Глава пятая

 

Ватикан обеспокоен…

Аббат раздражен…

Партия в библейские шахматы

 

Это был очень хороший год. За двенадцать месяцев, миновавших с тех пор, как с конвейера сошла первая бутылка, мы выпустили более шести миллионов бутылок вина «Секрет Аббата» (ни одной из которых я, к счастью, не выпил). Регулярно прибывали грузовики с контейнерами чилийского вина, и операцию, выполнявшуюся братом Тео при помощи пипетки, пришлось автоматизировать. Только от продажи вина мы получили двадцать пять миллионов долларов чистой прибыли. Тем временем процветал и мой Канский фонд. Один консультант по компьютерам помог мне ввести требник в базу данных под названием ТРЕБНЕТ, где наши тексты для ежедневного чтения сопоставлялись с рыночными тенденциями на биржах всего мира. Когда же открылся новый Паломнический центр «Гора Кана», деньги хлынули к нам еще более стремительным потоком. Благодаря новым рекламным роликам Брента, в Кану потянулись большие толпы людей, и Филомена была к этому готова. К моему удовольствию, она приняла наше предложение стать директором по вопросам паломничества и переехала в просторную квартиру над Центром.

Но в одно прекрасное летнее утро спокойствие, царившее в нашей общине, было нарушено нежданным гостем из Рима.

Мы сидели в уже отделанных Аббатовых президентских апартаментах и обсуждали с Эллиотом и проектировщиком тематических парков идею Аббата пристроить к горе Кана «винную горку». Они принесли макет. Как объяснил Эллиот:

— Право на спуск с горки еще надо заслужить. Чтобы людям легче было совершать короткое паломничество на гору, каждому выдается посох. Для пущего вдохновения мы установили у дороги небольшую святыню — фигурку святого Тада в колючих кустах. На тот случай, если им захочется сделать пожертвование, там имеется ящичек. Отлично. Потом они добираются до вершины, где их и ждет награда. Первое, что они видят, это громадная мера вина — люблю слово «мера» и до сих пор не знаю, что оно значит. При помощи специального механического приспособления в нее льется чистая вода, а наружу течет темно‑красная — вино, — причем из другой циркуляционной системы, ведь на самом‑то деле мы тут воду в вино, конечно, не превращаем. Люди садятся вот в эти четырехместные лодки, сказочно красивые, в форме винных бочек, распиленных пополам. И отплывают. Потом доплывают до каскада и стремительно несутся с горки. Там будет висеть объявление: мол, не волнуйся, мама, от этого красного «вина» пятен не остается.

Мы с Филоменой обеспокоенно переглянулись.

— Все это очень хорошо, Эллиот, — сказала она, — но я беспокоюсь за нашу репутацию. Мы должны защищать свою привилегию на право торговли в Кане.

— А какова пропускная способность? Сколько паломников в час можно будет с горки спускать? — спросил Аббат.

И тут в наш разговор вмешался брат Майк, расторопный молодой монах, совсем недавно ставший членом монастырской общины и уже назначенный помощником Аббата по административным вопросам. Он вошел в комнату и вручил Аббату визитную карточку.

— Он ждет в приемной.

Аббат уставился на карточку. Потом прочел вслух:

— Монсеньер Рафаэлло Маравиглиа… Секретарио эзекутиво… Уффичо дель инвестигационе интерна… Ватикане. Ватиканский отдел внутренних расследований? — Внезапно он побледнел. — Боже мой, это же ведомство кардинала Блютшпиллера!

Кана находилась далеко от Ватикана, но репутация кардинала Франца Блютшпиллера была известна даже нам, скромным монахам. Ни к кому в Католической Церкви не относились с таким благоговейным страхом, как к этому человеку. Он обеспечивал выполнение личных распоряжений Папы Римского и имел право отлучать от Церкви, за что получил прозвище «Анафема». И вот его ответственный секретарь дожидался у нас в приемной.

Аббат выбежал из комнаты, чтобы его поприветствовать. Минуту спустя дверь открылась, и мы услышали, как Аббат сказал:

— Ну, а это наш новый Административно‑отшельнический центр…

Вошел человек лет сорока пяти, высокий, худой, широкоскулый, с ярко‑голубыми глазами и раздвоенным подбородком. На нем был прекрасно сшитый черный костюм с пурпурным жилетом из тех, что носят при папском дворе, и большим серебряным распятием на цепи.

Филомена смотрела в изумлении. Мне не нужно было спрашивать, почему. Он был поразительно похож на Ричарда Чемберлена. Эллиота тоже что‑то повергло в состояние оцепенения — вероятно, костюм.

Аббат представил нас. Монсеньер Маравилья[23]был любезен, но держался немного надменно. Когда, обратившись к Эллиоту, он назвал его «братом», на минуту воцарилось неловкое молчание.

— Я хожу в черном, — объяснил Эллиот, — но к ордену отношения не имею.

