Понятие непрерывности имеет значение только как символичес­кий умозрительный образ, на котором мы вычерчиваем восприятие непрерывности во всем реальном многообразии и сложности

При изучении временных отношений мы убедились, что необхо­димо различать две степени непрерывности: непрерывность между последовательными периодами и фазами в истории одного и того же общества и непрерывность как связь во времени самих обществ. Особо следует выделить непрерывность второго ряда, ибо она пред­ставляет собой значительный феномен».

Для прояснения своего размышления Тойнби прибегает к распро­страненной среди историков аналогии с человеческой жизнью:

Главы истории любого отдельно взятого общества напоминают пос­ледовательные ступени опыта человека. Так, связь между одним об­ществом и другим напоминает отношения между родителем и ребен­ком. Во-первых, ребенок физически наследует от родителя опреде­ленные свойства; во-вторых, самим актом рождения обретая некоторую самостоятельность, ребенок тем не менее еще долгое время не может жить без попечения родителей... Общее влияние, которое оказывают родители на своих детей, без сомнения, очень велико. Тем не менее ребенок в некотором смысле является само­стоятельным индивидуумом с момента, когда он начинает сознавать самого себя. Когда же в период зрелости он станет действительно независимым от родителей и обретет собственный взгляд на мир, способность решать свои жизненные проблемы самостоятельно, он станет окончательно независимым " новым взрослым" и будет в со­стоянии породить потомство и дать ему образование. При сравнении непрерывности жизней родителя и ребенка с непрерывностью опы­та того или иного индивидуума нельзя отрешиться от того непрелож­ного факта, что рождение и смерть воздвигают глубокую пропасть между индивидуумами»*9.

⁶⁸ Тойнби А. Дж. Постижение истории. С. 34. ^и Там же. С. 39-40.

Тем самым Тойнби дает свой вариант ответа на вопрос, постав­ленный Шпенглером:

«Имеют ли основополагающие для всего органического понятия " рож­дение", " смерть", " юность", " старость", " продолжительность жизни" и в этом круге [человеческой истории. — М. Р. ] некий строгий и никем еще не вскрытый смысл? Короче, не лежат ли в основе всего исторического общие биографические праформы?»⁷⁰.

Итак, рассмотрение проблемы «умопостигаемого поля истории» привело Тойнби, в частности, к следующим выводам:

«а) умопостигаемые поля исторического исследования... пред­ставляют собой к настоящему времени общества с более широкой протяженностью как в пространстве, так и во времени, чем нацио­нальные государства...

б)...Общество, а не государство есть тот социальный " атом", на котором следует фокусировать свое внимание историку;

<...>

г) ни одно из исследуемых обществ не охватывает всего челове­чества, не распространяется на всю обитаемую землю и не имеет сверстников среди обществ своего вида...

д) непрерывность, преемственность в развитии обществ выраже­ны значительно слабее, чем непрерывность между фазами истории одного общества (настолько слабее, что есть смысл различать эти два типа непрерывности)...»⁷¹.

Исходя из этого Тойнби по-новому определяет сам предмет исто­рической науки, включая в него компаративную составляющую, в ее как коэкзистенциальном, так и в историческом аспекте. Рассматривая историю как «исследование человеческих отношений», Тойнби пишет:

«Ее подлинный предмет — жизнь общества, взятая как во внутренних, так и во внешних ее аспектах. Внутренняя сторона есть выражение жизни любого данного общества в последовательности глав его ис­тории, в совокупности всех составляющих его общин. Внешний ас­пект — это отношение между отдельными обществами, разверну­тые во времени и пространстве»⁷³.

Рассматривать характер внутрицивилизационного развития, кон­цепцию «вызов — ответ» мы здесь не будем. Нам важно подчеркнуть, что без рассмотрения двадцати одной цивилизации и сопоставления с

⁷⁰ Шпенглер О. Указ. соч. С. 128.

