Рассказ. Нет, я все же хочу рассказать вам все по порядку

 

Нет, я все же хочу рассказать вам все по порядку. А если опять начну повторять чужие слова, оборвите меня, — не обижусь, честное слово. И если отвлекаться от главного буду, тоже прервите, а то я сейчас немного как сумасшедший!

Да, сперва познакомимся: Царазонов моя фамилия, а зовут Майрамом. По специальности я агроном, работаю в колхозе «Чистый родник». Сколько мне лет, спрашиваете? А какая разница? Не все ли равно, в каком году и в каком месяце я родился, если — клянусь моим седобородым дедом! — до сих пор сам не понимал, зачем появился на свет, зачем жил? Чему радовался? Ну, было бы одним агрономом меньше, подумаешь!

Опять не о главном говорю, извините. Да, все у меня была обыкновенно, нормально. Кончил сельскохозяйственный институт, приехал сюда работать. Несколько лет спокойно работал и не знал, что сердце у человека может одно требовать, рассудок — другое… У меня они как бы в одном мешке лежали. Друг с другом никогда не спорили. И когда же это началось? «…Любовь нечаянно нагрянет…» Тьфу, привязались эти слова. Нагрянула… И словно дьяволы вытащили мою душу и стали потешаться над нею. Не хозяин я больше ни сердцу своему, ни разуму. Вот и сейчас с вами разговариваю, а сердце мое где-то мечется, ее ищет, ненаглядную мою, синеглазую…

Спрашиваете, кто она, как ее зовут?

Оксаной зовут, Оксаной Прохоровой. Да, она не нашего аула, казачка, из станицы Архонской. Сюда приехала два года назад после курсов… Дурак я, дурак, два года потерял, не разглядел ее сразу! Про свой возраст говорить не хочу, но все-таки жалко, что два года жизни потерял. Но, с другой стороны, меня тоже нельзя в этом особенно винить, потому что я впервые увидел ее на тракторе в телогрейке и ватных брюках. Еще подумал: молодая девчонка, наверное, моложе меня лет на восемь, а ничего в ней привлекательного! Телогрейка, брюки в пыли, в пятнах, волосы взлохмаченные, как у какой-нибудь первобытной, доисторической женщины! Какой парень посмотрит с интересом на такую? Подумает, что неряха и все, — отвернется и тут же забудет о ней! И к тому же она попала к нам сразу после механизаторских курсов, и работа у нее не очень ладилась. Как-то я объезжал поля и увидел ее: она вспахивала массив около леса. Посмотрел — края пашни со стороны леса идут вкривь и вкось. Остановился, смотрю, что дальше будет. Вижу — старается выправить пашню, но все же много земли остается по краям невспаханной, как раз той земли, которая дает хороший урожай. Чувствую, у меня внутри все закипает — ну, скажите сами, вы могли бы спокойно смотреть, как самые плодородные участки остаются необработанными? Я не удержался и говорю: «Слушай, ты кто — человек или ворона на скирде? Не умеешь работать, вылезай из машины — от такой работы вред один!» Может быть, это и немного грубо получилось, но тогда мне казалось, что иначе и невозможно.

Думаете, она вылезла из кабины? Ничего подобного! Остановила трактор, молча посмотрела на меня. Брови в пыли, серые, а глаза ярко-синие. Сверкнули ее глаза, я еще немного удивился — до чего же они синие, ну как фиалки… Смотрит, смотрит она на меня, молчит, в глазах слезы. Потом похлопала ресницами, повела трактор дальше. А я подумал: не выйдет из этой настоящего работника, придется освободить, другого найти, — и пошел по своим делам.

На следующий день прихожу на этот участок, смотрю — вроде бы ничего, края выравнены. Не так чтобы на отлично, но все же после вчерашнего выглядят гораздо лучше. Мне потом рассказали, что эта девчонка до полуночи при свете луны все пахала. Плакала и вела трактор, плакала и вела.

После этого случая она возненавидела меня.

Но польза от этого была — старалась так работать, чтобы не услышала от меня упрека. А мне только того и надо было. Проверяю работу трактористов и вижу — у казачки все лучше получается, чем у других. Ну, думаю, дошло до нее… Не зря я тогда сделал ей внушение!..

