ОСНОВНЫЕ МОТИВЫ ЛИРИКИ К. Д. БАЛЬМОНТА 5 страница

Уникальность драмы - в том, что сложнейшие философские проблемы обсуждаются в ней не мастерами философских диспутов, а «людьми улицы», необразованными или опустившимися, косноязычными или не находящими «нужных» слов. Разговор ведется на языке бытового общения, а порой - на языке мелочных склок, «кухонной» брани, пьяных стычек. Именно в прозаическом, нарочито приземленном контексте впервые произносится в пьесе слово, которое станет ее лейтмотивом и важнейшей смысловой категорией. Это слово «правда», звучащее уже на первой странице пьесы, - в обращенной к Клещу реплике Квашни: «А-а! Не терпишь правды!» Резкий выкрик Клеща - «Врешь!» - прозвучал в этой сцене чуть раньше слова «правда». Правда и ложь - одна из двух важнейших смысловых оппозиций пьесы. Другая такая оппозиция, определяющая проблематику «На дне», формируется понятийной парой «правда» и «вера».

Именно разным пониманием «правды» и разным отношением к «вере» и «мечте» определяются позиции обитателей ночлежки. Место каждого из них в системе персонажей зависит не столько от его социальной биографии, сколько от особенностей его мышления.

Система персонажей пьесы. Место образа Луки в ней

При всем разнообразии персональных судеб большинство действующих лиц пьесы лишены чего-то самого важного для них. Актер - возможности творить на сцене и даже собственного имени (его сценический псевдоним - Сверчков-Заволжский); слесарь Клещ - постоянной работы; молодая женщина Настя - любви. Однако они все еще робко надеются на возможность обрести утраченное или желаемое, все еще верят, что их жизнь может чудесным образом преобразиться. Пассивная мечтательность и робкая вера в «спасение» объединяет в одну группу Актера, Анну, Наташу, Настю. Близки этой группе и два других персонажа - Васька Пепел и Клещ. Эта вера, какой бы иллюзорной она ни казалась окружающим, - главное, что поддерживает их в жизни, их последняя зацепка. Она-то и есть их «правда»: правда индивидуальной мечты каждого из них, правда надежды на справедливость.

Факты свидетельствуют о беспочвенности веры верующих. Такой диагноз скептик Бубнов, которого поддерживают еще двое образованных «неверующих» - Баон и Сатин. Они с удовольствием разоблачают иллюзии страждущих спасения, всякий раз напоминают им о неприглядной «правде» ночлежной жизни. Правда мечты и правда реальности - вот какими смысловыми гранями уже в начале пьесы оборачивается ее центральная проблема. Если Бубнов, Сатин и Барон далеки от иллюзий и не нуждаются в идеале, то для Актера, Насти, Анны, Наташи, Пепла вера важнее правды. Вот почему именно они горячо откликаются на реплику Луки: «Во что веришь, то и есть».

До появления в ночлежке Луки отношения двух групп персонажей складываются явно в пользу «бесчувственных» правдолюбцев: так, Барон по-хамски ведет себя по отношению к Насте, заставляет ее провести уборку ночлежки вместо себя; Бубнов грубо отмахивается от жалоб Анны и Клеща («шум - смерти не помеха»). В целом «мечтатели» мучаются, они зависимы, жаждут сострадательной доброты, но не находят сочувствия у сторонников «правды факта». Такое сочувствие они найдут у странника Луки, он прежде всего добр: снисходителен к слабостям, терпим к чужим грехам, отзывчив на просьбу о помощи. Еще одна привлекательная черта Луки - его неподдельный интерес к жизни, к другим людям, у каждого из которых он способен разглядеть индивидуальную «изюминку» (кстати, странничество и интерес к «чудинке» - общие черты Луки и героя-повествователя ранних горьковских рассказов). Лука вовсе не навязывает другим своих взглядов, не горит желанием делиться жизненным опытом с первым встречным или демонстрировать свой незаурядный ум. Он не пытается «обратить в свою веру» Бубнова и Барона- им он попросту не нужен, а «навязываться» - не в его характере.

Нужен же он «страдальцам»: это им необходимо утешение и ободрение - своеобразная анестезия от жизненных бед и стимулятор интереса к жизни. Подобно опытному психоаналитику, Лука умеет внимательно слушать «пациента». Интересна тактика его духовного «врачевания»: чтобы утешить собеседника, он не придумывает никаких собственных рецептов, но лишь умело поддерживает сложившуюся у каждого из них мечту.