⁷¹ Тойнби А. Указ. соч. С. 40.

⁷² Там же. С. 41.

ними европейской европеец середины XX в. уже не может обрести свою социокультурную идентичность.

При всей уязвимости для критики построений Шпенглера ему удалось, казалось бы, невозможное — совместить идиографический подход с глобальным историософским построением. Шпенглер ставит традиционный для историософии вопрос поиска «путеводной нити» исторического процесса среди многообразия случайностей, но ставит его по-новому:

«Существует ли логика истории? Существует ли по ту сторону всего случайного и не поддающегося учету в отдельных событиях некая, так сказать, метафизическая структура исторического человечества, принципиально независимая от повсеместно зримых, популярных, ду­ховно-политических строений поверхностного плана? Скорее сама вызывающая к жизни эту действительность более низкого ранга? Не предстают ли общие черты всемирной истории понимающему взору в некоем постоянно возобновляющемся гештальте, позволяющем делать выводы? И если да, то где лежат границы подоб­ных заключений? Возможно ли в самой жизни — ибо человеческая история есть совокупность огромных жизненных путей, для персонификации которых уже словоупотребление непроиз­вольно вводит мыслящие и действующие индивиды высшего порядка [выделено мной. — М. Р.], как-то: «античность», «китайс­кая культура» или «современная цивилизация», — отыскать ступени, которые должны быть пройдены, и притом в порядке, не допускаю­щем исключений?»⁷³.

Для понимания целостности построения Шпенглера необходимо различать в его концепции понятия «математическое число» и «хро­нологическое число»:

«Я со всей строгостью отделяю — не по форме, а по субстанции — органическое восприятие мира от механического, совокупность геш-тальтов от совокупности законов, образ и символ от формулы и сис­темы, однократно-действительное от постоянно-возможного, цель планомерно упорядочивающей фантазии от цепи целесообразно раз­лагающего опыта или — чтобы назвать уже здесь никем еще не замеченную, весьма многозначительную противоположность — сфе­ру применения хронологического числа от сферы приме­нения математического числа»⁷⁴.

Практически это же наблюдение повторяется четверть века спустя у известного французского историка, одного из основателей школы «Анналов» Марка Блока:

⁷³ Шпенглер О. Указ. соч. С. 128.

⁷⁴ Там же. С. 131-132.

Историк не только размышляет о " человеческом". Среда, в кото­рой его мысль естественно движется, — это категория длительности. Конечно, трудно себе представить науку, абстрагирующуюся от вре­мени. Однако для многих наук оно не что иное, как некая мера. Напротив, конкретная и живая действительность, необратимая в сво­ем стремлении, время истории — это плазма, в которой плавают фе­номены, это как бы среда, в которой они могут быть поняты. Число секунд, пет или веков, требующееся радиоактивному веществу для превращения в другие элементы, это основополагающая величина для науки об атомах. Но произошла ли какая-то метаморфоза тыся­чу лет назад, вчера, сегодня или должна произойти завтра, — это обстоятельство, наверное, заинтересовало бы уже геолога, потому что геология — на свой лад дисциплина историческая, для физика же это обстоятельство совершенно безразлично. Зато ни один историк не удовлетворится констатацией факта, что Цезарь потратил на заво­евание Галлии 8 лет; что понадобилось 15 лет, чтобы Лютер из эр-фуртского новичка-ортодокса вырос в виттенбергского реформа­тора. Историку гораздо важнее установить для завоевания Галлии его конкретное хронологическое место в судьбах европейских об­ществ...»75.

Продолжая сопоставление природы и истории и соответственно наук, которые имеют их своим предметом, Шпенглер использует по­нятия «физиогномика» и «систематика» (так называется первый пара­граф второй главы его труда). Проводимое им сопоставление этих по­нятий в значительной мере соответствует делению наук на номотети-ческие и ид ио граф и чес кие: