УТОПИЯ» В БЕЛЛЕТРИСТИЧЕСКОМ СМЫСЛЕ

[...] Итак, все утописты XIX в. приводят свое вообра­жаемое человечество к тупику, изображенному не такими мрачными красками, как у Свифта, но в сущности не ме­нее страшному по своей безнадежности. Это произошло, вероятно, потому, что социалистический идеал, изобра­женный ими, казался им таким далеким, настолько трудно достижимым, что готовы были даже принять его за конеч­ный идеал человечества, за предел человеческой эволю­ции. Такое отношение было чаще всего бессознательным (ведь Беллами старается убедить нас, что для постройки его всемирной казармы достаточно одного столетия), но оно давало Gruridfon ' их утопиям и делало их бессозна­тельно пессимистическими, даже более печальными, чем сознательно пессимистическая утопия Сувестра. Утопия Сувестра предостерегала от ложного, осуждаемого автором пути, а утопии Беллами и Морриса заставляли бояться того пути, который авторы считали правильным и жела­тельным, — получалась какая-то трагикомическая безыс­ходность положения.

Характерен ответ одного будущего человека герою Вильяма Морриса на вопрос: «Как вы представляете себе ваше будущее?» — «Не знаю», — отвечал этот легкомыс­ленно-отчаянный человек... да, пожалуй, ему и нечего было больше ответить. Но такой ответ уже не удовлетво­ряет утописта начала XX в.

Идеал, носившийся вдали перед мысленным взором великого утописта XVI в., приблизился теперь, сделался почти осязательным, вырос, с одной строны, в научную теорию, с другой — кристаллизовался в догму, гранича­щую с религиозной. Утопист нашего времени (мы прини-

маем этот термин в литературном, а не в публицистиче­ском или научном значении) уже не стоит одиноко по­добно Томасу Мору в XVI в., бывшему гласом вопиющего в пустыне, ему не приходится уже подобно Вильяму Мор­рису работать над воспитанием группы первых апостолов нового евангелия, вокруг него массы, жаждущие проро­ческого слова о том, каков будет этот будущий мир, при­шествия которого одни жаждут, другие боятся. Ученые-идеологи предлагают им научные схемы, строят им вы­работанные планы, дают более или менее точные чертежи и сметы, подсчеты pro и contra², но нетерпеливой толпе этого мало, она ищет знамений времени, она жаждет чуда или хоть чудесного видения, требует большего, чем толпа древних веков. Та требовала воскрешения мертвых, чтобы уверовать; современная нам толпа требует вызова к жизни еще не родившихся, она хочет осязать будущего человека, ищет его ран, чтобы вложить в них персты свои... И она права! Ей надо знать или хотя бы предвидеть того, кому она готовит путь, перенося труды и лишения не только не­вольно, но часто и сознательно, ей нужна хоть мечта, хоть видение, чтобы не впасть в отчаяние. От нее требуют со­знательности, ее бранят за косность, восхваляют за геро­изм. Так неужели же ей примириться с ролью «пушеч­ного мяса», «святой скотинки», идущей неведомо за что и за кого на героическую смерть? Она имеет право доиски­ваться, додумываться, кто будут эти будущие люди, кото­рые на фундаменте ее тяжелых страданий построят свое новое здание. На что будет похоже это здание — на стро­гий белый храм, на серую, скучную казарму, на идилли­ческий, расцвеченный веселыми красками коттедж или на грандиозный народный дом, где все краски, и линии, и формы сольются в жизненную гармонию? Кто будет там жить — братья ли наши по духу или чужие, которые будут смотреть на наши скорбные тени с высоты своего неизвестно чем заслуженного счастья с обидной улыбкой снисходительного презрения? Ни схема, ни чертеж, ни выкладка, никакая наука не дают нам живого образа, ко­торый мы могли бы любить или ненавидеть, благослов­лять или проклинать. Это может сделать только живое человеческое чувство. А ведь это необходимо, чтобы жить не только интересами своими и своего поколения. Чтобы любить дальнего своего, жертвуя ради него и ближними, и самим собой, надо знать, за что его любить, иначе это