В этом отношении особенно интересны его рекомендации Актеру. Дело в том, что еще до прихода Луки Актер обращался к настоящему врачу, который поставил точный диагноз его заболевания (алкоголизм). Смутная идея лечебницы, скорее всего, уже существовала в сознании Актера, когда он поверял свои беды мудрому старику. А тот лишь вновь напомнил ему о больницах для алкоголиков.

Актер - герой веры, а не правды факта, и утрата способности верить окажется для него смертельной

Впрочем, до вынужденного ухода Луки самочувствие ночлежников заметно улучшается: у большинства из них крепнет вера в возможность жить лучше, кое-кто уже делает первые шаги на пути к обретению человеческого достоинства. Лука сумел вдохнуть в них веру и надежду, согрел их души своим сочувствием. Обезоруживающее действие не просветленной добром «правды» Бубнова и Барона на время нейтрализовано. Несколько смягчается по отношению к товарищам по несчастью даже сам Бубнов (в последнем действии он пригласит «сожителей» разделить с ним немудреную трапезу); лишь Барон, пожалуй, остается неисправимым циником и мизантропом.

Именно Барон - наименее симпатичный из ночлежников - пытается разоблачить Луку как «шарлатана» и обманщика в последнем действии пьесы. Здесь важно заметить, что с момента исчезновения Луки до времени последнего действия проходит немало времени (судя по «метеорологическим» ремаркам, около полугода). Выясняется, что пробужденные в душах ночлежников надежды оказались непрочными и уже почти угасли. Возвращение к прозаической реальности тяжело переживается вчерашними «мечтателями». Виновником своего тяжелого отрезвления некоторые ночлежники склонны считать Луку.

Казалось бы, Барона должен был поддержать в его обличениях вчерашний противник Луки Сатин. Но происходит неожиданное: Сатин вступается за Луку. В отдельных фрагментах своего монолога Сатин почти цитирует высказывания Луки, но истолковывает их по-своему, делает собственные выводы. Он утверждает необходимость высокой мечты, уважения вместо жалости, а жалость рассматривает как унижение. С другой стороны, идеал человека, о котором говорит Сатин, недостижим, если оставаться на позициях узко понятой правды, - той правды зависимости человека от среды, апологетом которой является Бубнов. Человеку нужна деятельная любовь, но движение к идеалу человек должен совершить сам. Не одушевленная добром «злая» правда - и бездеятельная, «утешающая» доброта в равной мере далеки от идеала, в равной мере ложны. В исследовании подвижности, текучести «правды», в обнаружении тонких переходов добра в равнодушное бессилие и правды в ложь - философская глубина горьковской пьесы.

Итак, в финале пьесы ночлежники пытаются «судить» Луку, но автор устами Сатина отказывает им в этом праве. Горький создает сложный, противоречивый, чрезвычайно неоднозначный образ. С одной стороны, именно Лука - наиболее интересная среди персонажей пьесы личность, именно он «будоражит» ночлежников и дает импульс пробуждающемуся сознанию Сатина. С другой стороны, его сильные стороны (доброта, снисходительность, субъективное желание помочь другим) оборачиваются роковыми последствиями для «слабых духом». Правда, вина за это в большей мере падает на самих ночлежников. Горькому удалось вскрыть одну из самых опасных и болезненных черт «босяцкого» сознания и психологии социальных низов в России: неудовлетворенность реальностью, анархический критицизм по отношению к ней - и вместе с тем зависимость от внешней помощи, слабость к посулам «чудесного» спасения, полную неготовность к самостоятельному жизненному творчеству.

Средства выражения авторской позиции в пьесе (композиция, специфика драматургического действия, художественная речь)

Авторская позиция выражается, в первую очередь, в неоднозначном, нелинейном развитии сюжетного действия. На первый взгляд движение сюжета мотивировано динамикой традиционного «конфликтного многоугольника» - отношениями Костылева, Василисы, Пепла и Наташи. Но любовные связи, ревность и «кульминационная» сцена убийства - та интрига, которая связывает между собой эти четыре персонажа - лишь внешне мотивируют сценическое действие. Часть событий, составляющих сюжетную канву пьесы, происходит за пределами сцены (драка Василисы и Наташи, месть Василисы - опрокидывание кипящего самовара на сестру). Убийство Костылева совершается за углом ночлежки и зрителю почти не видно. Все остальные персонажи пьесы остаются непричастными к любовной интриге. Автор сознательно уводит все эти события «из фокуса», приглашая зрителя внимательно присмотреться, а точнее, прислушаться к другому - содержанию многочисленных разговоров и споров ночлежников.

