при Каролингах. Наше предположение об иммунитетах, однако, не домысел. На 34 л. Leninopolitanus, минуя, то есть опуская, обычные 6 капитуляриев, помещен известный капитулярий Карла Великого 803 г. об иммунитетах (что, кстати, подтверждает тезис о «повседневности» кодекса). Текст этого капитулярия переведен на русский язык и опубликован в хрестоматиях ^[316].

Таким образом, Leninopolitanus может быть смело датирован «после 803 г.». Однако есть еще один указ, не замеченный исследователями, позволяющий датировать рукопись более корректно. Он начертан на 36 л. И звучит так: «Ut non mittantur testimonia...domno Pepino regis». Поскольку капитулярий об иммунитетах издан в 803 г., речь здесь не может идти о Пипине Коротком; поскольку в рукописи нет капитулярия VII, относящегося ко времени Людовика Благочестивого, то речь вряд ли может идти и о сыне этого последнего, которого тоже звали Пипином. Скорее всего дело в этом указе касается сына самого Карла Великого, которому «не надлежало посылать свидетельств». Но Пипин умер в 810 г. Следовательно, список можно датировать 803—810 гг. Leninopolitanus, следовательно, возник не ранее рукописей семьи «Каролина», или эмендат, а одновременно с ними или позднее их, продолжая традицию присоединения казусов: в нем нет не только составлявших его свод капитуляриев, но и прологов и эпилогов. Имеется, правда, намек на эпилог, где сказано о различных вариантах Lex Salica, состоящих из 65 или 70 статей (f. 38). Но следом за этим эпилогом вновь начертаны отдельные статьи Закона.

Однако зачем нам понадобилось вторгаться в святая святых историков: датировки, копание в тексте, которого, правда, почти никто не читал, не только же для того, чтобы показать формирование идеи прецедента и важности идеи случайности для Средних веков (о том писал еще Боэций)? Но мы обнаруживаем, как преображается идея права. Само понятие Салического закона, судя по Leninopolitanus, иное, право становится двуосмысленным. Казус и норма в нем взаимоподпирают друг друга. Право индивида (основа Салического закона) замещается феодальным правом (иммунитеты), но не отменяется, что проистекает из культурных потребностей всего средневековья, где конкретная, отдельная жизнь причащалась всеобщей. Феодальное право иерархически надстраивается над правом индивида, теряя без него вес. Казус, прецедент оказывается той скрепой, благодаря которой осуществляется их взаимодействие.

Любопытно, что почти такой же прием подсоединения традиции обнаруживается в хрониках, где современным событиям предшествует в тексте вся история «от Адама». Священная история в них переходит в мирскую, естественно, в кратком, то есть измененном, подкорректированном виде, обнаруживая в то же время онтологичность всей (всякой) истории. Салический закон в качестве стариннейшего, исконно франкского права играл в некотором роде роль авторитетного, в этом смысле — священного, неотменяемого права, с одной, правда, существенной оговоркой: он создавался как мирской закон в противовес религиозному, ибо христианство, провозгласив принцип свободы воли, предоставило частную жизнь людей их собственным установлениям и предписаниям. Однако оно же показало способы, с помощью которых «древнее» сакрализовалось и, став тем самым как бы вечным и неизменным, подвергалось комментированию для приспособления к современной повседневной жизни людей, чем и являются все «то есть», «либо» в отмеченных нами статьях, на что, впрочем, «намекает» и название второй части Закона в анализируемом списке — Изложения, Объяснения. Комментирование же в средневековье — главный способ сообщаемости мирского и сакрализованного. Право, таким образом, включено на равных основаниях в средневековый образ мышления, что и логика и история, казус которой также состоял в неотменимости, уникальности, следовательно — конечности события, за которой следовал обязательно в качестве уникального новый прецедент.