Пока мы непринужденно беседовали о здоровье кардинала Блютшпиллера, в частности — о недавно перенесенной им операции на простате, монсеньер скользил взглядом по комнате. Когда Аббат пустился в пространные рассуждения о погоде на севере штата Нью‑Йорк и ее влиянии на виноградарство, холодный взгляд голубых глаз монсеньера остановился на макете. Он наклонился и принялся разглядывать фигурки в бочках, переправляющихся через водопад. Потом изучил миниатюрную вывеску над входной аркой.

— «Канский каска‑ад»… — прочел он. Казалось, надпись его озадачила. Но потом он слабо улыбнулся. — Ну конечно, cascata! Водопад, надевай каску — и в ад. Каламбур.

— Шутка нашего друга, вот он, — сказал Аббат, кивнув в сторону Эллиота. — Его идея. Разве не… забавно?

— Весьма необычно, — сказал монсеньер Маравилья. — Значит, вы планируете пристроить это к вашей горе?

— Мы решили, что таким образом можно внести свежую струю в Священное Писание, — сказал Аббат. — А заодно и предоставить паломникам прохладное место для отдыха. Летом здесь бывает жарковато. Так что же привело вас в Кану?

— Мы о вас наслышаны, — сказал монсеньер. — Я видел ваш рекламный ролик.

— Ах, — сказал Аббат, — об этом вам следует поговорить с братом Запом и Филоменой. Вот они, это их замысел.

— Впечатление незабываемое. — Он улыбнулся Филомене. Это было первое слабое проявление чуткости, которое я заметил. Филомена зарделась.

Монсеньер повернулся к Аббату и сказал:

— Его преосвященство кардинал попросил меня приехать сюда для изучения ваших методов.

— А‑а, — сказал Аббат.

Монсеньер хлопнул в ладоши:

— Ну что, экскурсия?

— Но разве монсеньер не утомился с дороги? — спросил Аббат. — Немного вздремнуть…

— Я выспался ночью в городе, в мотеле. Хотел приступить к делу с утра пораньше.

— А‑а! Ну что ж, откуда начнем…

— Давайте прямо отсюда. — Монсеньер окинул окружавшую его роскошь убийственным взглядом. — Это же ваш «Административно‑отшельнический центр»?

— Да, — сказал Аббат. — Для приезжих администраторов. Разумеется, они рассчитывают на некоторый уют.

— Само собой. — Монсеньер не спеша подошел к атриуму с четырьмя гипсовыми колоннами и мраморным фонтаном в этрусском стиле.

Аббат принялся было объяснять, что струящаяся вода способствует религиозному созерцанию, но монсеньер уже направился в информационно‑просмотровую комнату. Там он сел на итальянский кожаный диван.

— Очень уютно, — сказал он. — А это…

Он показал на большой экран на стене.

— Здесь мы демонстрируем им фильмы, — сказал Аббат. — Вдохновляющие фильмы. Документальные…

Монсеньер уже снова был на ногах — он спускался по лестнице в винный погреб. По лицу Аббата скользнула тень тревоги. Монсеньер отсутствовал добрых пять минут.

— Отличный погреб, — сказал он, появившись вновь. — Правда, я не видел ни одной бутылки вашего вина.

Он перешел в соседнюю комнату — опочивальню.

— А это?

— Спальня для гостей — для отшельников.

Комната имела явно жилой вид. Повсюду была разбросана монашеская одежда. На кровати лежало смятое пуховое покрывало. На телевизоре, стоявшем в ногах кровати, валялись кассеты с фильмами Дипака Чопры о похудении и духовности. На тумбочке были недопитая бутылка бордо («Дюар‑Милон Ротшильд» семьдесят шестого года), большой пузырек аспирина, «Телегид» и стопка джазовых компакт‑дисков.

— Здесь кто‑нибудь живет?

— В настоящее время — нет, — сказал Аббат. — Днем я иногда захожу. Заняться созерцанием… вздремнуть немного для… восстановления сил. Конечно, у меня есть келья, как у всех монахов.

Монсеньер Маравилья кивнул:

— Да, конечно. Ну что ж, давайте осмотрим остальные помещения этого… монастыря.

Аббат неохотно повел его к кельям. Из некоторых доносилась музыка. Когда мы проходили мимо кельи брата Эда, мне показалось, что там звучит мелодия из «Спасателей Малибу». Монсеньер невозмутимо двигался вперед до тех пор, пока мы не услышали довольно громкий храп, доносившийся из кельи брата Тома. Монсеньер взглянул на свои часы:

— Кажется, местное время четверть одиннадцатого?

Аббат мрачно кивнул. Потом попытался найти оправдание:

— Поскольку встаем мы очень рано, у нас введен «тихий час» для уединенного созерцания. Сами понимаете… для размышлений.

— Это очень важно, — сказал Маравилья. — А ваша келья?

— Прямо по коридору.

Дверь старой Аббатовой кельи открылась со скрипом. Все было покрыто слоем девственной пыли. Ночник был затянут паутиной. На металлической кровати лежал голый матрас.