Композиционно сюжетная разобщенность действующих лиц, их отчужденность друг от друга (всякий думает «о своем», переживает за себя) - выражается в организации сценического пространства. Персонажи рассредоточены по разным углам сцены и «замкнуты» в несвязанных, герметичных микропространствах. Общение между ними Горький организует с оглядкой на чеховские принципы композиции. Вот характерный фрагмент пьесы:

«Анна. Не помню - когда я сыта... <...>Всю жизнь в отрепьях ходила... всю мою несчастную жизнь... За что?

Лука. Эх ты, детынька! Устала? Ничего!

Актер. Валетом ходи... валетом, черт!

Барон. А у нас - король.

Клещ. Они всегда побьют.

Сатин. Такая у нас привычка...

Медведев. Дамка!

Бубнов. И у меня... н-ну...

Анна. Помираю, вот...»

В приведенном фрагменте все реплики звучат из разных углов: предсмертные слова Анны путаются с выкриками ночлежников, играющих в карты (Сатин и Барон) и в шашки (Бубнов и Медведев). Этот полилог, составленный из нестыкующихся друг с другом реплик, хорошо передает авторское стремление подчеркнуть разобщенность ночлежников: отчетливо явлены провалы коммуникации, заменяющие общение. В то же время автору важно удержать внимание зрителя на смысловых опорах текста. Такой опорой становится в пьесе пунктир лейтмотивов (правда - вера, правда - ложь), организующий движение речевого потока.

Заметны и другие приемы, компенсирующие относительную ослабленность сюжетного действия и углубляющие смысл драмы. Это, например, использование «рифмующихся» (т. е. повторяющихся, зеркально отражающихся) эпизодов. Так, зеркально повторяются два симметрично расположенных относительно друг друга диалога Насти и Барона. В начале пьесы Настя защищается от скептических замечаний Барона: его отношение к рассказам Насти о «роковой любви» и Гастоне формулируется поговоркой «Не любо - не слушай, а врать не мешай». После ухода Луки Настя и Барон как бы меняются ролями: все рассказы Барона о «богатстве... сотнях крепостных... лошадях... поварах... каретах с гербами» сопровождаются одной и той же репликой Насти: «Не было!»

Точную смысловую рифму в пьесе составляют притча Луки о праведной земле и эпизод с самоубийством Актера. Оба фрагмента дословно совпадают в финальных строчках: «А после того пошел домой- и удавился...» / «Эй... вы! Иди... идите сюда! <...> Там... Актер... удавился!»-Подобное композиционное связывание проявляет позицию автора по отношению к результатам «проповеднической» деятельности Луки. Впрочем, как уже говорилось, автор далек от того, чтобы возлагать всю вину за гибель Актера на Луку. С судьбой Актера связан и дважды повторяющийся эпизод, в котором ночлежники поют свою песню - «Солнце всходит и заходит». Актер «испортил» именно эту песню - в заключительном действии в ней так и не были спеты строчки «Мне и хочется на волю.../ Цепь порвать я не могу».

«Рифмующиеся» эпизоды не несут новой информации о персонажах, но связывают разрозненные фрагменты действия, придавая ему смысловое единство и целостность. Этой же цели служат и еще более тонкие приемы композиционной «аранжировки», например система литературных и театральных аллюзий.

В одном из ранних эпизодов Актер упоминает «хорошую пьесу», имея в виду трагедию Шекспира «Гамлет». Цитата из «Гамлета» («Офелия! О... помяни меня в своих молитвах!..») уже в первом действии предсказывает будущую судьбу самого Актера. Его последние слова перед самоубийством, обращенные к Татарину, таковы: «Помолись за меня». Кроме «Гамлета» Актер несколько раз цитирует «Короля Лира» («Сюда, мой верный Кент...»). Лиру приписана и важная для Актера фраза «Я на пути к возрождению». Любимым стихотворением Актера было стихотворение Беранже, в контексте пьесы получившее значение философской декларации: «Честь безумцу, который ^навеет/ Человечеству сон золотой». Наряду с цитатами из западной классики в речи Актера неожиданно проскальзывает пушкинская строчка: «Наши сети притащили мертвеца» (из стихотворения «Утопленник»). Семантическое ядро всех этих литературных реминисценций - уход из жизни, смерть. Сюжетный путь Актера, таким образом, задан уже в самом начале произведения, причем теми художественными средствами, которые определяют его профессию - «чужим» словом, цитатой, произносимой со сцены.

