Профессор желания 3 страница

Так и не дописав письма, я выхожу на улицу и иду через полгорода (обычно я двигаюсь в направлении Сохо), пытаясь взять себя в руки. Чувствуя себя в этот момент Раскольниковым (таким Раскольниковым, какого играет Пудднхед Уилсон), я пытаюсь «видеть все насквозь». Это значит, что я должен постараться посмотреть на неожиданный поворот событий глазами Бригитты. Поскольку я не обладаю способностями спонтанно почувствовать в себе хладнокровие или силу – если это сила, – не попытаться ли мне путем рассуждений почувствовать себя в ее шкуре? Да, использовать наконец мои мозги фулбрайтского стипендиата – должны же они мне пригодиться! Видеть насквозь, черт побери! Это не так уж трудно. Разве это не ты вертелся вокруг этих двух девчонок, изображая из себя праведника? Разве не ты сочинял, как все вы, небылицы, чтобы доставить радость старикам-родителям? Что ж, или сдавай позиции и играй в игрушки с Шелковой Уолш, или оставайся там, где ты есть и делай, что тебе хочется. Бригитте тоже не чуждо ничто человеческое. Сильные и здравомыслящие – тоже люди (если это сила и здравомыслие). Тому, кому уже не четыре года, не подобает громко плакать и капризничать! Элизабет абсолютно права: Гитта есть Гитта, а Бетта есть Бетта. Настало время и тебе стать самим собой!

«Видеть насквозь» – это значит восстановить в памяти ту ночь, когда Бригитта и я все спрашиваем и спрашиваем Элизабет – пытаем и пытаем Элизабет – по поводу того, что мы уже пытались выяснить друг с другом: чего она тайно хотела больше всего, о чем она осмеливалась думать про себя, что не решалась никогда сделать сама или позволить сделать с ней?

– В чем ты никогда не могла никому признаться, Элизабет, даже себе самой?

Вцепившись всеми десятью пальцами в одеяло, которое мы стащили с кровати, лежа на полу, Элизабет тихо заплакала, а потом призналась на своем очаровательном музыкальном английском, что хотела бы, чтобы ее взяли сзади, когда она перегнется через стул.

Ее ответ меня не удовлетворил. Только, когда я проявил настойчивость и потребовал сказать, что еще, только тогда она, наконец, сломалась и призналась, что хотела бы, чтобы при этом ее руки и ноги были привязаны. То ли она сказала все, то ли нет…

Шагая по Пиккадилли, я продолжаю свои размышления над следующим пунктом нравственных рассуждений, который я собираюсь включить в свое последнее письмо с целью воспитания моей невинной жертвы, – и меня самого. Честно говоря, я пытаюсь постичь своим умом, со своим литературным образованием, действительно ли я, как говорят христиане, безнравственный или, как бы я сказал бесчувственный.

– Даже если ты на самом деле хочешь того, о чем ты нам сказала, разве есть такой закон, по которому чье-то тайное желание должно быть удовлетворено немедленно?..

С помощью моего брючного ремня и ремешка от рюкзака Бригитты мы привязали Элизабет к стулу с прямой спинкой. По ее лицу снова полились слезы. Тогда Бригитта дотронулась до ее щеки и спросила:

– Бетта, ты хочешь прекратить это?

Но Элизабет с таким вызовом замотала головой, что ее длинные волосы цвета янтаря рассыпались детскими локонами по ее обнаженной спине. Вызов кому или чему? Я был в недоумении. Кажется, я перестаю ее понимать!

– Нет, – прошептала Элизабет.

От начала и до конца она твердила только это слово.

– Не прекращать? – спросил я, – или не продолжать? Элизабет, ты меня понимаешь? – уточнил я по-шведски.