будет рабство перед неведомым. И вот, кто из нас не имеет дара воображения, воскрешающего еще не живу­щих, тот ищет себе ясновидящих, чтобы уверовать в их видения. И тут он часто находит лжепророков, о которых говорил древний поэт-прорицатель: «Часто восклицают они: «Так говорит господь», а господь им ничего не гово­рит». Эти лжепророки указывают на камни бездушные, грубо изваянные и размалеванные, и говорят: «Вот буду­щий человек, склонитесь перед ним во прах»; указывает, а сам уже готовится в жрецы нового культа с целью взи­мать традиционную «десятину». Увы, находятся всегда идолопоклонники! Но нас не должно смущать появление таких лжепророков. Если какой-либо идеал, религиозный или общественный, начинает привлекать к себе не только бескорыстных героев, но и так называемых людей прак­тичных, то это только значит, что он близок к осуществле­нию. Конечно, это значит также, что тем усиленнее надо стоять на страже чистоты этого идеала, пока он еще не профанирован окончательно человеческой «практич­ностью».

Он профанируется плоской, чисто буржуазной тенден­цией к бессмысленному комфорту для комфорта, которую навязывает ему Беллами со своими подражателями. Он профанируется и мелким политиканством, которое ста­раются прицепить к нему некоторые утописты, уверяя, как, например, Шпронк, будто будущее всего человечества зависит от решения мароккского инцидента или от победы над мусульманством, как утверждает Моклер, или от франко-русских отношений, как старается доказать Га-леви. Впрочем, у Галеви замечается и еще одна тенден­ция, а именно уверить нас, будто улучшение материаль­ных условий жизни масс приведет эти массы неукосни­тельно к полнейшей нравственной гибели. Нам трудно по­верить, как это делает А. Франс, в полную объективность утописта Уэллса, который предсказывает гибель челове­чества от людоедства (в прямом смысле слова), — людо­едами, по его представлению, сделаются освобожденные пролетарии, которые соединятся для совместного пожира­ния аристократов. Человечество возвратится к первобыт­ной дикости и, свершив свой круг, исчезнет с лица земли. Мы склонны видеть в этой мрачной фантазии не столько искренний пессимизм души, одержимой мировой скорбью, сколько брюзжание представителя одряхлевшей общест-

МОЛДАВИЯ

венной группы и желание напугать во что бы то ни стало своих читателей мнимыми ужасами социализма.

Эти политиканствующие утопии интересны только как знамения времени, с художественной стороны они неин­тересны. Мы напрасно искали бы в них художественных картин с новыми пожеланиями и колоритом, подобных тем, какие мы находим у Томаса Мора и В. Морриса, этих искренних мечтателей, благородных поэтических натур, у которых и самая тенденциозность принимала трогательную форму желания утешить своих страж­дущих современников видением достижимого земного рая (2, стр. 327-330).

ХАЖДЕУ

Александр Хаждеу (Хыждеу) (1811—1872) — кандидат прав, филолог, писатель и поэт, родился в семье молдавского боярина среднего состояния Фадея Хаждеу. Окончил юридический, фило­логический и естественнона­учный факультеты Харьков­ского университета. Продол­жил свое образование в обла­сти юриспруденции и филосо­фии в Мюнхене. Возвратив­шись через четыре года на родину, он занял пост попе­чителя учебных заведений Хо-тинского уезда. Сотрудничал в журналах «Вестник Евро­пы», «Телескоп» и «Молва». Знал древние языки — грече­ский и латинский, из новых — русский, украинский, поль­ский, французский, немец­кий, чешский, итальянский, испанский, новогреческий и турецкий. Оставил ряд со­чинений, писал почти только по-русски, некоторые его ра­боты изданы в Румынии. В советское время издана часть его работ (А. Хаждеу. Избранное. Кишинев, 1956). Некоторые его произведения остались в рукописях. Вопро­сы бытия А. Хаждеу решает в плане объективного идеализма, однако, используя диалектический метод, он доходит до понима­ния наличия социальных противоречий. А. Хаждеу горячо отста­ивал правомерность русской национальной философии, но в от­личие от славянофилов он не отрицал преемственность и взаимо­связь русской философии с философскими школами других стран,

А. Хаждеу отстаивал идею просвещенной монархии и сам ра­товал за просвещение народа, усматривая в этом прочность госу­дарственного устройства.