Два года вспорхнули и улетели, как перепелки, быстро и неслышно. Третья весна прошла. Все было нормально — земли вспаханы, засеяны, проборонованы. Уже выше колен поднялась озимая пшеница. Как ветерок волнами идет… И кукуруза вымахала на четверть метра. Наступило то время, когда механизаторы делаются посвободнее. Ну, и девушки начинают больше за собой следить. Раньше с утра до ночи в поле, тут не до нарядов и причесок. А наступила передышка, они и прихорашиваются. На что я всегда мало на них обращал внимания, но и то заметил: как луга делаются от цветов наряднее, так и красивые платья и прическа украшают женщин. Вообще-то я с ними мало общался, только если по делу… Такой у меня уж характер. Другие ребята и шумят, и болтают, и в глаза подолгу смотрят, а я нет. Почему? Сам не знаю…

И с Оксаной так — встречусь во время работы, скажу ей два-три слова, по делу, конечно, и иду дальше…

Потом я вдруг заметил, что так получается: увижу ее, отойду, а передо мной — ее синие глаза. Вот вы улыбаетесь, а они, правда, какого-то необыкновенного цвета, честно говорю… Кто знает, может быть, с этого цвета и началось? Мне все чаще хотелось смотреть в них, в глаза Оксаны. Увижу ее, уставлюсь, трудно оторваться…

Как-то я собрался по делам колхоза в Архонку. Утро, как сейчас помню, было ясное, солнечное, я задержался в лаборатории, выглянул в окно — оно во двор выходит, — там ждала меня грузовая машина. Вижу: из мастерской выходит Оксана, вытирает ветошью руки, наверное, возилась со своим трактором. Подошла к машине, с шофером начала разговаривать. Мне неудобно стало — вроде бы я за ней подглядываю, отвернулся и занялся своими бумагами. Наконец все подготовили, что мне надо было, иду во двор. Вдруг из-за машины выходит Оксана. Близко не подходит, говорит издали.

— Товарищ агроном, — а сама отвернулась, как будто ей смотреть на меня противно. И обращается не по имени, а «товарищ агроном», понимаете?

— Что скажешь, товарищ трактористка? — говорю я, глядя ей прямо в лицо.

— Вы в Архонку едете?

— А если в Архонку, так что? — бросаю я и иду к кабине.

— Мне тоже надо туда, — сказала она и опять отвернулась. Я молчу, тогда она посмотрела на меня своими синими главами, а в них — просьба, тоска:

— Больше месяца я маму не видела…

Посмотрел на ее одежду, руки — все в грязи, ей еще отмыться да переодеваться… У женщин это быстро никогда не поручается. Сколько раз, бывало, собираешься куда-нибудь, торопишься, каждая минута на счету, а тут подойдет какая-нибудь: «Майрам, дорогой, прихвати, мне в ту сторону. Я сейчас, только платок накину!» Согласишься, а потом ругаешь себя. Ждешь ее, ждешь, а она там пудрится, наряжается.

Вот и в этот раз я прикидываю, — пока эта лохматая будет причесываться да пудриться, я уже буду в Архонке… Но без зла думаю: ведь девушка только что очищала машину от мазута и пыли, в белом халатике эту работу не сделаешь. Хочется ей навестить мать — тоже понять можно. Придется прихватить ее.

Она губу закусила, глаза сузились, чувствую, сейчас отвернется и уйдет. Тогда я поспешно сказал:

— Едем! Только давай быстро.

— Через минуту буду готова! — ответила уже на бегу.

Я поглядел ей вслед и подумал: «С характером эта Марушка!»[36]

Ну вот. Шофер выключил мотор, вышел из кабины, а я слоняюсь по двору.

— Майрам, дорогой, — говорит шофер и открывает капот, — пока она собирается, тебе придется второй раз бриться. Поехали бы одни, честное слово, лучше было бы!

— Не дело говоришь. Едем мимо ее станицы, как можно отказать? И, что ни говори, пусть она вся в мазуте и волосы лохматые, все же — девушка… По матери соскучилась…

— Ну, что ж, будем ждать!

— Подождем, не по тревоге едем.

Говорю, а самому неприятно — не по тревоге, а все-таки времени у меня мало.

Ждем десять минут, двадцать, тридцать пять, а ее все нет.

— Оксана! — кричит шофер. — Долго нам еще ждать?