 

Вообще звучащая речь, в соответствии с драматургической природой произведения, оказывается важным средством смыслового углубления действия. В пьесе бросается в глаза невероятно густая на фоне литературной традиции афористичность. Вот лишь несколько примеров из настоящего водопада афоризмов и поговорок: «Такое житье, что как поутру встал, так и за вытье»; «Жди от волка толка»; «Когда труд - обязанность, жизнь - рабство!»; «Ни одна блоха не плоха: все черненькие, все - прыгают»; «Старику где тепло, там и родина»; «Все хотят порядка, да разума нехватка».

 

Особую значимость афористические суждения получают в речи главных «идеологов» пьесы - Луки и Бубнова, - героев, позиции которых обозначены наиболее ясно и определенно. Философский спор, в котором каждый из героев пьесы занимает свою позицию, поддерживается общей народной мудростью, выраженной в пословицах и поговорках. Правда, эта мудрость, как тонко показывает автор, неабсолютна, лукава. Слишком «круглое» высказывание может не только «натолкнуть» на истину, но и увести от нее. В этом отношении интересно, что самый главный в пьесе монолог Сатина, тоже богатый «чеканными» (и явно переданными герою автором) формулировками, намеренно испещрен многоточиями, сигнализирующими о том, как трудно рождаются в сознании Сатина самые важные в его жизни слова.

 

38. Философские мотивы в поэзии И. Анненского. Анненский о Ницше.

Ницше и Анненский. Однако художественный смысл стихотворения не сводится к мысли о нравственной ответственности личности, как принято у нас думать. Здесь звучит и другая, не менее важная и горькая нота. Это нота бессилия сострадания и жалости-

Затрясли головами эстонки.

«Ты жалел их... На что ж твоя жалость,

Если пальцы руки твоей тонки,

И ни разу она не сжималась?..»

Лирический герой казнит себя, видимо, за недостаток действенности и ищет силы более активной, нежели сострадание. Во всем этом угадываются переклички Анненского с Ницше, и они не случайны. Загадка Ницше притягивала к себе мысль поэта. Он касался ницшеанской проблемы в статье «Три социальных драмы. Власть тьмы» (1906), где находил, что «романтик Ницше возводил ребячью сказку в высшие сферы духовной жизни» [КО, 63]. Анненский оставил незаконченные и неизданные заметки о Ницше1. В этих заметках он писал: «Нельзя понимать современной литературы вообще и русской, как наиболее эмоционально чуткой, без Ницше... Ницше создал ту атмосферу, в которой живет современная литературная мысль. Его нельзя назвать властителем дум, как Байрона. Это скорее угадчик, объединитель дум своего века, — дум бесстрастно антиномичного кануна, тщетно маскируемых иронией Дионисовой мечты. Esse Homo есть психология современной души больше, чем ее теория, — в свое время она была психологией будущего — вот чем она велика». Там же о духовном Я Ницше говорилось: «Это Я не циническое, а высказывающееся, переводящее в слово все, что может иметь интерес и выразительность»2. Нечто принципиально сходное с таким «высказывающимся» Я было в лирической личности Анненского. Но в творчестве поэта, в отличие от Ницше и вдохновляемых им символистов, по крайней мере «старших», воплотилась личность, уже освободившаяся от романтики самовозвышения, от безбрежного индивидуализма, от эстетизации «прихотей и похотей индивидуальности поэтов»3.

Перечитывая в середине 1900-х годов Мориса Барреса, автора трилогии «Культ Я» (1892), Анненский писал в одном из своих

рисем: «Давно ли я его читал, а ведь это были уже совсем не те слова, которые я читал еще пять лет тому назад. Что сталось с эготизмом, который еще так недавно увлекал? Такой блеклый и тусклый стал этот идеал свободного проявления человеческой личности!.. Как будто все дело в том, что захотел, как Бальмонт, сделаться альбатросом, и делайся им...» [КО, 459].

