Чувство

 

Трудность развития природных дарований людей определяется, в частности, дуальной сущностью человека: он — одновременно чувственное и рациональное существо. Дуализм человеческой природы снимается художественно-чувственной культурой, игрой. Игра здесь понимается предельно широко, вбирая в себя и все виды искусства. Воспитательная сила искусства заключена в образе, в его игровой и иносказательной природе.

Способности разума имманентны ему, но наполнить их достойным содержанием и развить их может только эмпирическое содержание, приносимым чувствами. Развитию ума предшествует и вечно сопровождает его воспитание чувств. Развитие ума в принципе невозможно без подключения мощных эмоциональных компонентов психики, вовлекаемых в познание именно искусством.

Человек рождается со способностью не только получать ощущения, но и замечать и различать в своих восприятиях составляющие их простейшие элементы. Более того, он умеет удерживать, распознавать, комбинировать, сохранять или воспроизводить их в своей памяти. Чтобы лучше понять и облегчить возможность новых сочетаний ощущений, он может сравнивать между собой эти сочетания. Схватывать то, что есть между ними общего, и то, что их различает, определять их признаки.

Ощущения сопровождаются удовольствием или страданием. Человеку также свойственна способность преобразовывать эти мгновенные впечатления в длительные переживания, приятные или мучительные, испытывать эти чувства, видя или вспоминая радости или страдания других существ, наделенных чувствительностью. Наконец, эта способность, соединенная со способностью образовывать и сочетать идеи, порождает между людьми отношения интереса и долга. А с ними по воле природы связаны самая драгоценная доля нашего счастья и самая скорбная часть наших бедствий.

Способности души столь связаны между собой, что по проявлениям чувств можно очень часто судить о способностях ума. Интеллектуальные достоинства правильно применяются, только если ими руководят сильные чувства благородного и прекрасного.

Вкус подготавливает условия для деятельности и всегда сопровождает ее. Так, чувство гармонии проявляется и в социальной, и в нравственной, и в познавательной взвешенности. Самое надежное в развитии умственных дарований — это укоренение чувства истины, любви к истине, непредубежденного интереса к истине.

Воспитание чувств, вкуса необходимо потому, что без него нет правильной мысли. Из всех возможных ликов наших воспитанников лик взволнованного человека определяющий. Мысль составляет основу, страсти являются утком великого ковра развернутой перед нами всемирной истории.

Чувства, непосредственные реакции и предвосхищения — почти химическое соединение. Свое поведение человек строит в соответствии со своими ощущениями силы, красоты, правды, добра — словом, счастья. Недаром пожелание счастья, т.е. высочайшей ценности, присутствует почти в любом поздравлении. Но счастье есть ощущение, чувство. Колоссальное значение для личности и человечества приобретает воспитание чувств.

 

I

 

Художества, искусства изучают действительность человека с той же, если не с большей глубиной и скрупулезностью, что и наука, но только не с помощью точных понятий, а обобщенных образов. Образ обладает колоссальной гносеологической силой, эвристическим потенциалом.

Образ вбирает в себя и обобщает, сгущает, концентрирует в себе жизненный опыт, прежде всего — эмоциональный. Разворачиваемый как история, образ апеллирует к чувствам и стимулирует их. Эмоциональное врезается в память и нередко воспроизводится подсознательно, механически в самые ответственные моменты человеческого существования.

Искусство — лучшая из школ жизни, потому что несомые ею пласты культуры не навязывают убеждений, а убеждают, не декларируют истины, а вовлекают в переживание и осмысление их. Если бы, например, кто-нибудь захотел сказать: «Помните о смерти, берегите друг друга, жизнь серьезна», это было бы проповедью, голой нотацией.

Но когда, положим, на сцене или на холсте создаются образы хороших людей со всеми их маленькими слабостями и большими трудностями, которых никому не дано обойти, властью настоящего искусства зритель начинает любить и понимать этих людей. И тогда жизнь и смерть, судьба и необходимость обретают внятный и убедительный язык. Они непосредственно начинают говорить со зрителем, и тот зрит не их, а себя — со стороны, в зеркале с многократной перспективой.

Говоря вообще, обучение художественным искусствам невозможно без овладения особым языком образов — и без развития способности к его идентификации, вычленению и распознаванию, а также нравственно-эстетической интерпретации. Поэтому семиотика искусств и герменевтика служат полезнейшим дополнением к эмоционально-непосредственному восприятию искусств. Но при условии оптимального соотношения и органического их сочетания.

Любое художественное произведение есть мысленный эксперимент, нацеленный на изучение человека. Слабые творения художника суть неудачные эксперименты, великие — в высшей степени удачные, если так можно сказать, навечно удачные. Если получено малосущественное или невразумительное знание о человеке, то творение это скоро забудется. Если получено важное и глубокое знание, то это произведение станет ценным источником самопостижения и саморазвития. Вечно неисчерпаемо великое, т.е. истинно правдивое, искусство.

Культурному, образованному человеку необходимо интериоризировать метод искусства — мысленный эксперимент, работу воссоздающего, творческого воображения. Для этого воспитатель поощряет, например, мысленные расшифровки (герменевтические по своей природе) музыкальных ламентаций, молений, надежд, ликований. Слушатель строит в воображении различные ситуации, несущие в себе глубокие переживания, оставляющие яркий след в душе. Это необходимо для воспитания чувств, нравственных эмоций, самоочищения, развития творческих потенций.

Сложнейшая идея, долженствующая воспоследствовать за правильным обучением искусству, есть идея достоверности, реализма, правдивости, точности художественного познания. Великое искусство, как и невеликое, есть плод фантазии, вымысел, исследование того, чего не было. Но дает оно абсолютно надежное знание о том, что есть, что должно быть, что может быть. Водораздел между великим и обыденным в художественном познании мира лежит по линии достоверности. В чем тут дело?

Везде, в любом искусстве, реализм представляет не отдельное направление, но составляет особый градус искусства, высшую ступень авторской точности. Реализм есть, вероятно, та решающая мера творческой детализации, которой от художника не требуют ни общие правила эстетики, ни современные ему слушатели и зрители. Именно здесь останавливается всегда искусство романтизма и этим удовлетворяется. Как мало нужно для его процветания! В его распоряжении ходульный пафос, ложная глубина и наигранная умильность, — все формы искусственности к его услугам.

Совсем в ином положении художник-реалист. Его деятельность — крест и предопределение. Ни тени вольничания, никакой прихоти.

Что делает художника реалистом, что его создает? Ранняя впечатлительность в детстве, — думается нам, — и своевременная добросовестность в зрелости. Именно эти две силы сажают его за работу, романтическому художнику неведомую и для него не обязательную.

 

II

 

В искусство постижения литературного искусства входит интерпретация, истолкование поведения героев. Для этого, в свою очередь, требуется идентифицировать и объяснить множество знаков. Эти знаки суть элементы языка искусства.

Огромное большинство обычных романов (и романных разновидностей) знает только образ «готового» героя. Все движение романа, все изображенные в нем события и приключения перемещают героя в пространстве, перемещают его на ступенях лестницы социальной иерархии. Например, из нищего он становится богачом, из безродного бродяги — дворянином. Герой то удаляется, то приближается к своей цели — к невесте, к победе, к богатству и т.п. События меняют его судьбу, меняют его положение в жизни и в обществе, но сам он при этом остается неизменным и равным себе самому.