— Сейчас иду! — доносится ее голос.

Проходит еще несколько минут…

Тогда я уже рассердился. Бросил папиросу, направился к зданию, где жили девушки.

Захожу — там маленький коридор, направо одна дверь, налево — другая. Я не знал, в какой комнате она жила, сразу двинулся направо — заперто. Тогда поворачиваюсь — дверь в другую комнату открыта, и вижу… Вы меня извините, я сейчас, наверное, буду не очень гладко говорить. Там, в комнате, два окна, а между ними — зеркало, как раз напротив двери. И вот я из этого темного коридорчика вижу в зеркале женщину. Не женщина — ангел! Честное слово! Она смотрела немного в сторону, я в темноте стоял, она не могла меня видеть, а я ее и со спины вижу и спереди — в зеркале. Причесывалась, черные ее волосы плечи покрыли, руки как из бронзы вылиты, золотистые, точеные, лицо светлое, нежное. До сих пор я только ее глаза синие видел, а здесь… Ну, как будто богиня красоты и любви на землю спустилась и причесывается перед зеркалом!.. Я как ее увидел, замер, прямо ноги свело, а сердце стучит так, что в ушах отдает… Потом почувствовал — некрасиво делаю, на раздетую девушку смотрю. Хватило сил осторожно, неслышно выйти… И во дворе сердце свое слышу, все не успокаивается, и в ногах слабость.

— Ну, долго она еще там? — сердито спрашивает шофер. — С ума сойти, сколько времени потеряли из-за этой лохматой…

И он залез в кабину, стал заводить мотор.

— Сейчас выйдет, — говорю и стараюсь, чтобы голос мой звучал натурально, как будто ничего не случилось. И добавляю, уже как начальник: — Подождешь еще немного!

А ее все нет. Теперь, скажи мне: час жди ее, два часа, три, — ждал бы, слова не сказал! Но она вышла минут через десять. Ай, какая была красивая. Одета просто, в белую кофточку и черную юбку, но это так шло ей, что казалось самым праздничным нарядом. В руке она держала чемоданчик.

— Извините, товарищ агроном, я задержала вас, — в голосе ее было смущение, но глаза сияли, как у женщины, которая понимает, что она хороша и что от нее глаз не оторвешь.

— Ладно! — с трудом выдавил я и ничего другого не мог придумать, как повторить: — Не по тревоге едем… Садись здесь…

Я пошел ей навстречу, протянул руку, чтобы взять чемоданчик и усадить в кабину, но она прошла мимо меня, и я не успел оглянуться, как она оказалась в кузове. Пришлось сесть в кабину самому.

Ну, наконец, поехали.

Едем, и я вспоминаю картины, на которых изображен бог любви: такой красивый, упитанный маленький мальчик с луком и стрелами в руках. Сами знаете, если этот озорник попадал своей стрелой в сердце человека, то тот погибал в пламени любви.

Когда же, думаю, он попал в меня, этот самый, как его… Купидон? А потом решаю так: люди привыкли искать где-то на небе объяснения всем своим заботам, а она вон, в кузове сидит… Не стрелой, а двустволкой прожгли мою душу два синих глаза… Прямым попаданием… Конечно, я никак этого дела не предполагал, не ожидал… Так ведь и в песне поется: «Любовь нечаянно нагрянет…»

До ее станицы не очень далеко, доехали быстро. Замедлили ход, едем по главной улице. Слышим с шофером — она стучит в кабину. Я высунулся, смотрю на нее. Вы, друзья, извините, меня за то, что я вам так подробно все рассказываю! Понимаете, все это так для меня важно, ну, самое главное, что в жизни было!..

— Я здесь сойду, остановитесь…

Я смотрю на нее, не отрываясь, рот мой сам произносит:

— На какой улице твой дом?

— Вон наш переулок, крайний.

— Мы тебя к нему и подвезем.

— Не надо, зачем? Дорога там дальше плохая, машина не пройдет…

Говорит, а сама улыбается. А я, как дурак, смотрю ей в глаза и молчу. И шофер молчит, ждет, что я ему велю делать…

— Знаю, почему ты не хочешь, чтобы мы тебя до дома подвезли, — придумываю я, — чтобы гостей не принимать, да?