Но кроме «нет» от нее ничего нельзя было добиться. «Нет» и «нет», и снова «нет». Я приступил к тому, к чему, как я считал, меня призывали. Элизабет плачет, Бригитта наблюдает. Неожиданно я почувствовал такое возбуждение от всего этого – от пыхтения, от каких-то звериных звуков, которые производим мы, все трое, от того, что мы все втроем делаем – что от сомнений не остается и следа, и я знаю, что способен на все, и что я этого хочу, что я буду! Почему бы не с четырьмя девушками, не с пятью… «Кто, как не безнравственный, может полагать, что, если нужно удовлетворить чье-то страстное желание, это должно быть сделано немедленно? Да, самая дорогая, самая милая, самая драгоценная девочка, это и есть тот самый закон, по которому мы трое решили – согласились – жить!» К этому моменту я уже на полпути к Грик-стрит. Я останавливаюсь, чтобы подумать, что мне написать Элизабет дальше на бездонную тему моего порока, и поразмышлять об этой непостижимой Бригитте. Неужели ее не мучают угрызения совести? Неужели она не испытывает стыда? Не знает, что такое преданность? Наверное, она уже прочла мое недописанное письмо, оставленное в «Оливетти», которое несомненно произведет на нее впечатление.

В комнатушке над китайской прачечной я решил попытать счастья с тридцатишиллинговой увядающей проституткой из лондонских низов, которую зовут Терри-Проститутка. Она называет меня «сексуальным ублюдком», и ее беспредельная похотливость послужила однажды мощнейшим детонатором моего семяизвержения. Сейчас она полностью утратила свое былое искусство. Она дает мне посмотреть свою уникальную коллекцию непристойных снимков; она красочно описывает мне радости, которые меня ждут; восхваляет до небес мои мужские достоинства, но пятнадцать минут ее стараний так ни к чему и не приводят. Утешившись, насколько это возможно, облеченной в мягкую форму фразой Терри – Прости, янки кажется, «он» сегодня сонный – я тащусь обратно через Лондон на наш цокольный этаж, завершая сегодняшние рассуждения относительно того, сотворил я зло или нет.

Как оказалось позже, было бы лучше, если бы я обратил всю свою сосредоточенность на чрезмерную суеверность, присущую Исландии в конце двенадцатого столетия. Это то, в чем я мог бы разобраться. Вместо этого, я, кажется, ни на йоту не приблизился к истине в своих нудных письмах, которые регулярно отправляю в Стокгольм, а филологическое эссе, которое я в конце концов зачитал своим преподавателям, вынудило моего руководителя пригласить меня после лекций к себе кабинет, усадить в кресло и задать вопрос, в котором слышался сарказм:

– Скажите, мистер Кепеш, вы уверены, что ваше призвание – исландская поэзия?

Руководитель устроил мне разнос. Это было столь же невообразимо, как то, что я в течение шестнадцати дней жил в одной комнате с двумя девушками! Как то, что Элизабет Эльверског покушалась на самоубийство! Я настолько ошеломлен и оскорблен этим дисциплинарным наказанием (еще и совпавшим с моментом, когда я, словно адвокат семьи Элизабет, предъявлял себе самому обвинения), что не решаюсь больше войти в комнату преподавателей. Я, как Луис Елинек, даже не отреагировал на записки своего руководителя с просьбой зайти к нему и поговорить о моем исчезновении. Ну может ли такое быть? Я па грани исключения. Господи, что же дальше?

А вот что.

Однажды вечером Бригитта говорит мне, что пока я тут лежу на кровати Элизабет, изображая из себя «страдальца», она позволяет себе одно «маленькое извращение». Вообще-то все началось еще тогда, когда два года назад, впервые приехав в Лондон, она вынуждена была обратиться к врачу по поводу возникших проблем с пищеварением. Доктор сказал ей, что для установления правильного диагноза ему потребуется взять мазок из влагалища. Он попросил ее раздеться и занять место на кушетке. Потом, то ли рукой, то ли каким-то инструментом – она была тогда так напутана, что даже не поняла – начал массировать ей между ног.