В большинстве разновидностей романного жанра сюжет, композиция и вся внутренняя структура романа постулируют эту статичность образа героя, его единство. Герой — постоянная величина в формуле романа; все же прочие величины — пространственное окружение, социальное положение, фортуна, короче, все моменты жизни и судьбы героя — могут быть величинами переменными. Движение судьбы и жизни такого готового героя и составляет содержание сюжета; но самый характер человека, его изменение и становление не становится сюжетом. Таков господствующий тип романа.

Наряду с этим массовым типом стоит иной, более редкий тип романа, дающий образ становящегося человека. Сам герой, его характер становятся переменной величиной в формуле этого романа. Изменение самого героя приобретает сюжетное значение. Время вносится внутрь человека, входит в самый образ его, существенно изменяя значение всех моментов его судьбы и жизни. Такой тип романа можно обозначить в самом общем смысле как роман становления человека, или роман воспитания.

Становление человека может быть, однако, весьма различным. Все зависит от степени освоения реального исторического времени. Так, может быть показан путь человека от детства через юность и зрелость к старости с раскрытием всех тех существенных внутренних изменений в характере и воззрении человека, которые совершаются в нем с изменением его возраста. Элементы такого романа рассеяны у идилликов XVIII в. и у представителей регионализма и областничества в XIX в.

Кроме того, в юмористической ветви романа воспитания, представленной Гиппелем и Жан-Полем (отчасти и Стерном), возрастной ингредиент имеет громадное значение. Наличен он в большей или меньшей степени и в других романах становления. Очень силен он у Л.Н. Толстого, непосредственно связанного в этом отношении с традициями XVIII в.

Другой тип становления, сохраняющий связь (хотя и не столь тесную) с возрастами, рисует некоторый типически повторяющийся путь становления человека от юношеского идеализма и мечтательности к зрелой трезвости и практицизму. Этот путь может осложняться в конце разными степенями скепсиса и резиньяции.

Для этого типа романа становления характерно изображение мира и жизни как опыта, как школы, через которую должен пройти всякий человек и вывести из нее один и тот же результат — протрезвение. Этот тип в наиболее чистом виде представлен в классическом романе воспитания второй половины XVIII в. и, прежде всего, у Виланда и Вецела. Сюда в значительной степени принадлежит и «Зеленый Генрих» Келлера. Элементы этого типа имеются у Гиппеля, у Жан-Поля и, конечно, у Гёте.

Третий тип романа становления — биографический и автобиографический тип. Становление происходит в биографическом времени, оно проходит через неповторимые, индивидуальные этапы. Становление здесь является результатом всей совокупности меняющихся жизненных условий и событий, деятельности и работы. Создается судьба человека, создается вместе с нею и он сам, его характер. Становление жизни-судьбы сливается со становлением самого человека. Таков Том Джонс у Филдинга, Дэвид Копперфилд у Диккенса.

 

III

 

Например, уже из первых сцен романа Чарльза Диккенса «Жизнь Дэвида Копперфилда, рассказанная им самим» о маленьком мальчике, ставшем полем сражения добра со злом, ясно, что именно спасло душу этого героя, казалось бы, неминуемо обреченную на озлобление и несчастия.

«Родился я после смерти моего отца. Глаза моего отца закрылись за шесть месяцев до того дня, как раскрылись мои и увидели свет. Даже теперь мне странно, что он никогда не видел меня. И еще более странным мне кажется то туманное воспоминание, какое сохранилось у меня с раннего детства. Воспоминание о белой надгробной плите на кладбище и о чувстве невыразимой жалости, которую я, бывало, испытывал при мысли, что эта плита лежит там одна темными вечерами. А в нашей маленькой гостиной пылает камин, и горят свечи, двери нашего дома заперты на ключ и на засов, — иной раз мне чудилось в этом что-то жестокое.

Первые образы, которые отчетливо встают передо мною, когда я возвращаюсь к далекому прошлому, к окутанным туманом дням моего раннего детства, — это моя мать с ее прекрасными волосами и девической фигурой. Рядом с ней — Пегготи, совсем бесформенная, с такими темными глазами, что они как будто отбрасывают тень на ее лицо, и с такими твердыми и красными щеками, что я недоумеваю, почему птицы предпочитают клевать не ее, а яблоки.

Мне кажется, я помню их обеих, одну неподалеку от другой... В моей памяти хранится впечатление, — я не могу отделить его от отчетливых воспоминаний, — что я прикасаюсь к указательному пальцу Пегготи, который она, бывало, протягивала мне, и этот исколотый иголкой палец шершав, как маленькая терка для мускатных орехов.

Может быть, это только иллюзия, но, кажется мне, память большинства из нас хранит впечатления о давно минувших днях, гораздо более далеких, чем мы предполагаем. Я верю, что способность наблюдать у многих очень маленьких детей поистине удивительна — так она сильна и так очевидна. Мало того, я думаю, что о большинстве взрослых людей, обладающих этим свойством, можно с уверенностью сказать, что они не приобрели его, но сохранили с детства. Как мне нередко случалось подметить, такие люди отличаются душевной свежестью, добротой и умением радоваться, что также является наследством, которого они не растратили с детства.

... Однажды вечером Пегготи и я сидели одни у камина в гостиной. Я читал Пегготи о крокодилах. То ли я читал не очень выразительно, то ли она не была чересчур увлечена книгой, но только припоминаю, что по окончании чтения у нее осталось смутное представление, будто крокодилы это какой-то сорт овощей. Я устал читать, и меня мучительно клонило ко сну, но, получив в виде великой милости разрешение не ложиться, пока не вернется домой моя мать, проводившая вечер у соседки, я, разумеется, скорее готов был умереть на своем посту, чем лечь спать....

— Пегготи! — неожиданно спросил я. — Вы были когда-нибудь замужем?

— Господи помилуй, мистер Дэви! — воскликнула Пегготи. — Что это вам пришло в голову говорить о замужестве?

При этом она так вздрогнула, что я и думать забыл о сне. Она перестала шить и смотрела на меня, держа в вытянутой руке иголку с ниткой.

— Но вы были когда-нибудь замужем, Пегготи? — повторил я. — Вы очень красивая женщина, правда?

Конечно, я считал, что красота Пегготи резко отличается от красоты моей матери, но, по-моему, она была в своем роде настоящей красавицей.

— Это я-то красивая, Дэви! — воскликнула Пегготи. — Господь с вами, дорогой мой! Но почему вам пришло в голову говорить о замужестве?

— Не знаю... Нельзя выйти замуж сразу за двоих, ведь правда? Но если вы вышли за кого-нибудь замуж и этот человек умер, тогда вы можете выйти за другого, правда, Пегготи?

— Можете, если хотите. Все зависит от того, какого вы мнения об этом, — сказала Пегготи.

— А вы какого мнения, Пегготи? — спросил я.

— Мое мнение такое, — после недолгого колебания сказала Пегготи, отводя от меня взгляд и снова принимаясь за шитье, — я сама никогда не была замужем, мистер Дэви, и идти замуж не собираюсь. Вот все, что я об этом знаю.

— Вы на меня не сердитесь, правда, Пегготи? — помолчав минутку, спросил я.

Я и в самом деле подумал, что она рассердилась, так отрывисто она отвечала. Но, оказывается, я ошибся: она отложила в сторону чулок и, широко раскрыв объятия, обхватила руками мою кудрявую головку и крепко ее сжала. Я знаю, что она сжала ее крепко потому, что Пегготи была очень полная женщина и при малейшем резком ее движении от ее платья отскакивали сзади пуговицы. И я припоминаю, что две пуговицы отлетели в разные стороны, когда она меня обнимала.

— А теперь почитайте мне еще немного о крокиндилах, — сказала Пегготи, которая не совсем усвоила это слово. — Я еще мало о них слышала.

Я хорошенько не понимал, почему у Пегготи такой странный вид и почему она с такой охотой готова вернуться к крокодилам. Зазвонил колокольчик у садовой калитки. Мы бросились к двери;

там стояла моя мать, показавшаяся мне красивее, чем когда-либо прежде, а с ней джентльмен с прекрасными черными волосами и бакенбардами, который в прошлое воскресение провожал нас домой из церкви.

Он погладил меня по голове, но мне почему-то не понравился ни он сам, ни его низкий голос, и было досадно, что его рука, касаясь меня, коснется и моей матери — так оно и случилось. Я оттолкнул руку.

— О, Дэви! — с упреком воскликнула моя мать.

— Милый мальчик! — сказал джентльмен. — Меня не удивляет его преданность.

Я никогда еще не видел такого чудесного румянца на лице моей матушки. Она мягко пожурила меня за грубость и, прижимая меня к своей шали, повернулась, чтобы поблагодарить джентльмена, потрудившегося проводить ее до дому.

Вижу, как сейчас, он идет по саду и, обернувшись в последний раз, пронизывает нас взглядом своих зловещих черных глаз, прежде чем закрывается дверь.

... Вылезая из повозки и волнуясь, Пегготи по врожденной своей неловкости зацепилась и повисла на ней, словно гирлянда, но я был слишком огорчен и растерян и ничего ей не сказал. Спустившись наземь, она взяла меня за руку, повела меня, удивленного, в кухню и закрыла за собой дверь.

— Пегготи, что случилось? — спросил я перепугавшись.

— Ничего не случилось, дорогой мистер Дэви, — ответила она, притворяясь веселой.

— Нет, нет, я знаю, что-то случилось! Где мама?

— Где мама, мистер Дэви? — повторила Пегготи.

— Да! Почему она не вышла навстречу и зачем мы здесь? Слезы застлали мне глаза, и я почувствовал, что вот-вот упаду.

— Что с вами, мой мальчик? — воскликнула Пегготи, подхватывая меня. — Скажите, мой маленький!

— Неужели и она тоже умерла? Скажите, Пегготи, она не умерла?

Пегготи крикнула необычайно громко «нет!», опустилась на стул, начала тяжело вздыхать и сказала, что я нанес ей удар.

Я обнял ее, чтобы исцелить от удара или, быть может, нанести его в надлежащее место, затем остановился перед нею, тревожно в нее вглядываясь.

— Дорогой мой, — сказала Пегготи, — следовало бы сообщить вам об этом раньше, но не было удобного случая. Может быть, я должна была это сделать, но китагорически, — на языке Пегготи это всегда означало «категорически», — не могла собраться с духом.

— Ну, говорите же, Пегготи! — торопил я, пугаясь все более и более.

— Мистер Дэви, — задыхаясь, продолжала Пегготи, дрожащими руками снимая шляпу. — Ну, как вам это нравится? У вас есть папа.

Я вздрогнул и побледнел. Что-то, — не знаю, что и как, — но какое-то губительное дуновение, связанное с могилой на кладбище и с появлением мертвеца, потрясло меня.

— Новый папа, — сказала Пегготи.

— Новый? — повторил я.

— Пойдите, посмотрите на него.

— Я не хочу его видеть.

— И на вашу маму, — сказала Пегготи.

Я перестал упираться, и мы пошли в гостиную, где Пегготи меня покинула. По одну сторону камина сидела моя мать, по другую — мистер Мардстон. Моя мать уронила рукоделие и поспешно — мне показалось, неуверенно — встала.

— Клара! Моя дорогая! Помните: сдерживайте себя! Всегда сдерживайте, — проговорил мистер Мардстон. — Ну, Дэви, как вы поживаете?

Я подал ему руку. Поколебавшись одно мгновение, я подошел и поцеловал мать.

Он привлек ее к себе, шепнул ей что-то на ухо и поцеловал. И когда я увидел голову моей матери, склонившуюся к его плечу, и ее руку, обвивавшую его шею, я почувствовал, что он способен придать ее податливой натуре любую форму по своей воле, — я знал это тогда так же твердо, как знаю теперь, когда он этого добился.

— Идите вниз, любовь моя. Мы с Дэвидом придем вместе, — проговорил мистер Мардстон.

Когда мы остались вдвоем с мистером Мардстоном, он закрыл дверь, уселся на стул, поставил меня перед собой и в упор посмотрел мне в глаза. Я чувствовал, что тоже в упор смотрю ему в глаза.

— Дэвид, — начал он, сжав губы и растянув рот в ниточку. — Если мне приходится иметь дело с упрямой лошадью или собакой, как, по-вашему, я поступаю?

— Не знаю.

— Я ее бью.

Я что-то беззвучно пробормотал и почувствовал, как у меня перехватило дыхание.

— Она у меня дрожит от боли. Я говорю себе: «Ну, с этой-то я справлюсь». И хотя бы мне пришлось выпустить из ее жил всю кровь, я все-таки добьюсь своего! Что это у вас на лице?

— Грязь.

— Вы очень понятливый для ваших лет, — продолжал он, со своей мрачной улыбкой, — и, вижу, вы очень хорошо поняли меня. Умойтесь, сэр, и пойдемте вниз.

Он указал на умывальник и кивком головы приказал немедленно повиноваться. Я почти не сомневался, как не сомневаюсь и сейчас, что он сбил бы меня с ног без малейших угрызений совести, если бы я заколебался.

— Клара, дорогая, — начал он, когда я исполнил его приказание и он привел меня в гостиную, причем его рука покоилась на моем плече. — Клара, дорогая, теперь, я надеюсь, все уладится. Скоро мы отучимся от наших детских капризов.

Видит Бог, я отучился бы от них на всю жизнь, и на всю жизнь, быть может, стал бы другим, услышь я в то время ласковое слово! Слово ободряющее, объясняющее, слово сострадания к своему детскому неведению, слово приветствия от родного дома, заверяющее, что это мой родной дом, — такое слово породило бы в моем сердце покорность мистеру Мардстону вместо лицемерия и могло бы внушить мне уважение к нему вместо ненависти.

... Стали поговаривать о том, не отправить ли меня в пансион. Подали эту мысль мистер и мисс Мардстон, а моя мать, конечно, с ними согласилась. Однако ни к какому решению не пришли. И покуда я учился дома.

Забуду ли я когда-нибудь эти уроки? Считалось, что их дает мне мать, но в действительности моими наставниками были мистер Мардстон с сестрой, которые всегда присутствовали на этих занятиях и использовали каждый случай, чтобы преподать матери урок этой пресловутой твердости, проклятья нашей жизни. Мне кажется, для этого меня и оставили дома. Я был понятлив и учился с охотой, когда мы жили с матерью вдвоем. Теперь мне смутно вспоминается, как я учился у нее на коленях азбуке. Когда я взглядываю на жирные черные буквы букваря, загадочная новизна их формы, благодушные очертания О, С, К кажутся мне и теперь такими же, как тогда. Они не вызывают у меня ни вражды, ни отвращения. Наоборот, мне кажется, я иду по тропинке, усеянной цветами, к моей книге о крокодилах, и всю дорогу меня подбадривает ласка матери и ее мягкий голос.

Но эти торжественные уроки, последовавшие за теми, я вспоминаю как смертельный удар, нанесенный моему покою, как горестную, тяжелую работу, как напасть. Они тянулись долго, их было много, и были они трудны, — а некоторые и непонятны для меня, — и наводили на меня страх, такой же страх, какой, думается мне, наводили и на мою мать.