 

39. «Маленькие драмы в прозе» М. Горького 1890-х годов («Челкаш», «Мальва», «Каин и Артем» и др.). Художественная новизна этих произведений.

"ЧУВСТВО ВОЗМУЩЕНИЯ И ОБИДА ЗА ЧЕЛОВЕКА" ПРОЗА 1890-х гг.

С осени 1898 г. завязывается переписка, затем дружеские отношения М. Горького с А. П. Чеховым. Молодой писатель видел в старшем идеал художника, личности и со всей искренностью поверял ему свои огорчения и сомнения. Прежде всего - вызванные острокритичным отношением к себе.

Макар Чудра из одноименного рассказа говорит своему собеседнику: "Так и надо: ходи и смотри, насмотрелся, ляг и умирай - вот и все!" Совет подан герою-повествователю. В ряде других произведений этих лет он носит имя Максим и наделен чертами авторской биографии. Слова "ходи и смотри" вряд ли верно истолковывают смысл его скитаний по градам и весям России.

Странничество Максима - путь к пониманию сущего. Почти четыре месяца он отдает уходу и наблюдениям за "положительно необъяснимым" случайным встречным ("Мой спутник"). Разделяет унизительную долю босяков - хочет "узнать, что за люди" ("Два босяка"). Терпит побои от добытчиков соли, их странное поведение, твердо решив "поискать ключи к этой высоко интересной загадке" ("На соли"). Всюду побеждает желание рассмотреть внутренний "механизм" человеческих поступков, обратясь при этом к тем, у кого парализована мысль, оледенело сердце.

 

В поведении бродяг чутко уловлены "приступы удручающей, коверкающей душу скуки" и тоски. В "подлом состоянии" у каждого исчезает согласие с самим собой, а созревает ожесточение против окружающих. Горький дает свое истолкование отчуждению личности от мира. Скучная и грязная жизнь родит раздражение, взаимную ненависть, разобщение людей. В "равнодушном отчаянии" обитатели ночлежки ("Бывшие люди") "все были противны каждому, и каждый таил в себе бессмысленную злобу против всех".

Любой рассказ - неповторимая судьба и по-своему сложная психология человека. Начитанный и неглупый Промтов ("Проходимец") умело культивирует в себе отвращение к ближнему, не замечая наступившего собственного уродства. У ожесточенного Артема ("Каин и Артем") вдруг проглядывает тоскливое и мстительное чувство бывшего сына "полей и лесов" к городу. Приливы озлобления сменяются ощущением неловкости, смутными мыслями "бывших людей" ("Бывшие люди") о себе и большом мире.

Горький не преувеличивал возможностей босяков. Он улавливал их интуитивные, неожиданные, порой неловкие, но добрые побуждения. С волнением писал о неразвитом артистическом даре ("Артист"), загубленном мастерстве профессионального труда ("Коновалов"), "невостребованных" уме и достоинстве (кувалда - "Бывшие люди"). Побирушка и воровка ("Бабушка Акулина") кормит, обогревает со своего "дохода" бродяг, которые после ее смерти говорят о ней: "старуха была мать всем... сердце у нее было". Болезненно воспринимается не только доля женщины - самое сочетание понятий: мать и воровка. Как и по отношению к Коновалову - мастер и пропойца; к Кувалде - умница и босяк. Трезвое повествование о животном быте, низменно занятиях людей доносит ноту высокого трагизма.

Живые струны в сердце "негероя" различает Горький. И находит ситуацию, в которой смело прорываются врожденные человеческие стремления, оттесняя скучные житейские навыки. Так происходит с немногими, кто не потерял еще памяти, "этого бича несчастных", о детстве, кому мила красота вольной и могучей земли. Челкаш любит видеть себя лучшим тут, среди воды и воздуха: морское дыхание вливает в его душу "спокойствие" и, ласково укрощая ее злые порывы, родит в ней могучие мечты". Мальва в одноименном рассказе тоже грезит о нездешнем среди водных и небесных просторов: "Иной раз села бы в лодку - и в море! Далеко-о!" В самом повествовании устанавливается "тайное" созвучие образа Мальвы природе: ее улыбка вспыхивает на фоне "веселого моря", фигура в яркой кофточке возникает под "цветами неба", звездами. Но когда женщина со своим избранником уходит, "без них красота ночи увеличилась". Случайны и неустойчивы моменты внутреннего "свечения" обделенных радостью людей, а постоянна непонятная им тоска.