– Что вы делаете? – спросила она. По словам Бригитты, он спокойно ответил:

– Послушайте, вы думаете, мне это доставляет удовольствие? У меня больная спина, моя дорогая, и эта поза! мне не очень удобна. Но я должен взять пробу, а это единственный способ ее получить.

– И ты позволила ему?

– Я не знала, что делать, как его остановить. Я всего три дня назад приехала. Была немножко напугана, не уверена, что хорошо понимаю его английский. Да он и выглядел, как доктор. Такой высокий, симпатичный, обходительный. И очень хорошо одет. Я подумала, что, может быть, здесь так полагается. А он все спрашивал:

– Вы уже чувствуете спазмы, моя дорогая?

Сначала я даже не поняла, что это значит, потом натянула на себя свою одежду и ушла. В приемной сидели люди, там была сестра… Потом он прислал мне счет на две гинеи.

– Он прислал? И ты заплатила? – спросил я.

– Нет.

– И? – снова спросил я недоверчиво.

– В прошлом месяце, – говорит Бригитта, умышленно коверкая английский язык, – я иду к нему снова. Я все время думала об этом. Именно об этом я думаю, когда ты пишешь свои письма Бетте.

«Интересно, это правда? – думаю я, – хоть что-то, что она рассказывает».

– И?

– Теперь раз в неделю я хожу к нему. В свой обеденный перерыв.

– И ты позволяешь ему все это проделывать?

– Да.

– Это правда, Гитта?

– Я закрываю глаза, и он все это проделывает своей рукой.

– А – потом?

– Я одеваюсь и иду в парк.

Я хочу услышать что-то еще более ужасное – но это все. Он позволяет ей сразу уйти. Может это быть правдой? Неужели такие вещи случаются?

– Как его фамилия? Где его приемная?

К моему удивлению, Бригитта, не раздумывая, сообщает мне это.

Спустя несколько часов, так и не сумев постичь ни единого абзаца из «Артурианских традиций» Кристьен де Труа (бесценный источник, как мне сказали, который поможет мне написать работу теперь уже для другой кафедры), я бросаюсь к телефонной будке в конце нашей и улицы и ищу фамилию доктора в телефонном справочнике. И нахожу ее! И адрес – Бромптон-роуд! Завтра же, прямо с утра, позвоню ему. Я скажу, может быть, даже со шведским акцентом:

– Доктор Лей, будьте осторожны, держитесь подальше от иностранных студенток, а не то вам не избежать неприятностей.

Но, кажется, у меня нет особого желания перевоспитывать сладострастного доктора. Во всяком случае, я хочу и этого не настолько, чтобы выяснять, насколько правдива история, рассказанная Бригиттой. Может быть, лучше не выяснять?

Вернувшись домой, я раздеваю ее. И она подчиняется. И с каким самообладанием! Мы тяжело дышим, мы возбуждены. Я одет, а она голая. Я называю ее проституткой. Она умоляет меня потянуть ее за волосы. Я не знаю, насколько сильно я должен тянуть ее за волосы – никто никогда меня о таком не просил. Господи, как же далеко я зашел с того момента, когда целовал живот Шелковой в прачечной студенческого городка всего лишь прошлой весной!

– Я хочу почувствовать тебя, – плачет она. – Еще!

– Так?

– Да!

– Так, моя проституточка? Моя развращенная маленькая Бригитта-проституточка?

– О, да! О, да, да!

Еще час назад я думал, что, наверное, пройдет десятилетие, пока я смогу избавиться от импотенции, что мое наказание, если это было наказание, может длиться вечно. Вместо этого я был одержим всю ночь такой страстью, какой не знал раньше. А может быть, я до этого просто не встречал девушки моего возраста, для которой такой напор страсти не был оскорбительным. Я настолько привык добиваться удовольствия с помощью уговоров, лести, просьб, что понятия не имел, что могу завоевать кого-нибудь или сам хотел быть завоеванным и атакованным.