Даже в том случае, если урок проходит благополучно, меня ждет самое ужасное испытание в образе арифметической задачи. Она придумана для меня и продиктована мне мистером Мардстоном: «Если я зайду в сырную лавку и куплю пять тысяч глостерских сыров по четыре с половиной пенсов каждый и заплачу за них наличными деньгами...» Тут я замечаю, как мисс Мардстон втайне ликует.

... Мне кажется, я превратился бы в тупицу, если бы одно обстоятельство этому не помешало.

После моего отца осталось небольшое собрание книг, находившихся в комнате наверху, куда я имел доступ (она примыкала к моей комнате), и никто из домашних не обращал на них внимания. Из этой драгоценной для меня комнатки выходила славная рать, чтобы составить мне компанию: Том Джонс, уэкфилдский викарий, Дон Кихот, Жиль Блаз и Робинзон Крузо. Они не давали потускнеть моей фантазии и моим надеждам на совсем иную жизнь в будущем, где-то в другом месте. И эти книги, а также «Тысяча и одна ночь» и «Сказки джина» не принесли мне вреда; если некоторые из них и могли причинить какое-то зло, то, во всяком случае, не мне, ибо я его не понимал. Теперь я удивляюсь, как ухитрялся я найти время для чтения, несмотря на то, что корпел над своими тягостными уроками. Мне кажется странным, как мог я утешаться в своих маленьких горестях (для меня они были большими), воплощаясь в своих любимых героев, а мистера и мисс Мардстон превращая во всех злодеев».

 

IV

 

Четвертый тип романа воспитания — дидактико-педагогический роман. В основу его положена определенная педагогическая идея, понятая более или менее широко. Здесь изображается педагогический процесс воспитания в собственном смысле слова. К чистому типу относятся такие произведения, как «Киропедия» Ксенофонта, «Телемак» Фенелона, «Эмиль» Руссо, Но элементы этого типа имеются и в других разновидностях романа становления, в частности и у Гёте, у Рабле.

Пятый, и последний, тип романа становления самый редкий. В нем становление человека дается в неразрывной связи с историческим становлением. Становление человека совершается в реальном историческом времени с его необходимостью, с его полнотой, с его будущим, с его глубокой хронотопичностью.

В предшествующих четырех типах романа воспитания становление человека происходило на неподвижном фоне мира, готового и в основном вполне прочного. Если и происходили изменения в этом мире, то периферийные, не задевавшие его основных устоев. Человек становился, развивался, изменялся в пределах одной эпохи. Наличный и устойчивый в этой наличности мир требовал от человека известного приспособления к нему, познания и подчинения наличным законам жизни. Становился человек, но не сам мир. Мир, напротив, был неподвижным ориентиром для развивающегося человека. Становление человека было его, так сказать, частным делом, и плоды этого становления были также частно-биографического порядка; в мире же все оставалось на своих местах.

Но в таких романах, как «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле, «Симплициссимус» Гриммельсгаузена, «Вильгельм Мейстер» Гёте, становление человека носит иной характер. Это уже не его частное дело. Он отражает в себе историческое становление самого мира. Понятно, что в таком романе встают проблемы действительности и возможности человека, свободы и необходимости и проблема творческой инициативности.

Моменты такого исторического становления человека имеются почти во всех больших реалистических романах, имеются, следовательно, повсюду, где в достаточной степени освоено реальное историческое время.

Но, конечно, роман становления пятого типа не может быть понят и изучен вне его связей с остальными четырьмя типами романа становления. В особенности это касается второго типа — романа воспитания в точном смысле (Виланд основоположник его), прямо подготовлявшего роман Гёте. Уже в этом типе в зачаточной форме были поставлены проблемы человеческих возможностей и творческой инициативности. С другой стороны, этот роман воспитания непосредственно связан с ранним биографическим романом становления, именно с «Томом Джонсом» Филдинга (в первых же словах своего знаменитого предисловия Виланд относит своего «Агатона» к тому типу романа — точнее, героя, — который был создан Томом Джонсом). Для понимания времени человеческого становления существенное значение имеет и творчество Гиппеля и Жан-Поля (в связи с более сложными элементами становления, связанными с влиянием Виланда и Гёте). Наконец, громадное значение для понимания образа становящегося человека у Гёте имеет и идея воспитания, — ив особенности та ее специфическая разновидность, которую мы находим на немецкой почве в идее «воспитания человеческого рода» у Лессинга и Гердера.

 

V

 

Из всех искусств музыка наиболее абстрактна, искусственна. В известном смысле музыка — самый человеческий из видов искусства. И самый непостижимый, таинственный, еще никем и никак не объясненный. Музыка, как, впрочем, и любовь, не поддается никаким дефинициям, расшифровкам и уж, конечно, никаким «почему?».

Воспитанию приходится вживлять музыку в сердца воспитанников, прибегая исключительно к непосредственной их встрече и отказываясь от какого бы то ни было теоретизирования. Закон апперцепции, фиксирующий зависимость последующих восприятии от содержания и характера предшествующих, требует от нас при этом как можно более раннего столкновения воспитуемых с высочайшими образцами вкуса. Это делает человека невосприимчивым к культурным суррогатам. Отсюда — роль великой, т.е. правдивой, музыки в воспитании.

Что значит реализм в музыке? Нигде условность и уклончивость не прощаются так, как в ней, ни одна область творчества не овеяна так духом романтизма, этого всегда удающегося, потому что ничем не проверяемого, начала произвольности. Однако и тут все зиждется на исключениях. Их множество, и они составляют историю музыки. Есть, однако, еще исключения из исключений. Их два — Бах и Шопен.

Эти главные столпы и создатели инструментальной музыки не кажутся нам героями вымысла, фантастическими фигурами. Это — олицетворенные достоверности в своем собственном платье.

Шопен реалист в том же самом смысле, как и Лев Толстой. Его творчество насквозь оригинально не из несходства с соперниками, а из сходства с натурой, с которой он писал. Оно всегда биографично не из эгоцентризма, а потому, что, подобно остальным великим реалистам, Шопен смотрел на свою жизнь как на орудие познания всякой жизни на свете и вел именно этот расточительно-личный и нерасчетливо-одинокий род существования.

Тема третьего этюда доставила бы автору славу лучших песенных собраний Шумана и при общих и умеренных разрешениях. Но нет! Для Шопена эта мелодия была представительницей действительности, за ней стоял какой-то реальный образ или случай (однажды, когда его любимый ученик играл эту вещь, Шопен поднял кверху сжатые руки с восклицанием: «О, моя родина!»), и вот, умножая до изнеможения модуляции, приходилось до последнего полутона перебирать секунды и терции среднего голоса, чтобы остаться верным всем журчаньям и переливам этой подмывающей темы, этого прообраза, чтобы не уклониться от правды. Всегда перед глазами души (а это и есть слух) есть какая-то модель, к которой надо приблизиться, вслушиваясь, совершенствуясь и отбирая.

Поднимаясь из-за рояля, он проходил через расступающийся строй феноменально определенный, гениальный, сдержанно-насмешливый и до смерти утомленный писанием по ночам и дневными занятиями с учениками. Говорят, что часто после таких вечеров, чтобы вывести общество из оцепенения, в которое его погружали эти импровизации, Шопен незаметно прокрадывался в переднюю к какому-нибудь зеркалу и приводил в беспорядок галстук и волосы. Вернувшись в гостиную с измененной внешностью, начинал изображать смешные номера с текстом своего сочинения — знатного английского путешественника, восторженную парижанку, бедного старика еврея. Очевидно, большой трагический дар немыслим без чувства объективности, а чувство объективности не обходится без мимической жилки.