Тематическая подборка из произведений А. Хаждеу осущест­влена автором данного вступительного текста В. Н. Ермуратским по изданиям:!) A. На] а ей. Problema timpuli nostru. Bucuresti, 1938; 2) А. Хаждеу. Дух законодательства императора Алек­сандра I (рукопись хранится в Академии наук Социалистической Республики Румынии).

Перевод с румынского языка для данного издания первой работы осуществлен В. Н. Ермуратским.

[ОТНОШЕНИЕ К ОСНОВНОМУ ВОПРОСУ ФИЛОСОФИИ]

История есть двигатель развития человеческого духа, определенный судьбой, от которой зависит и которая охва­тывает все свое проявление с помощью своей собственной естественной и абсолютной свободы и необходимости, а принцип истории — это стремление к бытию, то есть из бытия в себе к бытию для себя [...].

Каждая эпоха имеет свои идеи; следовательно, она имеет и свои факты. То, что мы называем общей культу­рой или просвещением в самом общем понятии слова, — это факты, то есть лишь поверхностная пелена, внешнее проявление идей времени. Идеи и факты — два разных элемента одной и той же исторической жизни; в основ­ном они образуют конкретное единство, как возможность и реальность. Каждая эпоха занята сама собой в целях самоустановления своего значения навсегда, так что время, которое мы называем нашим, является, собственно говоря, временем будущего. Поэтому и каждая эпоха раз­вивается из самой себя посредством идей, которые потом собственными силами осуществляют свою деятельность, и в то же время показывается фактами, идеализируя их своим сознанием, силой своего мышления (1, стр. 7—8).

[О ДИАЛЕКТИЧЕСКОМ МЕТОДЕ И СОЦИАЛЬНЫХ ПРОТИВОРЕЧИЯХ]

Истинным методом исторической науки является пря­мое и живое сравнение между анализом и синтезом. Я на­зываю этот метод «диалектическим» в самом широком и точном смысле слова: это торжество правды над ложью и предположением, торжество подлинности над вероят-

ностью и сомнением, торжество необходимости над слу­чайностью. Это торжество основано на свободном превра­щении эмпиризма в рационализм и сомнительного убеж­дения в неопровержимое. Но историк, анализируя и син­тезируя, однако, не должен вести нас только в царские и барские дворцы и цветущие парки, он должен вести нас и по улицам, и на ярмарки, и в старые цехи, с чут­костью и открытой душой простого человека объясняя все встречающиеся нам сцены. Подобно тому как он ведет нас на вселенские соборы, в Думу и в другие высшие учреждения, он также должен вести нас на собрания кон­серваторов, в грабительские банды, в темницы каторжан, чтобы дать нам возможность самим прислушаться, как и каким образом проявляет себя человеческая душа, осуж­денная общественным мнением. Пусть откроет нам готи­ческие залы с разрисованными окнами, пусть ведет нас в спокойные министерские кабинеты и в будуары барынь, но пусть откроет нам еще и входы в крестьянские избы, сравненные с землей, где нехотя видишь все обнаженным и где появляется на наших глазах столько бедности и тем­ноты, что это без колебаний срывает маску величия с лиц столетних знаменитостей и с лица временных историй... Недостаточно иметь только профиль, и мы благодарим за силуэт: но представь нам карточку каждой эпохи со своим светом и тенью; не хотим полумеры, покажи нам в естественной величине портрет всей истории всех вре­мен! Мы не будем долго смотреть в чистый и блестящий металл, который производится на монетном дворе; покажи нам эксплуатацию шахтеров, труд металлургов, которые испытывают в огне искусства дар природы, производи­тельную силу актеров и труд носильщиков. Мы не стре­мимся совершить кругосветное путешествие, как моряки, а хотим посетить все уголки земного шара, в том числе и святые места истории — Вифлеем и Иерусалим и места подлости и проклятия — Содом и Гоморру истории!.. Про­никшись идеями произведений великого нашего фило­софа, я начал читать и изучать русскую историю, которая находилась в руках некоторых мастеров, которые счита­лись наиболее подходящими, из столь разных историй Карамзина, Полевого, Погодина, Устрялова, Булгарина и других, но не смог сформулировать себе идею о русской истории как об органическом целом (1, стр. 10—12).