Широко расставив ноги, я засовываю свой член в ее рот – словно пенис мой является той трубочкой, которая спасает ее от удушья, и одновременно инструментом, служащим для удушения. А она, оседлав мое лицо, пускается вскачь, и скачет, и скачет, и скачет.

– Говори мне что-нибудь, – кричит Бригитта. – Я люблю, когда мне что-то говорят! Говори что хочешь!

Утром нет и намека на раскаяние по поводу того, что было сказано или сделано.

– Кажется, мы с тобой два сапога – пара.

Она смеется и отвечает:

– Я давно уже это знаю.

– Знаешь, я поэтому и остался.

– Да, – отвечает она. – Я знаю.

Тем не менее, я продолжаю писать Элизабет (правда, теперь уже не в присутствии Бригитты). На адрес университетского общежития (один из моих американских друзей позволил мне получать почту на его адрес) Элизабет присылает фотографию, чтобы показать мне, что ее рука больше не гипсе. На обороте фотографии написано: «Я».

Я немедленно пишу ей письмо с благодарностью за присланную фотографию, на которой она снова цела и невредима. Я пишу ей, что делаю успехи в шведской грамматике, что каждую неделю покупаю на Черинг-кросс газету «Svenska Dagbladet» и, пользуясь карманным шведско-английским словарем, который она дала мне, пытаюсь читать, по крайней мере, то, что напечатано на первой полосе. А сам думаю, что на самом деле я пытаюсь переводить газету Бригитты, заполняя то время, которое я тратил раньше, потея над своей древней поэзией. Когда я пишу Элизабет, я верю, что делаю это для нее, для нашего будущего, что я женюсь на ней и буду жить в ее стране. В конце концов буду преподавать там американскую литературу. Да, я верю, что смогу полюбить эту девушку, которая носит на своей шее медальон с фотографией отца… На самом деле, давно бы уже должен был полюбить. Одно только ее лицо настолько привлекательно! Посмотри на него, идиот! – говорю я себе. На эти зубы, белее которых не найдешь, на этот овал лица, на эти огромные голубые глаза, рыжевато-янтарные волосы, к которым лучше всего подходит английское слово «локоны», поэтическое слово из волшебных сказок. Я сказал ей об этом в ту ночь, когда она подарила мне словарь с надписью «Тебе от меня». А слово «обыкновенный» лучше всего описывает ее нос, сказала она, заглянув в словарь.

Нос деревенской девушки, – говорит она. – Похож на то, что сажают, чтобы выросли тюльпаны.

– Ничего подобного.

– Как вы это называете?

– Луковицы тюльпанов.

– Да. Когда мне будет лет сорок, я буду выглядеть ужасно из-за этой луковицы тюльпана.

Нос как нос. Таких миллионы. А в носике Элизабет есть даже что-то трогательное, потому что в нем нет и намека на гордость или претензию на что-то. О, какое милое лицо, в котором отражено ее счастливое детство! Как заливисто она смеется! Какое у нее чистое сердце! Эта девушка сразила меня одной только фразой: «У меня руки как крюки». Какая же это неотразимая вещь – наивность! Меня застает врасплох каждый раз этот доверчивый беззащитный взгляд!

Рассуждая так над фотографией, я, тем не менее, продолжаю переживать эротическое безумство с изящной маленькой Бригиттой, той, которая не отличается наивностью и чувствительностью. У этой девушки узкая лисья мордочка, немножко вздернутый носик и слегка выпяченная губка, которая делает ее ротик таким соблазнительным.

Конечно, Бригитта, предлагающая в парке прохожим отдохнуть в шезлонгах, все время получает предложения от мужчин, приезжающих в Лондон в качестве туристов, или гуляющих в парке во время обеденного перерыва, или тех, кто в конце рабочего дня направляется домой, к жене и детям. Поскольку такие встречи давали ей возможность получать удовольствие и развлечения, она не захотела возвращаться в Упсалу и оставила лондонский университет.

– Я скорее выучу английский таким способом, – говорит Бригитта.