— Вы подаете хороший пример остальным монахам, — сказал монсеньер. — Ведь в «De Doloribus Extremis» святой Тадеуш яростно выступает против одеял, не правда ли? Книга восьмая, кажется? «Пусть ложе твое будет жестким, как камень, а тело свое укрывай лишь грубым сеном да терновником».

— Давайте перейдем в Паломнический центр, — предложил Аббат.

Филомена повела монсеньера через дегустационный зал, банкетный зал (объявление гласило: «СЛЕДУЮЩИЙ ПИР — В 12 НОЧИ»), часовню для бракосочетаний и магазин сувениров, где продавались кольца для ключей с надписью «Гора Кана» и графины, по форме напоминающие монахов. Тут я впервые увидел, как Филомене становится неловко за ее достижения в области организации сбыта. Монсеньер был неизменно любезен — даже тогда, когда увидел футболку с изображением кувшина для вина спереди и таким текстом сзади:

 

РОДИТЕЛИ СЪЕЗДИЛИ НА ГОРУ КАНА,

А МНЕ КУПИЛИ ТОЛЬКО ЭТУ МАЙКУ

С РЕКЛАМОЙ МЕРЫ ВИНА

 

— Таким образом мы знакомим их с единицами измерения, которые упоминаются в Библии, — сказала Филомена. — Одна мера — это, по‑моему…

— Тридцать шесть литров, — сказал он.

Мы вернулись в Административно‑отшельнический центр.

— Итак, — сказал Аббат за чашкой кофе (не из его личной кофеварки «эспрессо», что вполне благоразумно), — надолго вы к нам?

— Судя по тому, что я увидел, — сказал монсеньер, задумчиво помешивая кофе, — на мои исследования потребуется некоторое время. Тут необходима осторожность. И беспристрастность. Нам бы не хотелось, чтобы сложились превратные мнения. А тем более — чтобы они стали достоянием гласности.

— Безусловно, — сказал Аббат, не в силах возразить. Монсеньер не только занимал более высокое положение в церковной иерархии, но и имел право довести фабричную марку «Кана» до полного краха. — Чем можем — поможем. Брат Зап разбирается в финансовых вопросах. Он хорошо знаком с нашими операциями. Можете рассчитывать на всяческое содействие с его стороны.

— Благодарю. Я непременно обращусь к брату Запу. Однако, Филомена, вы, кажется, упоминали о том, что получили степень в области управления частными компаниями?

Филомена кивнула.

— В таком случае не могли бы вы стать моим руководителем? — Он повернулся к Аббату. — Надеюсь, вы сможете без нее обойтись?

— Руководителем, — сказал Аббат. — Разумеется. Все что угодно — лишь бы помочь его преосвященству.

— Вы отшельников в гости не ждете? — спросил Маравилья.

— Нет… в ближайшем будущем. Насколько я могу предположить…

— В таком случае я, вероятно, мог бы пожить здесь.

— Здесь?

Монсеньер показал:

— В спальне для гостей.

— А‑а! — сказал Аббат. Он явно был ошарашен. — Ну, если… вы готовы довольствоваться нашим скромным гостеприимством…

Монсеньер улыбнулся:

— «Бери все, что дают тебе, и молча, с готовностью переноси страдания свои». «De Doloribus», книга четвертая.

 

Наутро, ровно в пять часов, все монахи впервые за долгое время собрались в церкви на заутреню. Посещаемость ухудшалась с тех пор, как Аббат, сославшись на то, что «характер миссии Каны находится в процессе развития», смягчил монастырский режим и ввел политику богослужения in camera[24]. Некоторые монахи выглядели слегка заспанными и, видимо, изо всех сил старались не фальшивить во время пения.

После заутрени мы гуськом направились завтракать в трапезную, где испытали очередное потрясение: пищу опять готовил брат Том.

— А где же, — спросил брат Боб, уставившись на свою миску чуть теплой, клейкой овсяной каши, — Лукас?

Лукас был поваром, которого Аббат переманил к нам из одной гостиницы на Беркширских холмах.

— Отправлен с богом, — ответил я, с отвращением оттолкнув миску, и налил себе еще одну чашку жидкости, которую брат Том выдавал за кофе. Складывалось впечатление, что наша автоматическая кофеварка «эспрессо» была подвергнута изгнанию вместе с Лукасом.

Аббат стоял у аналоя и, совсем как в былые времена, читал нам вслух. Там и сям к его рясе прилипло сено — немного «аксессуаров» (как выразился бы Эллиот), подобранных так, чтобы угодить монсеньеру Маравилье. Насколько я мог судить, Аббат читал отрывок из скучнейшего трактата святого Тада об изготовлении рубашек из конского волоса. Это весьма сложное место, изобилующее специальными терминами, и мне было трудно улавливать смысл латинских слов. Некоторые из прочих монахов, видимо, либо тоже были сбиты с толку, либо попросту чувствовали себя слишком несчастными, чтобы слушать внимательно, однако монсеньер Маравилья по ходу чтения то и дело одобрительно кивал. Он даже съел всю порцию каши — по сути своей, впечатляющий акт умерщвления плоти.

