Текст 1. О метафизической потребности

1) Ни одно существо, кроме человека, не удивляется собственному бытию; оно представляется всем им настолько само собой разумеющимся, что они его не замечают. В спокойном взоре животных говорит мудрость природы, ибо в них воля и интеллект еще не настолько разошлись, чтобы удивиться друг другу при встрече. Здесь все явление еще прочно держится на стволе природы, из которого оно вышло, и сопричастно бессознательному всеведению великой матери. – Лишь после того как внутренняя сущность природы …, пройдя через оба царства бессознательных существ, а затем через длинный и широкий ряд животных, добро и радостно вознеслась наконец, при появлении разума, следовательно, в человеке, ее впервые озаряет сознание; тогда она удивляется тому, что сама совершила, и задается вопросом, что же такое она сама. Ее удивление тем серьезнее, что она здесь впервые видит перед собой смерть и, наряду с мыслью о конечности всякого существования, проникается мыслью о тщете всех устремлений. Вместе с этим размышлением и удивлением возникает свойственная только человеку потребность в метафизике: он, таким образом, – animal metaphysicum (метафизическое животное (лат.)). На ранней стадии своего сознания и человек, правда, тоже принимает себя как нечто само собой разумеющееся. Но это продолжается недолго; очень рано, уже с первыми проблесками рефлексии, появляется это удивление, которое впоследствии станет матерью метафизики. – Соответственно этому Аристотель говорит в начале своей Метафизики: «Ибо и теперь и прежде удивление побуждает людей философствовать» – Метафизика, 1, 2, 982b 12.)

Склонность к философии и состоит прежде всего в способности удивляться обыкновенному и повседневному, что и заставляет задуматься над проблемой всеобщего в явлении, исследователи же в области реальных наук удивляются только исключительным и редким явлениям и видят свою проблему в том, чтобы свести их к явлениям более известным. Чем ниже человек в интеллектуальном отношении, тем менее загадочно для него бытие, ему представляется само собой понятным, как все существует и что оно существует. Это объясняется тем, что его интеллект еще верен своему первоначальному назначению – служить воле в качестве посредника мотивов; поэтому он тесно связан с миром и природой как ее составная часть и, следовательно, далек от того, чтобы отделиться от совокупности вещей, противостоять им и как нечто для себя существующее постигнуть мир чисто объективно. Возникающее из этого философское удивление обусловлено в отдельных людях более высоким развитием интеллигенции, но в целом не только этим; без сомнения, наиболее сильный толчок к философскому размышлению и метафизическому пониманию мира дает знание о смерти и наряду с ним и видение страданий и горестей мира. Если бы наша жизнь не была обречена на конец и на страдания, никому, быть может, не пришло бы в голову задаться вопросом, почему мир существует и обладает именно этими свойствами – все это было бы понятно само собой. Соответственно этому мы обнаруживаем, что интерес к философским, а также религиозным системам коренится прежде всего в том или ином догмате о продолжении жизни и о смерти.

Храмы и церкви, пагоды и мечети во всех странах всех времен в их пышности и величии свидетельствуют о метафизической потребности человека, которая мощно и неискоренимо следует за потребностью физической. Правда, сатирически настроенный человек мог бы заметить, что метафизическая потребность невзыскательна и удовлетворяется немногим. Она подчас довольствуется грубыми баснями и безвкусными сказками, и если они внушены в раннем возрасте, то служат прочным основанием существования человека и опорой его моральности.

2) Но большое изначальное различие в умственных способностях, необходимое для их развития наличие досуга, создает между людьми такую разницу, что как только народ выходит из состояния грубости, одной метафизики для всех недостаточно; поэтому мы и находим у цивилизованных народов всегда два ее рода, которые различаются тем, что одна из них имеет свое обоснование в себе, другая – вне себя. Поскольку метафизические системы первого рода требуют для признания их обоснованности размышления, образования, досуга и способности суждения, они доступны лишь очень небольшому числу людей и к тому же могут возникнуть и утвердиться только при определенном уровне цивилизации. Напротив, для большинства людей, которым под силу не мышление, а только вера и на которых действуют не основания, а авторитет, нужны исключительно системы второго рода; их можно определить как народную метафизику по аналогии с народной поэзией, а также с народной мудростью, под которой понимают пословицы. Эти системы известны под наименованием религий и существуют у всех народов, кроме самых грубых. Их обоснование, как я уже сказал, внешне и в качестве такового называется откровением, подтверждаемым знамениями и чудесами. Аргументы этих систем сводятся главным образом к угрозам вечных или посюсторонних мук, направленным против неверующих, даже против сомневающихся: в качестве ultima ratio theologorum (последний аргумент теологов (лат.)) у некоторых народов служат костры и тому подобные формы доказательства. Если же в этих системах ищут иного обоснования или пользуются иными аргументами, то уже совершается переход к системам первого рода, и они могут выродиться в нечто среднее между тем и другим, что связано скорее с опасностью, чем с каким-либо преимуществом. Надежнее всего обеспечивает им достоянную власть над умами то неоценимое их преимущество, что их догматам обучают детей, и эти догматы становятся своего рода вторым врожденным интеллектом, как ветка, привитая к дереву; напротив, системы первого рода всегда обращаются только к взрослым и находят их убеждения уже во власти какой-либо системы второго рода.