Она молчит, а я чувствую: делаюсь весь красный, стыдно стало, что такую глупость сказал. Шоферу показываю, чтобы свернул в переулок. Потом она опять постучала и, пока я выходил из кабины, чтобы помочь ей, уже спрыгнула. У ворог остановилась и задумчиво посмотрела на нас.

— Ну вот, доставили тебя, Оксана, — я решил следить за собой, чтобы снова не сболтнуть лишнего. — Если собираешься сегодня возвращаться, на обратном пути захватим.

— Нет, — как-то нерешительно говорит она. — Я вас так не отпущу. Заходите в дом, гостями будете.

Она постучала кулаком в запертые ворота.

— Да я же пошутил, Оксана… Сама понимаешь, у нас мало времени. Да и у вас дома, кажется, никого нет.

Я повернулся к машине. Если честно говорить, то мне очень хотелось зайти к ним. Но чем сильнее мне хотелось, тем решительнее я отказывался.

Из маленькой калитки вышла пожилая женщина с приветливым лицом.

Оксана бросилась к ней. Кричит:

— Мама! — Крепко обнимает ее. — Мама! Я хотела там сойти, а они сделали круг, чтобы меня к самому дому подвезти. Уж если они здесь, я считаю, то должны зайти к нам… Приглашаю, а они отказываются!

— Что вы, что вы, ребята! Разве можно? Вместе работаете, вместе сюда приехали, а собираетесь от ворот бежать? — приглашает нас мама Оксаны и придерживает меня за руку.

— Спасибо, но мы никак не можем, у нас еще много дел. Оксана, заехать за тобой вечером?

— Спасибо, но я сегодня дома останусь.

— Ну, тогда счастливого отдыха! — мы произнесли это с шофером в один голос и залезли в кабину.

Немного отъехали, и я повернулся назад — очень хотелось взглянуть еще раз на нее. Но ни Оксаны, ни матери ее уже на улице не было.

…Вернулась она на работу через три дня, я вам уже говорил, что у нас тогда была передышка, люди могли немного отдохнуть. Но для меня это были очень неприятные три дня; все время чего-то не хватало, места себе не находил. Поеду в поле — хочется в село, приеду в село — тянет на полевой стан… Так без толку и слонялся. А все себе не признавался, что это я без синих глаз ее как потерянный…

На четвертый день приезжает на полевой стан — я там как раз околачивался — председатель колхоза и зовет меня в контору. Накануне у нас было несчастье: от машины отлетела искра и попала в пшеницу, которая уже созревала, пожелтела. Небольшой участок около дороги сгорел. К счастью, неподалеку работали люди на прополке кукурузы, они затушили пожар.

Я иду за председателем, на всякий случай контору оглядел — не сверкает ли где-нибудь там синий взгляд. Только о ней и думал и вдруг слышу:

— Ты агроном и должен беречь поля от пожара.

Я пожал плечами:

— Что же мне, охранником стоять?

— Этого тебе никто не велит. А ты осмотрел сгоревший участок?

— Осмотрел.

— А какие меры принял, чтобы больше никогда не было пожара?

— Какие меры… Поспеет, и уберем.

— Слушай, это же серьезное дело. Пока поспеет, пройдет не меньше недели, а кто ее охранять будет?

Он сурово взглянул на меня и многозначительно произнес:

— Одно из двух. Или ты еще совсем молодой и глупый, или забыл, что у тебя есть диплом агронома.

Он помолчал и быстро закончил:

— Иди сейчас же, возьми трактор с четырехкорпусным плугом и пусти его вокруг пшеничного поля. Ясно? Такое простое дело и не мог сам придумать!

И правда, это был очень простой способ уберечь поля от пожара, не понимаю, почему это мне не пришло в голову.

Я вышел из помещения. Во дворе конторы как раз находился бригадир трактористов, и я ему объяснил, что мне нужно. Он молча выслушал меня, повернулся в сторону и крикнул:

— Прохорова! Оксана!

Я почувствовал, что у меня сердце подскочило к горлу. Изо всех сил старался делать вид, будто я спокоен и мне все равно, Прохорова или кто там еще будет выполнять со мной задание.

Оксана была в рабочей форме — синем комбинезоне и клетчатой ковбойке. Волосы тщательно спрятаны под синей косынкой.

Засунув руки в карманы брюк, она подошла к бригадиру:

— Что скажешь?