Замечательно, что куда ни уводит нас Шопен и что нам ни показывает, мы всегда отдаемся его вымыслам без насилия над чувством уместности, без умственной неловкости. Все его бури и драмы близко касаются нас, они могут случиться в век железных дорог и телеграфа.

Этюды Шопена — это музыкально изложенные исследования по теории детства и отдельные главы фортепианного введения к смерти (поразительно, что половину из них писал человек двадцати лет). Они скорее обучают истории, строению вселенной и еще чему бы то ни было более далекому и общему, чем игре на рояле.

Реалистичность, правдивость музыки становится, таким образом, критерием отбора музыкальных образов и произведений в качестве содержания собственно человеческого воспитания новых поколений. Правдивость в этом смысле мы понимаем вслед за Пастернаком как «высшую степень авторской точности», и ей противостоит ложь «романтического», т.е. в данном случае приукрашенного, напыщенного, обманывающего искусства, в распоряжении которого «ходульный пафос, ложная глубина и наигранная умильность».

Правдивость, «реалистичность» художника, созидаемая «ранней впечатлительностью в детстве и своевременной добросовестностью в зрелости», равно как и величайшая трудоспособность, суть, конечно же, источники и составляющие любой правдивости, не только музыканта. И так важно — в дополнение к сказанному — научить растущего человека смотреть «на свою жизнь как на орудие познания всякой жизни на свете», т.е. черпать познания из собственных впечатлений при условии их критической проверки и перепроверки.

Одним из критериев отбора содержания воспитания служит «высшая степень авторской точности», которой противостоит искусство «ходульного пафоса, ложной глубины и наигранной умильности» (Пастернак).

 

VI

 

Из всех искусств к музыке ближе всего поэзия, и мы могли бы подойти к тайне музыки через зафиксированную поэзией тайную жизнь человеческого сердца.

Как и великие музыканты, правдивые поэты исповедуются в том, к чему научная психология не осмелится — по скромности таланта — приблизиться еще тысячу лет, а именно — в сокровенных событиях нашей (их) внутренней жизни. В мыслях, которые обычно предпочитают скрывать. В совершенно неожиданных подчас для самого человека его настроениях («человек сам себе не указ», как говорил Достоевский). Поэзия, подобно Евгению Онегину, обладает особенной гордостью, которая побуждает признаваться в своих как добрых, так и дурных поступках. Но поэт щедр — он дарит утешенье, утишение скорбей. Тайная жизнь сердца, засвидетельствованная великими, обладает плюс ко всему еще и терапевтическим эффектом.

При восприятии изобразительных искусств акцент переносится на искусство не просто смотреть («радовать взор»), а видеть — усматривать, замечать, обнаруживать, открывать, постигать новое в привычном, неожиданно важное — в обыденном.

В силе воздействия искусства заключены и его опасности. Есть и вредное, и разрушительное искусство. Не оберегать от него, а научить сопротивляться ему — наша задача. А для этого необходимо строго отбирать первые восприятия — это они формируют вкус, они закладывают предпочтения, они дают наслаждения, которым суждено стать воротами в познание.

Человеку необходимо постоянно поддерживать в себе интерес к жизни, к окружающему миру, чтобы он мог желать универсальной жизни и универсальной истины, чтобы им не овладела разрушительная скука. В высшей степени желательно соединение эстетического и этического начал в личности. Все это дает постижение правдивого и высокого искусства.

Человек есть то, что он чувствует, думает, делает. Чувства составляют первую треть всех способностей души. Другие две трети — интеллект и воля — следуют за чувствами.

Безотказные пути спасительного воспитания — это пути, ведущие новое поколение сначала к верным чувствам. От них — к уму, достоинству, нравственности, здоровью, профессии, мировоззрению и силе преодолевать вредные влияния.

В молодости чувства так легко притупляются к впечатлениям прекрасного и совершенного, что мы всячески должны беречь эту способность воспринимать, ценить и любить возвышенное. Только непривычка наслаждаться хорошим служит причиной того, что многие находят удовольствие в пошлом и глупом. Следовало бы каждый день прослушивать хотя бы одну арию, прочитывать хотя бы одно хорошее стихотворение, смотреть прекрасную картину и, если возможно, произносить несколько умных слов.

Поддержание вкуса — едва ли не важнейшая забота школы.

Признаком тех или иных нравственных устоев следует считать вызываемое делами удовольствие или страдание. Поэтому, как говорит Платон, с самого детства надо вести к тому, чтобы наслаждение и страдание доставляло то, что следует. Именно в этом состоит правильное воспитание.

Школе нужно позаботиться, чтобы дети могли истинно полюбить доброе и невзлюбить дурное, отвратиться от него. Для этого они должны испытывать удовольствие от прекрасного и страдание от плохого. Детям показано не только удовольствие, но и страдание — когда оно вызвано дурным в себе и других.

Главное — научить любить этот мир. Ибо не любя его, нельзя жить, не разрушая его и себя. И если не укоренить любви, то до чего может додуматься человек, лишенный просветленного чувства?

Воспитание нравственных и интеллектуальных чувств определяется непосредственным общением детей с искусством. Это общение должно необходимо идти рядом с учением. Надобно читать мало, в порядке, одно полезное. Нет ничего пагубнее привычки читать все, что ни попадет в руки. Это приводит в беспорядок идеи и портит вкус. Надобно как можно раньше столкнуть ребенка с высшими образцами прекрасного, мудрого и доброго. С самими образцами, а не с разговорами о них.

Наука

 

Поскольку науку можно понять как мышление в понятиях в отличие от искусства как мышления в образах, постольку научное образование требует тренировки молодых поколений в собственно понятийном, а не только в образном мышлении. Среди некоторого множества целей введения молодежи в науку совершенно особое по значимости место занимает вооружение ее критериями отличения научной информации от введения людей в заблуждение.

Наука есть процесс и результат дискуссии, спора, обсуждений, ведущихся на основе строгим образом полученного материала и по строго определенным правилам. Введение в науку в ходе образования предполагает поэтому, прежде всего, ознакомление неофитов не с готовыми плодами научного познания, а с этими строгими правилами, без соблюдения которых в науке никому делать нечего. Иными словами — научное образование есть по преимуществу вспомоществование в овладении методом науки, строгого мышления, достижения и проверки знаний.

 

I

 

Слово «наука» буквально означает «знание». Знание противоположно незнанию, мнению, т.е. отсутствию проверенной информации о чем-либо. Наш разум движется от незнания к знанию, от поверхностного знания к все более глубокому и всестороннему. Знания могут быть различными: житейскими, донаучными и научными.

Животные располагают элементарными знаниями о некоторых свойствах вещей и их отношениях, что необходимо для их ориентировки в окружающем мире. Элементарные житейские знания свойственны детям раннего возраста. Каждый человек в ходе своей жизни приобретает множество эмпирических сведений о внешнем мире и о самом себе. Уже первобытные люди обладали немалыми знаниями в форме полезных сведений, обычаев, эмпирического опыта, производственных рецептов и передавали эти знания от поколения к поколению в ходе воспитания и ученичества; они многое умели делать и их умения основывались на их знаниях.

И житейские, и донаучные, и научные знания отражают истину, но научные знания предполагают не только констатацию фактов и их описание, но и объяснение фактов, осмысление их во всей системе понятий данной теории. Научное познание отвечает не только на вопрос, как протекают события, но и почему они протекают именно таким образом. За случайным оно находит необходимое, закономерное, за единичным — общее и на этом основании предвидит явления, объекты, события. Предвидение же дает возможность контролировать процессы, управлять ими. Жизненный смысл науки в том, чтобы знать; знать, чтобы предвидеть; предвидеть, чтобы правильно действовать.