Днем Аббат пригласил меня к себе в келью. Войдя, я увидел, что он стоит на коленях, но не молится, а прячет книги Дипака Чопры под кровать, которая завалена сеном.

— Вряд ли сено так уж необходимо, — сказал я.

— Вы не знаете Блютшпиллера, — сказал он. — А о машине вы позаботились?

Накануне вечером Аббат велел мне переставить его «лексус»[25]из нашего гаража на стоянку Паломнического центра.

— Да.

Аббат порылся в своем сундуке.

— Боже мой! — сказал он.

— В чем дело, святой отец?

— Вот… положите это в багажник машины… и заприте его.

Он протянул мне большой рулон бумаги. Я узнал проект нового поля для гольфа, которое предполагалось соорудить на недавно приобретенном нами участке пахотной земли.

— Чем он сейчас занимается? — спросил Аббат.

— Он все утро провел в ваших апартаментах… то есть в Административно‑отшельническом центре… с Филоменой.

— Вам не удалось поговорить с ней наедине? Она будет… сотрудничать?

— Не знаю, — сказал я. — Похоже, они неплохо ладят.

И тут раздался стук в дверь. Это был Маравилья.

— Я не помешал?

— Входите, — сказал Аббат. — Присаживайтесь на кровать. Если, конечно, вы не против соломы.

— Просто превосходно, святой отец. — Маравилья улыбнулся. — А где же терновник?

— Трудно найти в это время года. Вот разве что осенью.

В руке у Маравильи была пачка бумаг

— Я нашел это в ваших апартаментах. Простите, в апартаментах для гостей. На журнальной полке рядом с камином. Очень интересно. Что такое «либретто»?

«Нет, только не это!» — подумал я. Аббат, обремененный работой над своими многочисленными проектами, как‑то раз пожаловался Филомене на то, что у него совершенно не остается времени на ежедневное чтение требника. Она рассказала ему, что в Голливуде у администраторов есть помощники, которые все читают за них и излагают содержание книг и киносценариев в кратких, на две странички, обзорах, именуемых «либретто». На другой день Аббат велел своему новому помощнику брату Майку составить либретто его повседневных уставных текстов.

Маравилья взял из пачки один листок и прочел:

 

«Утреня: Притча о блудном сыне.

Два брата — хороший парень, плохой парень. Плохой — гуляка, валит из дома, проматывает папашины бабки, возвращается, поджав хвост. Папаша и говорит: Эй, все нормально, давай гулянку устроим! Тогда хороший сынок говорит: Что еще за дела? Я тут вкалываю до седьмого пота, а он на гулянку явился? Папаша: Не дергайся, это мой сын, он вернулся. У нас в семье все любят друг дружку».

 

Аббат откашлялся.

— «Не дергайся»? — сказал Маравилья.

— Брат Майк у нас совсем недавно, — сказал Аббат. — Составление этих конспектов входит в программу его ежедневных учебных занятий по духовному совершенствованию. Как видите, особой образованностью он не блещет. Я велел ему каждый день излагать содержание уставных текстов своими словами. А «не дергайся» в данном случае, по‑моему, значит «не волнуйся».

«Удар отражен блестяще!» — подумал я.

 

Пошел уже второй месяц пребывания — хотя уместнее, наверно, было бы слово «оккупация», — Маравильи в монастыре. Он редко намекал на те ужасы и ереси, которые обнаруживал в ходе своей ревизии, уединяясь с Филоменой в Административно‑отшельническом центре. Казалось, единственное его развлечение — это смотреть чемпионат Италии по футболу в Аббатовой информационно‑просмотровой комнате. Удивительно, что он без посторонней помощи научился настраивать спутниковую тарелку на нужную программу; Аббату на это потребовалось три недели.

Мы, монахи, вернулись к аскетической жизни и своим монашеским обязанностям. Во время трапезы Аббат читал нам произведения святого Тада. Он выбирал отрывки, наиболее ярко повествующие о полной самоотречения жизни нашего покровителя. В одной главе, на чтение которой не хватило и двух трапез, говорилось о том, какую соль лучше всего втирать в плоть сразу после самобичевания. (Баварскую.) Другая, содержащая рецепт приготовления тушенки из старых сандалий и конских уздечек, отнюдь не улучшила вкус запеканки с тунцом, приготовленной братом Томом. Между трапезами мы Аббата видели редко. Проводя большую часть времени в своей келье, он искал утешения в трудах Дипака Чопры.

Да и я старался не попадаться на глаза Маравилье. Я сидел за компьютером у себя в кабинете и наблюдал за показателями деятельности Канского фонда, пытаясь сосредоточить внимание на латиноамериканских резервах страховых взносов и двойных опционах на токийское золото. Думать только о работе не удавалось. Я скучал по Филомене. Мы всячески старались сохранять невинные отношения — объятия при луне больше не повторялись, — но за минувший год очень сблизились. Наших совещаний, на которых обсуждались дела Каны, я всегда ждал с радостным нетерпением. Однако после приезда Маравильи мы с ней почти перестали видеться.