Однажды, в один из мартовских дней, когда над мрачным Лондоном неожиданно засияло солнце, я спустился в метро и поехал в парк. Сидя под деревом, я стал издали наблюдать за тем, как она оживленно беседует с джентльменом, раза в три старше меня, откинувшимся на спинку шезлонга. Они беседовали, наверное, целый час, пока джентльмен, наконец, встал, вежливо поклонился ей и удалился. Может быть, это кто-то, с кем она знакома? Кто-то из ее страны? А не может ли это быть доктор Лей с Бромптон-роуд? Ничего ей не говоря, я на протяжении всей недели каждый день езжу в парк и, спрятавшись в тени деревьев, шпионю за ней. Сначала я удивляюсь тому, что меня каждый раз охватывает волнение при виде Бригитты, стоящей рядом с шезлонгом, в котором сидит какой-нибудь мужчина. Конечно, они всего-навсего беседуют. Это все, что я когда-нибудь видел. Я ни разу не видел, чтобы кто-то из мужчин дотронулся до Бригитты или она коснулась кого-то из мужчин. И я почти уверен, что она ни с кем из них не встречается тайно после работы. Но я нервничаю, потому, что она могла бы, если бы захотела… что, если бы я ей это предложил, она бы не отказалась.

– Ну, сегодня и денек! – говорит она однажды вечером, за ужином. – Весь португальский флот прибыл сюда. Фу! Что за мужчины!

Если бы это было так…

Не прошло и нескольких недель, как она снова сразила меня вечером, сказав:

– Знаешь, кто приходил ко мне сегодня? Мистер Элверског.

– Кто?

– Отец Бетты.

Я сразу подумал: «Они обнаружили мои письма! И зачем только я писал всю эту ерунду насчет привязывания ее рук к стулу! Это они за мной охотятся, эти две семьи!»

– Он приходил к тебе сюда?

– Он знает, где я работаю, – ответила Бригитта, – поэтому пришел ко мне туда.

Может быть, Бригитта лжет мне, может быть, она опять позволяет себе «одно маленькое извращение»? Но как она могла догадаться, что я все время боялся того, что Элизабет сломается и расскажет о нас, и ко мне заявится ее отец с агентом из Скотланд-Ярда или с хлыстом…

– А что он делает в Лондоне, Гитта?

– Какие-то свои дела, я не знаю. Он просто зашел в парк, чтобы поприветствовать меня.

«А не ходила ли ты с ним в его номер в отеле, Гитта? Ты бы хотела заниматься любовью с отцом Элизабет? Не он ли был тем высоким мужчиной с представительной внешностью, который кивнул тебе, прощаясь, в тот солнечный мартовский день? Не он ли тот пожилой человек, которому ты так жадно внимала несколько месяцев назад? А может, это был тот самый тип, который изображал доктора в своем офисе? Что же он говорил тебе такое, тот человек, что ты с таким вниманием слушала?»

Я не знаю, что и думать, а поэтому в голову мне лезет всякая дрянь.

Позже, в постели, когда она просит говорить ей «все, что я хочу», я решаюсь спросить ее:

Ты бы сделала это с мистером Элверскогом? Ты бы сделала это с моряком, если бы я попросил тебя об этом? Ты бы сделала это за деньги?

Я боюсь не того, что она может просто ответить «да» (вполне может, хотя бы только для того, чтобы почувствовать волнение), а того, что я могу на это ответить:

– Тогда давай, моя проституточка.