В основе научных знаний лежат определенные исходные положения, закономерности, позволяющие объединять соответствующие знания в единую систему. Знания превращаются в научные, когда они дорастают до их включения в логически связанную систему на основе общих принципов, закономерностей. Системный и доказательный характер науки предполагает включение фактов в состав теории как системы понятий, как логически и экспериментально доказанных объяснительных принципов. Всеобщие и обязательные признаки науки — наличие ясно определенного предмета исследований (ответ на вопрос о том, что исследуется); методов исследования (ответ на вопрос о том, как осуществляется исследование и проверка его результатов); понятий, соответствующих этому предмету; наличие принципа или теории, позволяющих объяснять множество фактов. Научное познание есть познание законов мира.

Наука — составная часть духовной культуры, продукт духовного производства. Наука имеет своим содержанием и результатом систему развивающихся теорий (с лежащими в их основе законами), гипотез и фактов, которые достигаются посредством специальных методов познания. Это система понятий, истинность которых проверяется и доказывается особыми методами, о явлениях и законах природы, общества, личности. Она позволяет предвидеть и преобразовывать действительность. Понятие науки применяется для обозначения как процесса выработки объективно истинных знаний, так и отдельных областей научных знаний, отдельных наук. Современная наука есть чрезвычайно разветвленное древо отдельных отраслей знания.

В составе науки различаются: 1) накопленный в ходе ее развития фактический материал — результаты наблюдения и экспериментов; 2) результаты обобщения фактического материала — выраженные в теориях, законах, принципах; 3) основанные на фактах предположения, гипотезы; 4) общетеоретические истолкования открытых наукой принципов; 5) методы и их осмысление («методология»). Все эти стороны и грани науки существуют в тесной связи между собой.

Философское и мировоззренческое истолкование (интерпретация) данных науки — существенный компонент научного познания. Ученый подходит к изучаемым фактам, к их обобщению всегда с определенной общетеоретической позиции. Уже сам отбор фактов требует большой теоретической подготовки и философской культуры. Развитие науки предполагает не только теоретическое осмысление фактов, но и самого процесса их получения — осмысление методов познания. Это называется методологической рефлексией науки.

Методы науки определяются особенностями предмета научного исследования. В методе выражено содержание изучаемого предмета. Каждый новый шаг в развитии науки обычно вызывает к жизни новые методы исследования. Об уровне развития той или иной науки можно судить и по характеру и степени совершенства применяемых ею методов.

Виды и формы научного метода можно подразделить на такие группы: общие методы; особенные методы; частные методы. Например, сравнительный или исторический метод суть общие для всех наук.

Особенные (или специальные) методы применяются для исследования лишь отдельных сторон научного объекта. Это — наблюдение, эксперимент, измерение, моделирование и т.п. Для науки характерно широчайшее использование экспериментальных приемов изучения, в частности моделирования, с использованием разнообразных технических средств и растущим проникновением математики в различные области знания. Доступ не только к глубоким проблемам естествознания, но и к области социальных исследований требует математических методов. Быстрому процессу математизации наук способствует развитие кибернетики и математической логики.

Частные методы связаны со специфическим характером отдельных отраслей науки. Например, тестирование по методике «пятен Роршаха» имеет смысл лишь в пределах психологии.

Нередко под методом науки понимается общая совокупность всех ее методов, приемов и способов исследования.

В научных исследованиях есть разные «этажи». Одни из них отвечают ближайшим и непосредственным нуждам практики. Это решение текущих, тактических задач сегодняшнего дня. Другие (верхние, стратегические этажи научного исследования) рассчитаны на более или менее далекую перспективу.

Узкий практицизм вреден для науки, особенно для теоретических ее разделов. Он ограничивает научную мысль теми гранями изучаемого объекта, которые важны лишь для исторически преходящих форм практики, и тем самым обедняет содержание теории. Научное творчество имеет, наряду со злободневными задачами сегодняшнего дня, и внутреннюю логику своего движения.

Наука не следует за практикой, она опережает практику. Множество открытий сделаны вне зависимости от непосредственных запросов практики, и лишь впоследствии они явились источником новой практики: открытие лучей Рентгена, например. Какие бы конкретные задачи ни ставила практика перед наукой, решение этих задач может быть осуществлено только по достижении определенных ступеней развития познания.

Наука стала силой, предопределяющей собой практику. Из дочери производства наука превратилась в мать производства. Многие современные производственные процессы родились в научных лабораториях.

Еще одна закономерность в развитии науки состоит в преемственности идей и принципов, теорий и понятий, методов и приемов научного познания, в неразрывности внутренне целенаправленного единого исторического процесса. Отдельные отрасли науки связаны друг с другом, они взаимодействуют, обмениваясь методами, результатами и материалами.

Преемственность осуществляется в результате взаимодействия старых и молодых работников науки, учителей и учеников. Важная форма развития науки — научная школа. Дарования ученого, его талант и гений получают наиболее полное проявление через связанный с ним коллектив, через созданную им или творчески развитую научную школу.

Развитие науки настойчиво требует взаимного обогащения, обмена идеями между различными, казавшимися далекими отраслями знаний. Встает проблема синтетических методов, охватывающих естествознание и общественные науки.

Наука не может развиваться и погибает без свободы критики, беспрепятственного обсуждения проблем и методов познания, открытого столкновения различных мнений. Взаимная проверка хода и результатов научного познания позволяет преодолевать неизбежную односторонность различных подходов к объекту и предмету науки. Невозможно утверждать, что одна из борющихся научных школ обладает истиной. К застою в науке приводит любая попытка сковать свободу научной критики и научных дискуссий, всякий монополизм в науке.

Проникая в глубинные закономерности и устанавливая общие принципы, охватывающие многие сферы действительности, наука движется по пути специализации. Научное познание тем плодотворнее, чем разветвленнее научные понятия, которые способны к огромной дифференциации и интеграции. Происходит все большая детализация научных понятий и соответственно терминологическое обогащение науки. В связи с этим наблюдается все более широкое использование не только естественных языков, но и искусственных знаковых систем. Дифференциация научного знания проявляется в выделении новых разделов и подотделов науки как самостоятельных дисциплин со своими специфическими задачами и методами исследования. Но чем глубже наука проникает в детали, тем ею лучше вскрываются связи между различными областями действительности. Отсюда — интеграция науки, формирование областей знания, изучающих свойства и отношения, общие для большого числа разнохарактерных объектов.

Взаимодействие различных методов в современных науках, взаимопроникновение теоретических и прикладных дисциплин, расчленение отдельных наук на разделы разного уровня абстракции и интеграция научного знания — все это нарастающие тенденции в развитии современной науки.

 

II

 

Большое место в научном воспитании молодежи занимает овладение синтетическим принципом и методом, обобщающими идеями. Равно как и новыми областями знания, обнимающими собой целые конгломераты отдельных наук, например, кибернетикой. Содержание и методы таких наук, как кибернетика, обладают настолько широкой сферой применения, что могут отчасти сравниться с философской наукой о науке.

Норберт Винер определил кибернетику как «науку об управлении и связи в животном и машине», или, говоря короче, как искусство кормчего. Ее темами являются координация, регулирование и управление, представляющие величайший теоретический и практический интерес.

Молодежи полезно овладеть методами исследования «черного ящика», понятием ограничения разнообразия, теорией усилителей регулирования и т.п.