Общее в обоих родах метафизики, различие которых можно вкратце выразить, определив их как учение, основанное на убеждении, и учение, основанное на вере, в том, что каждая такая система враждебна всем остальным системам этого рода. Война между системами первого рода ведется только словом и пером, между системами второго рода – также огнем и мечом, и некоторые из них обязаны своему распространению отчасти «полемике» именно этого рода; все они постепенно поделили между собой Землю, и настолько властно, что народы различаются друг от друга в гораздо большей степени по этому признаку, чем по национальности или по форме правления. Только они, каждая в своей сфере, господствуют, тогда как системы первого рода в лучшем случае терпимы, да и то только потому, что ввиду малочисленности их сторонников не считают нужным подавлять их огнем и мечом; впрочем, в случае необходимости против них успешно принимают и такие меры; кроме того, они встречаются только спорадически. Большей частью их терпели лишь в состоянии покорности и подвластности, при котором господствующая в стране система второго рода предписывала им привести их учения в большей или меньшей степени в соответствие с ее собственным учением. Иногда же она их не только покоряет, но и заставляет служить себе, пользуется ими как добавочными пристяжными; впрочем, этот эксперимент опасен, так как системы первого рода, лишенные власти, считают возможным прибегать к хитрости и никогда не отказываются от тайного коварства, которое подчас неожиданно обнаруживается и приносит трудно устранимый вред.

И к чему религии поддержка философии! Ведь на ее стороне все: откровение, Писание, чудеса, пророчества, правительственная защита, высший ранг, приличествующий истине, общее признание и почитание, тысячи храмов, где ее провозглашают и проповедуют, толпы принесших обет священнослужителей и, что самое главное, – бесценное преимущество, которое дает им право внедрять свои учения в пору нежного детства, что превращает эти учения едва ли не во врожденные идеи. И чтобы при таком богатстве в средствах требовать еще поддержки несчастных философов, религия должна быть более жадной, а чтобы страшиться их противодействия, – более робкой, чем это представляется совместимым с чистой совестью.

К указанному различию между метафизикой первого и второго рода присоединяется еще следующее. Система первого рода, т. е. философия, высказывает притязание и поэтому берет на себя обязательство быть во всем, что она говорит, истинной sensu stricto et proprio (в точном и собственном смысле), ибо она обращается к мышлению и убеждению. Напротив, религия, предназначенная для бесчисленных людей, которые будучи неспособны к исследованию мышления, никогда не смогут постигнуть глубокие и сложные истины sensu proprio (в собственном смысле), берет на себя обязательства быть истинной только sensu allegorico (в переносном смысле). Симптомом этой аллегорической природы религий служат таинства, встречающиеся, вероятно, в каждой из них, а именно известные догматы, которые нельзя даже отчетливо мыслить, не говоря уже о том, чтобы они могли быть истинными по своему буквальному смыслу.

Следовательно, мы видим, что для массы, неспособной к мышлению, религия в главном вполне заменяет метафизику вообще, потребность в которой неодолима людям, отчасти в практической деятельности как путеводная звезда их поступков, как знамя справедливости и добродетели, что прекрасно выразил Кант, отчасти как необходимое утешение в тяжких житейских страданиях, полностью заменяя объективно истинную метафизику, поскольку ничуть не хуже, чем она, поднимает человека над самим собой и над временным существованием: в этом блестяще проявляется громадная ценность, даже необходимость религии.