В конце семестра мы с Бригиттой едем «автостопом» в Евpony. Днем мы бегаем по музеям и соборам, а с наступлением темноты разглядываем в кафе и тавернах девчонок. Заставляя Бригитту делать это, я не испытываю колебаний, как тогда в Лондоне, когда я подбивал ее навестить мистера Элверскога в его отеле. «Другая девчонка» – это еще одна вещь, которой мы возбуждали себя постоянно со времени отъезда Элизабет. Найти других девчонок было на самом деле одной из целей этой поездки. Нельзя сказать, чтобы нам не везло. Совсем нет. Поодиночке ни я, ни Бригитта не отличаемся особой ловкостью или храбростью, но вместе мы настолько придаем друг другу силы, что становимся все более и более искусными, очаровывая незнакомок. Но как бы не искусны мы были, как бы не профессиональны, действуя слаженной командой, я поражаюсь, когда мы находим добровольную третью партнершу, и все, как один, встаем, чтобы найти более спокойное место, где можно поговорить. Бригитта, похоже, чувствует себя так же, хотя я с восхищением наблюдаю, как на улице она отталкивает какого-то нахального студента. Увидев, что моя партнерша столь спокойна и решительна, я снова обретаю душевное равновесие. Я беру девчонок за руки и без всякой дрожи в голосе, тоном, ироничным и веселым, говорю:

– Ну что, друзья, – вперед!

А сам думаю о том, о чем думаю все эти месяцы: «Неужели это происходит? Опять?» Потому что в моем бумажнике рядом с фотографией Элизабет лежит фотография их летнего домика на берегу моря, которую она прислала как раз перед тем, как я получил свои плачевные оценки и сел на паром с Бригиттой. Я получил приглашение навестить се на крохотном острове Trảngholmen и остаться там столько, сколько захочу. А почему бы и нет? И жениться на ней! Ее отец ничего не знает и никогда не узнает. Хлыст, детектив, сцены гневной мести, тайные планы заставить меня заплатить за то, что я сделал с его дочерью – все это плод моего необузданного воображения. Почему бы не направить это воображение в другом направлении? Почему не представить, как мы с Элизабет плывем на лодке вдоль скалистого побережья и высоких сосен вокруг острова, туда, куда каждый день причаливает паром? Почему не вообразить себе, как вся ее семья лучезарно улыбается нам и машет руками, когда мы возвращаемся на лодке обратно с молоком и почтой? Почему не представить себе очаровательную Элизабет на крыльце симпатичного домика Элверскогов, ожидающую первого из наших шведско-еврейских отпрысков? Итак, с одной стороны – Элизабет с ее неизмеримой замечательной любовью, с другой – Бригитта с неизмеримой и замечательной отвагой, и я могу выбрать, кого хочу. Не так уж несоизмеримо: либо плавильная печь, либо домашний очаг! Видимо, это и есть то, что называют преимуществом молодости.

Еще одно преимущество молодости. В Париже, в баре неподалеку от Бастилии, в том месте, где когда-то один безвестный маркиз понес наказание за подлые и низкие преступления, мы сидим в углу за столиком, вместе с какой-то проституткой, которая шутит со мной по-французски по поводу моей стрижки «ежиком», а сама в это время гладит под столом Бригитту. В середине нашего развлечения – я тоже запустил руку под стол – к нам приближается один из посетителей и гневно обрушивается на меня за то, что я подвергаю оскорблению свою молодую жену. Я поднимаюсь с бьющимся сердцем, чтобы объяснить, что мы не муж и жена, что мы студенты, и его не должно касаться то, что мы здесь делаем. Но, несмотря на мое отличное произношение и безупречные грамматические конструкции, он достает из своей спецовки молоток и высоко его поднимает. – Salaud!^[9] – вопит он.

Взявшись за руки, мы с Бригиттой бежим со всех ног. Первый раз в моей жизни я спасаюсь бегством.

Мы не обсуждаем, что будем делать, когда кончится этот месяц. Скорее, каждый из нас думает: по сравнению с тем, что уже произошло, ничего не может случиться. Короче, я думаю, что вернусь один в Америку, чтобы продолжить образование, на этот раз серьезно, а Бригитта полагает, что она возьмет свой рюкзак и поедет со мной. Она уже сказала своим родителям, что подумывает о том, чтобы поехать на год в Америку, учиться. Кажется, они не возражают. А если бы и возражали, Бригитта бы все равно сделала так, как ей хочется.