В ранней прозе М. Горького есть настораживающий момент. Бездонным небом, безбрежным морем, бескрайними степями наслаждаются вольные цыгане, чабаны, рыбаки, даже контрабандист Челкаш. Среди них места крестьянину нет. Чудра рассуждает так: "...человек пашет, и думаешь, вот он по капле с потом силы свои источит на земле, а потом ляжет в нее и сгниет в ней..." Писатель, видимо, согласен со своим героем, рисуя самыми мрачными красками деревенских парней Гаврилу ("Челкаш"), Якова ("Мальва"). К нравственным и трудовым заветам пахаря Горький был, к сожалению, более чем равнодушен.

В 1896 г. Горький, сокрушаясь по поводу "власти тьмы" на селе (Красновидово не забыто), писал об умении мужиков "хранить в себе "душу живу" во всех обстоятельствах, в которые ставит их судьба, слишком жестокая, слишком тяжелая". Но невежество, замкнутое и разобщенное на отдельные хозяйства существование воспринимались источником пассивности ее жителей. Тяпа ("Бывшие люди"), раздумывая о "большом народе - строителе земли", сетует: "Нету нам ни казней, ни пророков от Господа. Кто нас научит?" Горький и сам мечтал о "пророках", (*163) способных светлым разумом сдвинуть древо бытия со старых, корявых корней.

Горького всегда идеологизировали. А он волнует эмоционально раскованным переживанием тех или иных подлинно человеческих запросов. Прежде всего - влечением к полнокровной, счастливой жизни. Эта естественная душевная потребность остается неосуществленной для его героев. Но в самом ее зарождении, нарастании и угасании читается как драма личности, так и высота ее потенциальных возможностей. Интерес к такому состоянию, его истокам, внутренним и внешним, вызвали первые произведения, с которых начинается освоение Горьким крупных форм прозы, заключающих в себе историю души.

 

Первый период творчества

В настоящее время первый - дооктябрьский - период творчества Горького достаточно полно и по-новому освещен в учебных пособиях для студентов-филологов (30а) и учащихся (29), что позволяет нам остановиться лишь на отдельных вопросах.

Касаясь этой темы, заметим, что в последнее десятилетие часты обвинения в адрес Горького, якобы ненавидевшего крестьянство. Кстати, восходят они к давней статье А.К.Воронского и в наши дни поддерживается известными писателями - В.Беловым, В.Астафьевым и др. Для аргументации такой точки зрения обычно ссылаются на хрестоматийный рассказ "Челкаш" (1895), подменяя авторскую позицию стереотипными критическими суждениями советского времени. Рассказ понимается как идеализация босяка за счет унижения крестьянина. В учебнике Л.А.Смирновой также читаем: "Горький рисует самыми мрачными красками деревенских парней Гаврилу ("Челкаш"), Якова ("Мальва"). К нравственным и трудовым заветам пахаря Горький был, к сожалению, более, чем равнодушен".

Однако Горький вовсе не стремился унизить крестьянина сопоставлением с вольным бродягой Челкашом. Автор делает главным и положительным действующим лицом деклассированного героя, противопоставленного обыденной жизни, согласно классической традиции и романтической природе рассказа. Те положительные качества Гаврилы, на которые ссылаются противники Горького,- его нравственная чистота, трогательная наивность, мечта о честном труде хлебопашца и желание защитить ее отчаянной вспышкой агрессивности, которую можно понять и простить, как это сделал Челкаш, - ведь все это внушается читателю не вопреки автору, а по его воле. Глядя на Гаврилу, Челкаш вспоминает и свое крестьянское прошлое. В финале этой "маленькой драмы, разыгравшейся между двумя людьми", опять же романтическом по своему характеру, социально униженный герой - по традиции - получает помощь от благородного разбойника, помощь, которая должна изменить его жизнь.

Л.А.Смирнова считает, что среди людей, тонко чувствующих красоту природы "места крестьянину нет". Так ли это? В рассказе "Мальва" (1897) Яков, здоровый, красивый, с улыбающимися глазами, способен оценить и красоту морской стихии: "Он повернул... свое лицо в кудрявой темно-русой бороде, и, блеснув глазами, сказал:

-... А хорошо тут, - море-то какое!"