Как‑то раз, когда мне надоело следить за изменениями курса по срочным сделкам с платиной, я решил немного развлечься, погуляв по Интернету. Я ввел в компьютер команду поиска сайтов, имеющих отношение к святому Тадеушу, и вскоре, как это ни удивительно, оказался в чате, посвященном «De Doloribus Extremis». На экране монитора шла оживленная беседа.

СЕРЖАНТ БОЛЬ: Ты уже прочла главу три, где его связывает стража султана?

ДОЛОРЕС ДОЛОРИБУС: Я БЕЗ УМА от этой сцены. Она так ВОЗБУЖДАЕТ!

СЕРЖАНТ БОЛЬ: Значит, тебе этого хочется.

ДОЛОРЕС ДОЛОРИБУС: Они забыли вставить ему кляп.

СЕРЖАНТ БОЛЬ: Прочти главу двадцать три. Всем кляпам кляп. Три граната!!! Мавры свое дело туго знают.

ДОЛОРЕС ДОЛОРИБУС: Что такое гранат???

ДРЮЧКА‑КОЛЮЧКА: Вот тебе определение из толкового словаря: «Плод с красноватой жесткой кожурой и множеством зернышек, содержащихся в сочной красной мякоти с привкусом кислоты».

ДОЛОРЕС ДОЛОРИБУС: Кислоты! Какая прелесть!!!

СЕРЖАНТ БОЛЬ: Неудивительно, что когда его отпустили, он тут же заделался проповедником.

 

Я тотчас же вышел из этого чата. Мне и в голову не приходило, что у основателя нашего ордена есть такие поклонники. Их дискуссия меня шокировала, однако я и сам порой удивлялся предрасположенности святого Тада к попаданию в неприятные истории.

На вебсайте Ватикана не оказалось никакой информации об «Уффичо дель инвестигационе интерна», но в многоязычном чате под названием alt.rel.rc.vatic.dish я все‑таки обнаружил кое‑что интересное. Судя по всему, там собирались многочисленные любители посплетничать, не понаслышке знавшие о том, что творится в Ватикане. Насколько я понял, они строили догадки относительного того, кто получит подряд на реконструкцию Кастель‑Гандольфо[26]. После того, как они потратили десять минут на бурную дискуссию о реставрации putti[27]в папской трапезной, я ввязался в разговор. Воспользовавшись своим сетевым псевдонимом — Дикобраз, — я написал: «Знаете что‑нибудь о монсеньере Маравилье?»

Наступила пауза.

ПАЯЦ: Chi lovuole sapere?[28]

ДИКОБРАЗ: По‑английски говорите?

ПАЯЦ: Конечно. Почему вы спрашиваете о монсеньере Маравилье?

ДИКОБРАЗ: Просто из любопытства. Я о нем много слышал.

ПАЯЦ: Монсеньер уехал за границу по делу.

ДИКОБРАЗ: По какому делу?

ПАЯЦ: Маравилья делает все, что прикажет кардинал Блютшпиллер.

КАЛЛИСТУС: Это Папа делает все, что прикажет кардинал Блютшпиллер.

УРБАНО: Кто еще посмел бы требовать сокращения расходов на личные нужды его святейшества!

ДИКОБРАЗ: Вы, наверно, шутите?

УРБАНО: С кардиналом Блютшпиллером шутки плохи. Как по‑вашему, почему в Кастель‑Гандольфо после реконструкции не будет джакузи? Хотя личный врач его святейшества даже написал письмо, где сказано о необходимости джакузи в лечебных целях.

КАЛЛИСТУС: Помните, что он сказал, когда перевел кардинала Монпелье из Парижа в Кисангани?

ДИКОБРАЗ: Вообще‑то нет.

УРБАНО: «Condonant Deus, non Blutsch‑piller»[29].

ДИКОБРАЗ: А что там, в Кисангани?

ПАЯЦ: Прокаженные.

УРБАНО: И малярия.

ДИКОБРАЗ: Почему Блютшпиллер назначил своим представителем Маравилью?

БОНИФАЦИЙ: Ему нужен был человек, знакомый с криминальным образом мыслей. Маравилья много повидал на своем веку, прежде чем стать священником.

ДИКОБРАЗ: Чем же он занимался?

БОНИФАЦИЙ: Всем, чем заблагорассудится. Он происходит из миланского рода Маравилья, семьи текстильных магнатов. В журналах постоянно публиковались его фотографии в обществе красивых женщин — Монте‑Карло, Лаго‑ди‑Комо, Позитано, Париж, Нью‑Йорк, Палм‑Бич. Потом семья разорилась. Управляющий компанией украл 26 миллиардов лир[30], а все остальное проиграл отец, Джанкарло. Тогда повеса сын стал священником и люто возненавидел коррупцию во всех ее проявлениях. Его непримиримость привлекла внимание Блютшпиллера. В душе молодого человека кардинал разглядел задатки Великого инквизитора.