Когда я представляю себе трудный разговор, который рано или поздно должен состояться, я слышу свой слабый и жалобный голос. Все, что я говорю, кажется мне неубедительным, все, что говорит она – резонным. А ведь этот диалог придумал я.

– Я уезжаю в Стамфорд, чтобы получить диплом.

– И что?

– Я вижу кошмарные сны об университете, Гитта. Со мной никогда еще не было такого. Я потерял к черту свою фулбрайтскую стипендию.

– Ну?

– Что касается наших отношений…

– Ну?

– Понимаешь, я не вижу будущего. А ты видишь? Я хочу сказать, что мы никогда не сможем вернуться к нормальным сексуальным отношениям. Это не получится. Мы слишком далеко зашли, чтобы вернуться назад.

– Далеко зашли?

– Да, я так думаю.

– Но это была не только моя идея.

– А я так и не говорю.

– Значит, нам надо прекратить заходить слишком далеко.

– Но мы не можем, ты сама это знаешь.

– Я сделаю так, как ты захочешь.

– Это невозможно. Не хочешь ли ты сказать, что я тебя подчинил своей воле, что развратил тебя, как Элизабет?

Она улыбается своей очаровательной улыбкой, обнажая торчащие зубки

– А кого же тогда развратили, тебя? – спрашивает она. – О, это не так. Ты сам это знаешь. Ты по природе своей распутник, по своей натуре полигамист. В тебе даже есть что-то от насильника…

– Может быть, я уже изменился, может быть, я вел себя глупо.

– Как ты можешь изменить свою природу? – спрашивает она.

В действительности, возвращение домой, чтобы продолжить серьезное образование, едва ли потребует от меня того, чтобы я так беспомощно и глупо пробирался через чащу преувеличенных возражений. Мне совсем не требуется вступать в споры относительно моей «натуры», чтобы освободиться от нее и от нашей фантастической жизни, полной волнующих наслаждений. Совершенно неуместной там. Мы раздеваемся в комнате, которую сняли на ночь в городке в долине Сены, в тридцати километрах от Руана. Я собираюсь поехать туда завтра, чтобы увидеть родину Флобера. Бригитта вдруг пускается в воспоминания о том, какие глупые ассоциации возникали у нее в юности при слове «Калифорния»: машины с откидывающимся верхом, миллионеры… Я перебиваю.

– Я собираюсь поехать в Калифорнию один. Сам по себе.

Через несколько минут она снова одета, и ее рюкзак собран. Господи, да она решительнее даже, чем я предполагал. Много ли найдется на свете таких девушек? Она осмеливается делать все, что хочет, и в то же время не менее здравомыслящая, чем я. Здравомыслящая, умная, отважная, хладнокровная – и невероятно сладострастная! То, о чем я все время мечтал. Почему же я тогда бегу? Во имя чего? Чтобы узнать больше артурианских легенд и исландских саг? Может быть, мне стоит освободить свои карманы от писем и фотографий Элизабет, а свое сознание – от отца Элизабет? Может быть, переключиться всецело на то, что у меня есть, на ту, что рядом, на то, что является моей подлинной природой?

– Не делай глупостей, – говорю я. – Где ты найдешь комнату в такой поздний час? Черт возьми, Гитта, я должен ехать в Калифорнию один! Я должен продолжить учебу!

В ответ – ни слез, ни упреков, ни насмешек. Словно не слишком многого я стоил – лишь бесстыдная плотская сила. У самой двери она останавливается.

– И что мне в тебе так нравилось? Ты такой мальчишка, – говорит она.