[ЗАЩИТА РУССКОЙ НАЦИОНАЛЬНОЙ ФИЛОСОФИИ]

Вместе с Гегелем некоторые думают, что философия может быть только у народов немецкого происхождения, вместе с Еришем другие предполагают не только то, что у русского народа не может развиваться философия, но даже не может рождаться. Как и Сковорода, я думаю, что России дано начать философию... Я отрицаю возможность ненациональной философии. Философия, точно как и поэ­зия, входящая в любую философию, может импортиро­ваться извне, может перейти от одного народа к другому, но она существует и образуется в каждом народе особо, личным и свободным образом, она рождается собственной и оригинальной (1, стр. 37). Современники Сковороды чернили его. Он знал это, но, как предшественник новых людей, не обращал на них никакого внимания (1, стр. 19).

Философские системы, которые не исходят из народ­ной мудрости, которые не образуются, не состоят из ради­кальных концепций национальности и которые произ­вольно творят мыслители по своему усмотрению, не вхо­дят в реальную жизнь народа, потому что его душа не доступна для «фантастики» и в его ум не проникает «схо­ластика». И не будет философии, пока мыслители не убе­дятся, что человечество — это идея, которая выражает себя лишь в определенных формах национальностей, и что народ не является губкой, которая с удовольствием впи­тывала бы любую прогорклость; народ не является мра­морной глыбой, которой можно придать любую форму под долотом скульптора. Подобно тому как море выбрасывает на берег все чужое, не свойственное ее водной стихии, так и народ никогда не приемлет в свою среду то, что является ему неродным по происхождению и не может быть родственным по свойствам (1, стр. 37—38).

[О МОНАРХИЧЕСКОМ ОБРАЗЕ ПРАВЛЕНИЯ, ПРОЧНОСТИ ГОСУДАРСТВА И РОЛИ ПРОСВЕЩЕНИЯ]

Гений Петра Великого возвысил Россию благодаря тому, что он уничтожил духовные начала патриархата аристократии (2, л. 27).

Одной физической силой невозможно утвердить госу­дарственную власть. Мысль о духовной крепости держав, господствующей во всех KaÖHHexaXj умственное и нравст-

венное просвещение признаны лучшим ручательством в сохранении общего равновесия государств, (таков) ха­рактер и дух европейской политики в XVIII веке. Госу­дарства ли, народы принадлежат царям или же цари государствам и народам? То есть установлена верховная власть для удовольствия державных или же для счастия состоящих под державою? Отсюда образовался дух вре­мени и дух современной политики. Каждый гражданин есть числитель в государстве. Общее содержание сил всех числителей равно знаменателю силы государственной, поскольку же степень духовной силы в мире человечества вычитает или умножает количества физической, то посему каждый гражданин, необразованный духовно, имеет в об­щей системе государства положение отрицательное, т. е. укосненное недостатком нравственной деятельности (2, л. 40).

В государстве необразованном по необходимости дол­жны вкрасться недоразумения, подозрения и недоверчи­вость между правительством и подчиненными, ибо взаим­ная вера предполагает знание и только духом знания может оживлять любовь (2, л. 43).

Словесность и наука — свободный цвет свободного ума. В стране, угнетенной железным скипетром тирана, они так же не могут процветать, как нежная роза садов каш­мирских под суровым небом Гренландии. Гений Платона и Пиндара погребен под развалинами отечественной сво­боды. Мера свободы граждан в мышлении и писании есть мерило качественной доброты в устроении и своеобразном управлении государства, ибо открывает степень доверия правительства к подданным и веру последних в первое. Впрочем, несомненно, что сия мера должна быть подчи­нена мере. Угнетение и притеснение умов производит не­вежество и отвергает дарования разума человеческого и охоту писать отнимает (2, л. 103).

Если бы образование в училищах не открывало средств к улучшению народной деятельности и ограничивалось одним умозрительным познанием, не выступило из тесного круга науки в обширный свет деятельной жизни, то оно в обществе гражданском было бы то же, что драгоценное сокровище, зарытое в землю или скрытое в казне без упо­требления. Правильнее: бесполезный лицеист, питаемый безвозмездно на общих издержках государства. Мудрые законы должны непременно стараться дать просвещению

направление практическое, чтобы оно было светское и житейское, то есть дабы оно облегчало или усовершало источники и способы народного благоденствия. Мера та­кого влияния, узаконений или учреждений в политике определяется состоянием народного богатства (2, л. 93).