 

Я услышал, как сзади кто‑то негромко спросил:

— Изучаете состояние Фонда страхования от потерь, брат?

Я вздрогнул от неожиданности. Это была Филомена. Она сидела у меня за спиной и внимательно смотрела на экран. Я поспешно отключился от чата.

— Я не слышал, как вы вошли.

— Вы были полностью поглощены разговором. С кем беседовали?

— Точно не знаю. Это какой‑то ватиканский чат. Кто бы ни были эти люди, Блютшпиллер их всех до смерти запугал. Даже Папа не может приобрести джакузи без его разрешения. Очевидно, его прихвостень Маравилья разделяет взгляды кардинала в том, что касается милосердия и всепрощения.

— Прихвостень? Это вряд ли.

— Ну, а как прикажете его величать? Лорд верховный палач?

— Я называю его монсеньером.

— Значит, пока еще не по имени? Странно. Вы же столько времени проводите вместе. Похоже, ревизия проходит неплохо.

— Монсеньер — человек, преданный своему делу, настоящий праведник.

— Ага, я даже нимб заметил. Ослепительный.

— По‑моему, такой честный человек, как он, достоин уважения.

— Честный? Минутку! Давайте начистоту. Вы что, будете читать мне нотации по поводу честности? Кажется, я припоминаю, как однажды вечером некая особа со степенью магистра в области управления выдала целую нагорную проповедь! Мораль, помнится, была такова: «Короче, если что‑то доставляет удовольствие и приносит деньги, отбрось сомнения и действуй». Скажите‑ка, это наитие насчет нового отношения к честности было часом ниспослано вам не в тот момент, когда вы торговали футболками с рекламой меры вина в своем магазине католических сувениров?

Филомена слегка отпрянула:

— Разве гордыня не грех? Что это на вас нашло?

— Простите, я, наверно, немного расстроен. Сам не пойму, из‑за чего. Большинство людей были бы в восторге от перспективы до конца дней своих ухаживать за прокаженными в Конго.

— О чем это вы?

— Именно так Блютшпиллер по традиции заканчивает свои ревизии. А вы сидите там и ему помогаете.

— Я знаю, что кардинал привержен традициям…

— «Традициям»! Дыба — вот что такое в нашей церкви «традиция». Колесование — тоже «традиция». Вырывание ногтей при помощи…

— Успокойтесь, Зап. Нынче не пятнадцатый век. Слушайте, Блютшпиллер — это Блютшпиллер. А Маравилья — совсем другой человек. Думаете, ему легко работать у кардинала? В сущности, он человек впечатлительный. Все это не доставляет ему ни малейшего удовольствия.

— Ага, — сказал я, — выходит, вы делите с ним его горе, да? Что же еще вы с ним делите?

Филомена зарделась:

— Так вот, значит, в чем дело! Целый год вы играли роль благородного монаха, ссылаясь на свой нерушимый обет безбрачия. А теперь вдруг начали ревновать. Как… трогательно!

— Ревновать? Я просто пытаюсь понять, на чьей вы стороне.

— Быть может, я и сама пытаюсь в этом разобраться.

— Наверняка монсеньер находит гораздо лучший подход к решению любого религиозного вопроса, чем некогда я. Я похож на Ричарда Чемберлена только при свете луны. Монсеньер похож на него при дневном свете.

Казалось, мои слова задели ее за живое, но она быстро справилась с волнением.

— Мне некогда утешать монаха, который связан обетом безбрачия и при этом томится от любви. — Она встала и направилась к выходу. — Почему бы вам не написать письмишко журналистке Энн Ландерз?

Я слушал, как она стучит каблучками по мраморному полу коридора.

 

В тот же день, в библиотеке, я рассказал Аббату и остальным монахам все, что узнал о Маравилье. Мы собрались там на «час научных занятий», который Аббат, дабы произвести впечатление на Маравилью, прибавил к нашему обычному расписанию. По его приказу мы сидели за столом с большими, покрытыми плесенью томами Аквинского, Беды и других отцов церкви. Себе он выбрал Латинскую Библию — огромный фолиант, где можно было спрятать любой изучаемый им текст Чопры.

Аббат внимательно выслушал мою разведывательную сводку. Теперь, когда мы оказались перед лицом общего врага, все нелады между нами были забыты.

— То, что он из богатой семьи, меня не удивляет, — сказал Аббат. — Он несомненно знает толк в хорошем вине.

— Что вы имеете в виду? — спросил я.

— Он уже выпил целый ящик «Фижака».

— Откуда вы знаете?

Аббат пожал плечами:

— Кто‑то же должен спускаться в погреб, переворачивать бутылки… мы не можем полностью свернуть программу научных исследований и опытных разработок.

— Вы демонстрируете в высшей степени добросовестное отношение к делу, отец настоятель.