И это все, что говорится о моем характере; очевидно, только это позволяет ей сказать чувство собственного достоинства. Ничего о том, что я специалист по проституткам и любовницам, не по годам развитый распутник или неопытный насильник – нет, просто «мальчишка». А потом тихо, очень тихо (несмотря на то, что это та самая девушка, которая стонет, когда ее тянут за волосы, и не просит пощады, испытывая физическую боль, совсем наоборот; несмотря на ее характер амазонки и стальные нервы, которые она обнаруживает, путешествуя по полному опасностей миру; несмотря на убежденность в своей абсолютной правоте в том, что она должна делать то, что хочет; несмотря на то, что ей не знакомы раскаяние и сомнения, что меня так подкупает в ней, она к тому же вежлива, обходительна, дружелюбна – прекрасно воспитанный ребенок стокгольмского врача и его жены), она прикрывает за собой дверь, словно боясь разбудить хозяев нашей снятой комнаты.

Да, вот так, тихо, расстаются молодая Бригитта Свэнстром и молодой Дэвид Кепеш. Расстаться с тем, чем он является «по натуре», наверное, более сложная задача, потому что молодой Кепеш пока еще не точно представляет, каков он по натуре. Он не спит всю ночь, думая, что он будет делать, если Бригитта на рассвете прокрадется опять в эту комнату. Он думает, не встать ли ему и не запереть ли дверь. И, когда наступает рассвет, потом наступает полдень, а ее нигде не видно: ни в городке, ни в Руане, ни в соборе, ни в доме, где родился Флобер, ни на том месте, где сожгли Жанну Д'Арк, – он думает о том, доведется ли ему когда-нибудь встретиться с такой, как она, и с подобными приключениями.

 

Элен Бэйрд появляется в моей жизни несколькими годами позже, на последнем курсе аспирантуры по литературе, когда я торжествую победу по поводу того, что мне удалось завершить задуманное. Из-за скуки, беспокойства, нетерпения и растущего раздражения, которые дают мне понять, что я слишком вырос из того возраста, когда сидят за партой и подвергаются проверке знаний, я готов был все бросить в конце каждого семестра. Зато теперь, когда я у финиша, я громко хвалю себя, стоя каждый вечер под душем, выкрикивая фразы, типа: «Я сделал это!» и «Я добился!», словно я взобрался на Маттерхорн. Проведя год с Бригиттой, я пришел к выводу, что, если хочу добиться чего-то настоящего, я должен обуздать свою тягу к самым невероятным соблазнам, соблазнам, которые, как я понял еще той ночью в Руане, наносят ущерб моим общим интересам. При том, как далеко зашли мы с Бригиттой, я знал, что спокойно могу пойти еще дальше. Несколько раз и с ужасом ловил себя на том, что воображаю ее с другими мужчинами, представляю, как она берет деньги и кладет в карман, чтобы принести домой… Неужели я так легко мог пойти на это? Стать сутенером Бригитты? Если у меня и был талант к этой профессии, аспирантура не способствовала его развитию.

 

…Когда эта битва, кажется, была выиграна, я с облегчением вздохнул, поняв, что способен опереться на положительные стороны своего характера во имя достижения серьезной цели, а вот мое целомудрие меня совершенно не трогало. Но тут появилась Элен, которая и словом, и делом доказала, что я печально заблуждался. Иначе я не взвалил бы на себя бремя женитьбы.

Ее героизм был совершенно другого толка, нежели мой как я считал в то время. Он был противоположного свойства. Через год после окончания школы, когда ей было восемнадцать, она сбежала с одним журналистом, в два раза старше нее, в Гонконг, где он жил со своей женой и тремя детьми. Не имея за душой ничего, кроме потрясающей внешности, напускной бравады и характера романтического склада, она бросила университет, приятеля, пожертвовала деньгами, которые получала каждую неделю, и, ничего не сказав своим ошеломленным и напутанным до смерти родителям (которые целую неделю считали, что ее похитили или убили), решила уехать туда, где ей будет значительно веселей, чем в университетском женском клубе.

Всего полгода назад, как оказалось, она оставила всех и все, к чему так стремилась восемь лет назад – удовольствие бродить среди старины и впитывать экзотику роскошных, очаровательно незнакомых мест, – чтобы вернуться в Калифорнию и начать жизнь заново.