Искусство воспитания можно рассматривать как разновидность искусства кормчего. Разумеется, с множеством оговорок, касающихся особой сложности участвующих во взаимодействии воспитания «систем». Изменение одного фактора служит и в воспитании непосредственной причиной изменения других, иногда очень многих факторов.

Передача, хранение и использование информации тесно связаны с наличием некоторого множества альтернатив, поэтому приобщение учащихся к знаниям требует хорошо взвешенного ограничения разнообразия. Деятельность учителя как «регулятора» информации должна блокировать поток разнообразия, ограничивать его и готовить учащихся к возможному поступлению возмущающих переменных. Обучение возможно лишь постольку, поскольку последовательность обучающих действий, поступления информации и окружающая среда обнаруживают ограничение разнообразия. Здесь действует закон накопления опыта. Преобразование поведения есть результат накопления опыта.

Учитель как регулятор информации нуждается в «усилителе». Таковым в педагогике является исторически накопленная человечеством культура — неистощимый источник материала для соблюдения закона необходимого разнообразия. Усиление умственных способностей возможно, подобно усилению физической мощи. Источником этого усиления является обучение, если оно соблюдает закон необходимого разнообразия.

Кибернетика рассматривает задачи нового типа. Со старой точки зрения, видя, скажем, что из яйцеклетки вырастает кролик, спрашивали: почему это происходит? почему яйцеклетка не остается просто яйцеклеткой? Ответы на эти вопросы вели к изучению энергетики явлений и открытию различных причин, вызывающих изменение яйцеклетки. Кибернетика же принимает как данное, что яйцеклетка обладает достаточным количеством свободной энергии, что она метаболически тонко уравновешена, является как бы взрывчатой.

А когда из яйцеклетки разовьется некоторая форма, то кибернетика спросит: почему результатом изменений стала форма кролика, а не форма собаки, форма рыбы или даже форма тератомы? Кибернетика рассматривает гораздо больше возможностей, чем их существует фактически, а затем спрашивает, почему конкретный случай подчиняется обычным конкретным ограничениям.

Кибернетика предлагает метод исследования систем, сложность которых слишком велика и существенна, чтобы ее можно было игнорировать. При исследовании более простых систем методы кибернетики иногда не обнаруживают очевидных преимуществ по сравнению с давно известными методами. Новые методы показывают свою силу главным образом тогда, когда системы становятся чрезвычайно сложными.

Регулирование и управление в очень больших системах представляют собой особый интерес, поскольку они состоят из почти неисчислимого количества частей. Например, психиатр пытается регулировать работу больного мозга, ужасающе сложного и имеющего такую же величину, как и его собственный. Педагог имеет дело с множеством мотивов и видов поведения отдельного человека или групп людей.

Сложные системы не допускают изменения только одного фактора за один раз, ибо эти системы столь динамичны и внутренне связаны, что изменение одного фактора служит непосредственной причиной изменения других, иногда очень многих факторов.

Кора головного мозга, муравейник как функционирующее сообщество, экономическая система, классная комната или школьный коллектив — примеры сложных объектов. Но именно они выделяются среди других систем своей практической значимостью. Поэтому наука предприняла шаги к исследованию сложности как самостоятельного явления. Чтобы атаковать психологические, педагогические, социальные и экономические недуги, побивающие нас в настоящее время своей сложностью.

Исследование «черного ящика» явится прекрасным примером применения таких методов.

Проблема «черного ящика» возникла в электротехнике: инженеру дается опечатанный ящик с входными зажимами, к которым он может подводить любые напряжения, импульсы и прочие воздействия по своему желанию, и с выходными зажимами, на которых ему предоставляется наблюдать все, что он может. Он должен сделать выводы относительно содержания этого ящика.

Иногда эта проблема возникает в буквальной постановке, например, когда плохо работает секретный опечатанный прицел для бомбометания. Следует решить, не открывая ящика, стоит ли возвращать его для ремонта или лучше его выбросить. Но область приложения этой проблемы значительно шире.

Врач, исследующий больного с повреждением мозга, может пытаться, предлагая пациенту некоторые тесты и наблюдая ответные реакции, сделать из этого диагностические выводы и даже вывести что-нибудь относительно механизма заболевания. И психолог, изучающий поведение животных, может действовать на них с помощью различных возбудителей, наблюдать различные реакции; сопоставляя факты, он может пытаться вывести что-нибудь относительно нервных механизмов, недоступных его наблюдению.

Однако применение теории «черного ящика» выходит за пределы этих профессиональных исследований. Ребенок, пытающийся открыть дверь, должен манипулировать с ручкой (входом) так, чтобы вызвать желаемое движение запора (выхода); он должен научиться управлять замком с помощью ручки, не имея возможности увидеть связывающий их внутренний механизм. В нашей повседневной жизни мы на каждом шагу сталкиваемся с системами, внутренний механизм которых не открыт полностью для наблюдения и в обращении с которыми приходится применять методы, соответствующие «черному ящику».

Итак, экспериментатор воздействует на вход, наблюдает за поведением «черного ящика» на выходе и выводит некоторую закономерную связь (она может быть строго детерминированной или статистически детерминированной) между воздействиями и реакциями. Задача драматически усложняется в случае, когда, например, исследование вражеской мины приводит к взрыву. Этот взрыв можно описать более общо, сказав, что система прошла некоторое состояние, вернуться в которое ее не могут заставить никакие воздействия на ее вход.

По существу то же самое явление имеет место при экспериментах на обучающемся организме, ибо со временем он проходит свое «неискушенное» исходное состояние и никакие простые манипуляции не вернут его в это начальное состояние. Вот почему вывод связей внутри «черного ящика» на основе непосредственных манипуляций и наблюдений, дающих так называемые протокол и диаграмму воздействий, требует очень осторожного движения.

Какова будет картина связей, зависит от того, какое множество входов и выходов используется.

Исследователь должен быть очень осторожен в отношении задаваемых им системе вопросов. Он обязан спрашивать только о том, что ему действительно нужно знать, а не о том, что ему кажется нужным знать о поведении изучаемой сложной системы.

Регулирование и управление сложными системами предполагает пользование также понятием «разнообразие».

Науку мало интересуют факты, которые достоверны только для данного отдельного эксперимента, выполненного в данный отдельный день. Она ищет обобщений, ищет высказываний, которые были бы истинны для каждого из целого множества экспериментов, проводимых в различных условиях. Открытие Галилеем закона движения маятника представляло бы мало интереса, если бы оно было достоверно только для того самого маятника в тот самый день. Своим огромным значением это открытие обязано именно тому, что оно истинно для обширной области времени, пространства и материалов. Наука ищет повторяющееся.

Тот факт, что в науке речь идет преимущественно о множестве, затемняется общепринятой манерой выражаться. «Ион хлора...» — говорит лектор, явно имея в виду, что его высказывание приложимо ко всем ионам хлора. Точно так же мы слышим высказывания о растущем ребенке, о бензиновом двигателе, о хроническом алкоголике и о других объектах познания в единственном числе, когда на самом деле речь идет о множестве подобных объектов.

Но ряд высказываний применим только к индивиду, а ряд — только к множеству. Иначе возникает путаница. То, что истинно относительно множества, ложно относительно индивида, и наоборот. Например, депутаты от консервативной партии имеют в данный момент большинство в парламенте; в применении же к отдельному депутату это высказывание бессмысленно. Автомобильная шина, рассматриваемая как целое, вполне может двигаться со скоростью 8 км/час; но часть ее, соприкасающаяся с дорогой, неподвижна. В действительности ни одна часть шины не ведет себя так, как шина в целом.