— Нельзя бросать хорошее вино на произвол судьбы, вы же понимаете. За ним нужно смотреть, ухаживать. Вино — это живое существо. Оно подобно ребенку. Необходимы строго определенные условия — влажность, температура…

Брат Боб оторвался от изучения географического атласа:

— Тут сказано, что в Кисангани средняя температура — девяносто два градуса, и это в прохладное время года. Влажность, похоже, более или менее постоянная. Для марочного вина стопроцентная влажность подходит?

Аббат нахмурился:

— Где находится Кисангани?

Когда брат Боб показывал ему это место, в библиотеку вдруг вошел Маравилья. Он заметил атлас с развернутой картой Экваториальной Африки.

— В этой части света еще очень много работы, — сказал он. — Столько страданий, невзгод! Будь святой Тад жив в наши дни, он находился бы именно там.

— А сами вы в ближайшее время не намереваетесь побывать на Черном континенте? — с надеждой спросил Аббат, спрятавшись за своей Библией.

— Если бы только это было возможно! — ответил Маравилья со своей слабой улыбкой. — Но кто знает, долго ли еще дела будут держать меня здесь.

— Один Бог, — сказал Аббат. Маравилья показал нам книжку, которую принес с собой — «Пробуди титана в душе» Энтони Роббинса.

— Я нашел ее на одной из скамей в церкви, — сказал он. — Очень интересная книжка.

Он раскрыл ее на двух чистых страницах с заголовками:

 

ВЕРОВАНИЯ, ДАЮЩИЕ ПРАВО ДЕЙСТВОВАТЬ

ВЕРОВАНИЯ, ЛИШАЮЩИЕ ПРАВА ДЕЙСТВОВАТЬ

 

— Видимо, читатель должен заполнить эти страницы самостоятельно.

И тут рискнул вмешаться брат Джин, наш ведущий последователь Роббинса:

— Это современный вариант иллюминированной рукописи. Данное упражнение оказалось весьма полезным для наших монахов.

Монсеньер кивнул:

— Скажите, кто такой этот Энтони Роббинс?

— Всего лишь самый влиятельный в двадцатом веке знаток внутренних побуждений, — сказал брат Джин.

В ответ на эти слова раздалось презрительное фырканье брата Тео, нашего ведущего специалиста по Стивену Кови, автору книги «Семь привычек людей, умеющих добиваться успеха». Из‑за нескончаемого спора брата Тео с братом Джином по поводу их пристрастий монашеская община разделилась на два лагеря. Однажды ковианцы перестали разговаривать с роббинсистами, даже отказавшись обмениваться ритуальным «поцелуем мира» во время мессы.

— Роббинс? — Брат Тео неодобрительно хмыкнул. — Энтони Роббинс, который только и знает, что ходить по раскаленным углям, точно какой‑нибудь индийский факир? Монсеньер, он и вправду проделывает это на своих семинарах, пытаясь доказать людям, что они смогут все, если действительно захотят. Не знаю, проделал ли он это, выступая перед президентом в Кемп‑Дэвиде. Но очень надеюсь, что нашему верховному главнокомандующему не пришлось последовать другому его совету — насчет того, как справиться с депрессией. Он рекомендует подпрыгивать и кричать: «Аллилуйя! Сегодня у меня не воняют ноги!»

Брат Джин встал на защиту своего гуру:

— Люди купили уже двадцать четыре миллиона видеокассет Энтони Роббинса. Возможно, его методика основана на эмоциях, но многим она приносит гораздо больше пользы, чем псевдорассудочность Стивена Р.Кови с его «матрицей управления временем» и «фокусировкой кругов предприимчивости».

Этот бурный богословский спор явно привел монсеньера Маравилью в замешательство. Он не спеша подошел к полкам, на которых теперь размещалась едва ли не лучшая частная коллекция первых изданий таких классических произведений, как «Календарь бедняги Ричарда» Бенджамина Франклина и «Как приобретать друзей и оказывать влияние на людей» Дейла Карнеги. Составляя эту коллекцию, Аббат опустошил отделы самообразования нескольких крупных книжных магазинов. Новейший канон заключал в себе сотни и сотни томов — от книги «Козырь: искусство экономической политики» до «Богатства без риска» и «Думай и обогащайся».

Маравилья пристально рассматривал собрание книг Чопры, безусловно, самое многочисленное. Он взял с полки тонкую замусоленную книжку. Я тотчас узнал ее: «Накопить и жить в достатке». Аббатов первоисточник.

— Его шедевр, — сказал Аббат. — Возможно, в нем нет такой стройкой системы, как в «Семи духовных законах преуспевания», зато читается неизмеримо легче.

Последователи Роббинса, сидевшие за столом, принялись закатывать глаза.

Маравилья раскрыл книжку и прочел:

 

«Буква "Р" символизирует расходы… деньги подобны крови, они должны течь».

 

Он покачал головой.

— Я не совсем понимаю.