И в другой раз голубые глаза Якова, уже любуясь закатом, улыбались, блуждая в дали моря. И даже брошенная до этого фраза "Ежели бы все это земля была! Да чернозем бы! Да распахать бы..." может быть интерпретировано не как духовная ущербность, а как любовь к труду на земле. Отрицательная характеристика не столько Якова, сколько "мужиков" вообще вложена в уста Сергея в момент его сговора с Мальвой и вовсе не должна восприниматься как авторская. Не случайно следует реплика: "Без них (Сергея и Мальвы - П.Ч.) красота ночи увеличилась".

Романтическая антитеза Челкаш - Гаврила или Яков - Мальва, Сергей не предполагает социологических оценок образа крестьянина, которому противопоставлены герои-ницшеанцы, что, кстати, свидетельствует и о своеобразном горьковском преломлении идей Ницше.

Нет места "ненависти к крестьянству" и в другой современной интерпретации горьковской "Мальвы". Не останавливаясь на ней подробно, скажем, что в конфликте между свободой природы и несвободой социума, в роли которого выступает деревня, именно деревня выступает хранительницей традиционной христиански окрашенной нравственности, тогда как, природное начало окрашивается мотивами бесовства (Мальва - ведьма, чертовка, злая, дьяволица) и язычества. Тем не менее и в Мальве, по мнению Т.Саськовой, скрыто живет тоска по христианской чистоте и святости. Это чувство сродни тем смутным сожалениям о прошлом, которые испытывает Челкаш при встрече с Гаврилой.

 

40. «Архитектурные» стихи О. Мандельштама. Мифологическое начало в его поэзии.

"Строить — значит бороться с пустотой, гипнотизировать пространство. Хорошая стрела готической колокольни — злая, потому что весь ее смысл уколоть небо, попрекнуть его тем, что оно пусто" ("Утро акмеизма"; стихами об этом сказано в "Я ненавижу свет однообразных звезд..."). Храмы на земле утверждают не Божью славу, а человеческую волю.

 

Архитектурные стихи — сердцевина мандельштамовского "Камня". Именно там акмеистический идеал высказан как формула:

 

Но чем внимательней, твердыня Notre-Dame,

Я изучал твои чудовищные ребра,

Тем чаще думал я:-из тяжести недоброй

И я когда-нибудь прекрасное создам.

 

Стихотворения о католическом Notre-Dame и о православной Айя-Софии писались и печатались параллельно. В обоих звучит дорогая Мандельштаму тема культурной непрерывности: Notre-Dame возник на месте римского судилища, Айя-София переживет народы и века7. Но интересна разнонаправленность их движений. Айя-София — от Бога, Notre-Dame — от человека; купол Айя-Софии "как на цепи подвешен к небесам", Notre-Dame встает от земли, играя мышцами, как Адам. Для первой ключевое слово — "красота" ("прекрасен храм"), для второго — "радость" ("радостный и первый"), "сила" и "мощь"; первая статична, второй динамичен. Мандельштаму ощутимо ближе второе. Для Софии он подчеркивает, как она приняла в себя колонны эфесской Дианы, для Notre-Dame — "египетскую мощь и христианства робость": не вера создает храм, а храм веру. ("Разве, вступая под своды Notre-Dame, человек размышляет о правде католицизма и не становится католиком просто в силу своего нахождения под этими сводами?" — писал Мандельштам Вяч.Иванову еще в 1909 г.) Через год к этим двум стихотворениям добавляется "Адмиралтейство" с такой же акмеистической формулой: "красота — не прихоть полубога, а хищный глазомер простого столяра". Здесь преодоление времени переходит в преодоление пространства: раскрываются три измерения, открывается пятая стихия, не космическая, а рукотворная: красота. Еще через год маленькое стихотворение о Казанском соборе (где зодчий — "русский в Риме") добавляет еще один оттенок: для творчества благотворно скрещение культур,— именно в это время Мандельштам увлекался Чаадаевым. Наконец, к этому же циклу примыкают "Петербургские строфы", где вокруг лаконичного образа русского ампира ("Над желтизной правительственных зданий...") кристаллизуется "социальная архитектура" всей России; а единство времени внутри культуры доходит до того, что сквозь современность просвечивает пушкинская эпоха, двоясь именами Евгения Онегина и Евгения из "Медного всадника