3) Теперь я обращаюсь к общему рассмотрению метафизики другого рода, той, которая имеет свое обоснование в себе самой и называется философией. Напоминаю, что, как я показал выше, она ведет свое начало о т удивления перед миром и нашим собственным существованием, ибо то и другое предстает перед интеллектом как загадка, решением которой человечество беспрестанно занимается. В самом деле, беспокойство, которое служит постоянным источником никогда не останавливающихся часов метафизики, – это сознание, что небытие нашего мира столь же возможно, как его бытие. Выявленное только что свойство удивления, которое ведет к философствованию, проистекает, очевидно, из видения страданий и зла в мире; даже если бы они находились в правильном соотношении, более того, даже если бы добро значительно преобладало, они – нечто такое, чего вообще не должно бы быть. Но так как ничто не может возникнуть из ничего, то и они должны корениться в самом истоке или ядре мира.

4) Несостоятельность чистого натурализма проявляется, как уже было сказано, прежде всего на эмпирическом пути, в том, что каждое физическое объяснение объясняет отдельное явление его причиной, между тем цепь этих причин, как мы знаем a priori, т. е. с полной достоверностью, уходит в бесконечность и поэтому ни одна причина не может быть первой. Затем действие каждой причины сводят к закону природы, а его – к силе природы, которая и оказывается совершенно необъяснимой. Но что необъяснимое, к которому сводят все явления столь ясно данного и столь естественно объяснимого мира, от высших до низших, показывает, что все это объяснение условно, как бы дано ex concessis (по соглашению) и отнюдь не есть подлинное и достаточное объяснение; поэтому я и сказал выше, что физически объяснимо все и необъяснимо ничего. То совершенно необъяснимое, что проходит через все явления и больше всего бросается в глаза в высших явлениях, например, в рождении, но присутствует также и в низших, например, в механических, указывает на лежащий в основе физического порядка совсем иной порядок, который есть то, что Кант называет порядком вещей в себе и что составляет цель метафизики.

С помощью натурализма или чисто физического рассмотрения мира ничего нельзя достичь: оно подобно арифметическому примеру, который никогда не может быть решен. Причинные ряды без конца и начала, недоступные исследованию основные силы, бесконечное пространство, не имеющее начала время, бесконечная делимость материи, и все это еще обусловленное познающим мозгом, в котором оно, как сновидение, только и существует и без которого исчезает, – составляют лабиринт, по которому нас беспрестанно водит натурализм. Высота, которой в наше время достигли естественные науки, значительно превосходит их уровень во все предыдущие века и представляет собой вершину, впервые достигнутую человечеством. Однако какие бы успехи ни делала физика (в широком смысле, как ее понимали в древности), это ни на шаг не приближает ее к метафизике, подобно тому как плоскость, сколько бы ее ни расширять, никогда не получит объем куба. Ибо такие успехи совершенствуют только знание явления, тогда как метафизика стремится за пределы самого явления, к являющемуся. И даже если бы в нашем распоряжении было полностью завершенное эмпирическое знание, в главном ничего бы не изменилось к лучшему. Даже если бы кто-нибудь обошел все планеты всех неподвижных звезд, он этим еще не сделал бы ни шага в области метафизики.

5) Мост, по которому метафизика выходит за пределы опыта, не что иное, как именно это расчленение опыта на явление и вещь в себе, что я и определил как величайшую заслугу Канта. Ибо таким образом выявляется ядро явления, отличного от него. Правда, это ядро никогда не может быть полностью отделено от явления в качестве ens extramundanum (потустороннее бытие), рассмотрено само по себе; оно всегда познается только в его отношениях к явлению и в связи с ним. Но толкование и разъяснение этих отношений явления, применительно к этому внутреннему ядру могут открыть нам то, что иным путем не было бы осознано. В этом смысле, следовательно, метафизика выходит за пределы опыта, т. е. природы, и достигает того, что скрыто в ней или за ней (τ ο μ ε τ α τ ο φ υ σ ι κ ο ν), но всегда видит его только как являющееся в ней, а не независимо от него: метафизика остается имманентной и не становится трансцендентной. Она никогда полностью не отделяется от опыта и остаётся только его истолкованием и разъяснением, так как говорит о вещи в себе только в ее отношении к явлению. Таким образом, философия не что иное, как правильное, универсальное понимание опыта, истинное толкование его смысла и содержания. Это и есть метафизическое, т. е. лишь облаченное в явление, скрытое в его формах, есть то, что относится к явлению, как мысль к словам. Такая расшифровка мира по отношению к тому, что в нем является, должна получить свое подтверждение из себя самой в том согласовании, которое она устанавливает между столь разнородными явлениями мира и которое без нее не может быть обнаружено (Шопенгауэр, А. Мир как воля и представление).