— Милости просим в наш клуб! — сказал брат Джин. — Если хотите получить ясное представление о расходах, обратитесь к пяти‑этапной программе Роббинса…

— Ах, оставьте! — сказал Аббат, фыркнув. — Не слушайте его, монсеньер. Если вы не можете обойтись без беспочвенного оптимизма, читайте Роббинса. Если вам нужны идиотские диаграммы, читайте Кови. Если же вам нужны результаты, читайте Чопру.

Маравилья испытующе посмотрел на Аббата:

— Интересно, что за «результаты» вы имеете в виду?

— «Si monumentum requiris circumspice»[31], — ответил Аббат. — Без Дипака Чопры не было бы ни горы Кана, ни паломников, ни винодельни, не говоря уже об Административно‑отшельническом центре, в котором вы, кажется, так… хорошо устроились.

Взгляд Маравильи сделался суровым.

— Расходы должны течь, как кровь? В каком же именно месте Священного Писания Господь призывает нас к расточительству? Я уверен, что кардиналу Блютшпиллеру было бы интересно послушать, как вы примирите Чопру с Церковью.

Я опасался, что Аббат не готов к спору о Священном Писании с одним из высокопоставленных представителей Папы Римского. Насколько мне было известно, за много месяцев он ни разу не потрудился раскрыть требник и прочесть что‑нибудь, кроме написанных братом Майком «либретто» библейских текстов. Но именно они послужили ему орудием в споре.

— Монсеньер, несомненно, не забыл тот самый отрывок, который мы недавно обсуждали в моей келье. Притчу о блудном сыне, вознагражденном своим отцом за то, что не скупился на деньги. — Аббат с гордым видом повернулся к брату Бобу и сказал: — Будьте любезны напомнить монсеньеру, о какой именно цитате идет речь.

— Лука, пятнадцать, одиннадцать — тридцать два, — сказал брат Боб.

Монахи уважительно ахнули.

— Лука, двенадцать, пятнадцать, — тотчас парировал Маравилья.

В мертвой тишине мы услышали, как брат Боб торопливо перелистывает назад страницы Нового Завета. Найдя нужный стих, он громко прочел:

 

«При этом сказал им: смотрите, берегитесь любостяжания, ибо жизнь человека не зависит от изобилия его имения».

 

Аббат наморщил лоб. Он рылся глубоко в своем до‑дипаковском банке памяти.

— Второзаконие… восемь…

«Ну же, вспоминай быстрей!» — подумал я. Он улыбнулся:

— Да. Второзаконие, восемь, десять.

Брат Боб принялся лихорадочно листать страницы. Потом прочел:

 

«И когда будешь есть и насыщаться, тогда благословляй Господа, Бога твоего, за добрую землю, которую Он дал тебе».

 

Монахи взволнованно перешептывались.

— К Тимофею, шесть, шесть — десять, — сказал Маравилья. — Шах и… если не ошибаюсь, отец настоятель… мат.

Брат Боб угрюмо процитировал:

 

«А желающие обогащаться впадают в искушение и в сеть и во многие безрассудные и вредные похоти, которые погружают людей в бедствие и пагубу».

 

Внезапно в комнате стало томительно жарко, почти как в Кисангани. Мы умоляюще посмотрели на Аббата. У него на виске показалась тонкая струйка пота.

Маравилья повернулся, не спеша подошел к книжным полкам и запихнул «Накопить и жить в достатке» на место. Потом направился к выходу. В тот момент, когда он уже почти скрылся за дверью, голос Аббата заставил его резко остановиться.

— Екклесиаст, шесть, один — два.

Аббат улыбнулся монсеньеру. Монсеньер не улыбнулся в ответ. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем брат Боб начал читать отрывок:

 

«Есть зло, которое видел я под солнцем, и оно часто бывает между людьми: Бог дает человеку богатство и имущество и славу, и нет для души его недостатка ни в чем, чего ни пожелал бы он; но не дает ему Бог пользоваться этим, а пользуется тем…

 

Следующие слова брат Боб произнес, подняв голову и посмотрев на Маравилью:

 

…Чужой человек…»

 

Аббат закончил цитату:

 

«Это — суета и тяжкий недуг!»

 

Маравилья посмотрел на нас. На мгновение мне показалось, что он готов тут же отлучить нас от Церкви. Но потом мы увидели его слабую улыбку.

— Браво, отец настоятель! — сказал он. — Вечером я выпью за ваше здоровье. — Он помолчал. — Бокал «Петрю» шестьдесят первого года.

— Нет, только не «Пе…», — начал было Аббат, но Маравилья уже вышел за дверь.

Как только он оказался вне пределов слышимости, мы устроили Аббату овацию.

Мои сомнения по поводу Чопры все еще не рассеялись, но надо отдать должное Аббату. Между Дипаком и Екклесиастом существует очевидная параллель. В тот момент в библиотеке я усвоил Пятый закон духовно‑финансового роста:

V. ДЕНЬГИ НЕ ПРИНЕСУТ ВАМ СЧАСТЬЯ, ЕСЛИ ВЫ ИХ НЕ ИСТРАТИТЕ.