О виде «кот» можно сказать, что ему миллион лет, а об индивидуальном коте — нет. О коте-индивиде можно сказать, что он самец, а о виде — нет.

Примем поэтому за основу, что высказывание о множестве может быть в применении к элементам множества как истинно, так и ложно (или даже бессмысленно).

Понятие множества играет существенную роль и в области «связи», особенно в теории, развитой Клодом Шенноном и Норбертом Винером. Акт связи необходимо предполагает наличие множества возможностей, т.е. более чем одной возможности, как мы убедимся на следующем примере.

Заключенного должна посетить жена, однако ей не разрешается передавать ему никаких сообщений, даже самых простых. Можно подозревать, что они заранее, еще до ареста, договорились о каком-нибудь простом коде. При посещении она просит разрешения послать мужу чашечку кофе. Если передача напитков не запрещена, как может тюремщик добиться того, чтобы с помощью этой чашечки кофе не удалось передать никакого закодированного сообщения? Например, захвачен или нет один из сообщников.

Тюремщик будет рассуждать примерно так: «Может быть, она условилась сообщить ему об этом, послав либо сладкий, либо несладкий кофе. Тогда я могу помешать им, добавив в кофе больше сахару и сказав об этом заключенному. Может быть, она условилась сообщить ему об этом, послав или не послав ложку. Тогда я могу помешать им, изъяв ложку и сообщив ему, что передача ложек запрещена правилами. Она может сообщить ему об этом, послав чай вместо кофе... — нет, не может! Они знают, что в столовой выдается только кофе». Так он рассуждает и дальше;

здесь важно то, что интуитивно он стремится пресечь возможность связи, сводя все множество возможностей к одной — всегда с сахаром, всегда без ложки, только кофе и т.д. Коль скоро все возможности сведены к одной, связь прервана, и посылаемый напиток лишен способности передавать информацию.

Таким образом, передача (и хранение) информации тесно связана с наличием некоторого множества возможностей. Связь требует множества сообщений. Более того, информация, передаваемая отдельным сообщением, зависит от того множества, из которого оно выбрано. Чем больше различающихся между собой элементов содержит множество, тем оно при прочих равных условиях разнообразнее.

Наличие любого инварианта (например, закона природы) в некотором множестве явлений означает ограничение разнообразия. Большее множество состоит из того, что могло бы случиться, если бы поведение изучаемой системы было свободным и хаотическим. Меньшее множество состоит из того, что случается в действительности. Так, закон Ньютона исключает многие положения и скорости планет, предсказывая, что они никогда не будут встречаться. Из наличия ограничения разнообразия обычно можно извлечь пользу.

Для психолога важный пример ограничения разнообразия дают процессы научения. Предположим, мы хотим, чтобы обучающийся, получая некоторую букву, отвечал некоторым числом по правилу:

дано А — ответ 2,

дано В — ответ 5,

дано С — ответ 3.

Для этого обучаемого можно дать такую последовательность, как, например, А2, В5, СЗ, В5, СЗ, А2, А2, СЗ и т.д.

Но эта последовательность, рассматриваемая как последовательность векторов с двумя составляющими, обнаруживает ограничение разнообразия. Это необходимо для обучения, ибо за А одинаково могли бы следовать и 2, и 3, и 5, так что обучаемый не мог бы образовать никаких специфических ассоциаций. Таким образом, обучение возможно лишь постольку, поскольку последовательность обнаруживает ограничение разнообразия.

Здесь действует закон накопления опыта. Когда школьники, обладающие ярко выраженной индивидуальностью, приобретают по окончании одной и той же школы привычки, более характерные для школы, которую они посещали, чем для их собственных первоначальных индивидуальностей, мы сталкиваемся со случаем связи между преобразователем и однообразием поведения системы. Преобразование поведения есть результат накопления опыта.

Обобщим сказанное. Существенным признаком хорошего регулятора является то, что он блокирует поток разнообразия от возмущений к существенным переменным.

Эта блокировка информации может осуществляться с помощью пассивной преграды (панцирь черепахи, человеческий череп, древесная кора и т.п.). Или благодаря защите посредством искусного противодействия, защите, которая получает информацию об идущих возмущениях, готовится к приходу этих возмущений, которые могут быть сложными и подвижными, а затем встречает их столь же сложной и подвижной защитой. Таково поведение дуэлянтов на шпагах.

Вся сила этого закона проявляется в тех случаях, когда мы начинаем рассматривать очень сложные системы.

Для управления очень большими системами в высшей степени желательны устройства, называемые усилителями регулирования.

Усилитель, вообще говоря, есть устройство, которое, получив что-то в небольшом количестве, выдает затем это же самое в большом количестве. Усилитель звука, получив слабый звук (в микрофон), выдает сильный звук. Усилитель мощности, получив небольшую мощность, выдает большую мощность, а усилителем денег было бы устройство, которое, получив немного денег, выдавало бы их много.

Усиление регулирования не является чем-то новым, ибо высшие животные, которые приспосабливаются путем научения, давно уже открыли этот метод. Развиваясь, их мозг становится более совершенным органом, чем это возможно при прямом определении всех его деталей набором генов. Откуда же берется этот прирост мощи интеллекта?

Из самой окружающей среды. Ибо именно окружающей среде приходится в значительной степени определять, как будет действовать организм. Таким образом, набор генов и окружающая среда вместе участвуют в формировании взрослого организма, и, следовательно, количество проектирования, идущего от набора генов, дополняется проектированием, идущим (в качестве разнообразия и информации) от окружающей среды. Вот почему взрослый организм, в конечном счете, обнаруживает большую способность регулирования, чем та, которая могла бы определяться одним набором генов.

Поэтому возможно усиление умственных способностей, подобно усилению физической мощи. Источником этого усиления является образование.

 

III

 

Убеждение, будто все самое ценное в науке сосредоточено на ее переднем крае, а то, что осталось позади, отжило свой век, иллюзорно. Разве юная зелень, каждый год покрывающая дерево, — это и есть дерево? Сама по себе эта зелень — не более чем яркий и привлекающий взоры наряд. Ствол, ветви — вот что придает дереву подлинное величие, оправдывая существование листьев.

Научные открытия, даже самые потрясающие, самые революционные, никогда не возникают на пустом месте. «Если я видел дальше, — сказал Ньютон, — то потому, что стоял на плечах гигантов». Изучение прошлого не только не отрицает научного новаторства, но, напротив, позволяет по-настоящему его оценить. Постепенно раскрывающийся бутон, каким мы видим его благодаря растянутой во времени съемке, — зрелище куда более волнующее, чем фотография уже распустившегося цветка.

Преувеличенный интерес к зоне роста грозит умертвить самое лучшее в науке, ее душу, потому что подлинный прогресс знания вовсе не ограничен этой зоной. Тому, кто не видит ничего, кроме ростовой зоны, наука начинает казаться откровением, которому не предшествовала никакая подготовительная работа. Это Афина, вышедшая из головы Зевса уже взрослой, в полном вооружении;

едва успев сделать первый вдох, она потрясает воздух своим воинственным кличем. Кто осмелится что-нибудь добавить к такой науке? А что если какая-то часть этого блестящего сооружения окажется негодной? Превосходство последних достижений обманчиво, и, когда они рушатся, спрашиваешь себя, как можно было увлечься этой мишурой.

Но добавьте еще одно измерение — пространственную глубину! Научитесь видеть за ореолом листвы ветки, те самые ветки, которые соединяют ее со стволом, уходящим в почву. И перед вами предстанет древо науки, вы увидите нечто вечно живое, в одно и то же время изменчивое и постоянное. А не просто растущий край, эфемерный покров листвы, обреченный н