— Твой трактор на ходу?

— Да, его только покормить надо, — и она искоса улыбнулась мне. Честное слово, улыбнулась, а потом сразу отвернулась.

— Тогда… корми и поступишь в распоряжение агронома. Он тебе покажет, где надо вспахать.

Оксана нахмурилась и молча пошла к себе в мастерскую. У двери остановилась, повернулась ко мне и плечами пожала:

— Зачем агроному со мной работать? Ведь от моей работы один вред!

Ну, думаю, память у нее! Когда это было, что я упрекнул, а все помнит! И ведь не может быть, чтобы не чувствовала, не понимала, как я сейчас отношусь к ней… И приглашала к себе…

Голова у меня шла кругом.

Вышел я со двора, сел у ворот на скамейке. Жду. Слышу — гудит во дворе, и вот уже выезжает из ворот большой трактор. Оксана сидит на своем месте и смотрит на меня сверху вниз, как всадник на пешего, и я читаю в ее взгляде — что сидишь, как ворона с подбитым крылом? Нужен тебе трактор, так садись и показывай, где там надо пахать, и все тут!

Я посмотрел на трактор, — мол, где плуг? Она невозмутимо ответила:

— На складе, около леса.

…Я уселся в кабину трактора. Оксана улыбнулась, глядя в сторону, и заявила:

— Ты близко-то ко мне не садись! А то у меня одежда, видишь, рабочая, вдруг испачкаются твоя рубашка да шикарные галифе.

Я ничего не мог сказать, сидел как пень.

Едем. Она ведет трактор, молчит, меня ни о чем не спрашивает — ни куда едем, ни о том, что будем делать. И я молчу, конечно. И вот мне уже кажется, что не лето сейчас, а январь месяц, зима, стужа! А голова моя сама поворачивается к ней, к Оксане. Вижу ее крепкие руки, всю ее напряженную фигуру; и даже ноги мне видно, как они упираются в педали. Она, наверное, чувствует на себе мой взгляд, потому что хмурится, а я ничего не могу с собой поделать, не могу оторваться от нее. А дорога, между прочим, нелегкая — рытвины, ухабы, спуски, подъемы.

Ну и дураком я себе казался! Сидит, — думаю о себе, — настоящий чурбан, слова придумать не может! Язык не поворачивается, и голова не работает. Замечаю, что у нее косынка сдвинулась на затылок, волосы упали, мешают ей. Мне так хотелось поправить ей платок, засунуть под него волосы, провести рукой по круглой щеке. Но, конечно, я не посмел это сделать…

— Оксана, — решился я наконец заговорить, — неужели ты еще не забыла, что я когда-то тебе сделал замечание?

Молчит Оксана. Ведет трактор, поглядывает на дорогу, на меня никакого внимания. На одном ухабе трактор накренился направо, я качнулся и нечаянно коснулся руки девушки. Удивился — рука была такая горячая, что мне показалось — обожгло меня до кости. Что же, день был жаркий, в такие дни и камни нагреваются.

— Неужели все сердишься? Пожалуйста, не принимай этого близко к сердцу, забудь…

— Ничего я не принимаю… И ничего не помню. Сидел бы спокойно и не качался, как маятник у ходиков. — Не поворачивая голову, Оксана взглянула на меня и опять замолчала.

Она остановила трактор у опушки леса, неподалеку от склада техники, и легко, как козочка, спрыгнула на землю. Я подошел к складу, чтобы помочь ей.

— Смотри, агроном, не испачкайся, все машины смазаны, — сухо сказала из глубины склада Оксана, пытаясь одна вытащить плуг.

Это ей не удалось, и она скомандовала мне:

— Держи спереди!

Я потянул за кольцо, которым плуг прицепляется к трактору, и мы вытащили его во двор. В этот момент я опять нечаянно коснулся руки Оксаны. Она отдернула ее и резко повернулась ко мне. Глаза ее полыхнули мне в лицо гневным синим пламенем. Потом она рывком бросилась к трактору, быстро уселась, резко развернула его и подъехала к плугу. Спрыгнула, приладила плуг к трактору, опять села на свое место и, не глядя на меня, бросила:

— Садись или говори, где пахать, я одна поеду.

— Ты не найдешь, — стараясь говорить невозмутимо, ответил я и уселся рядом.

В эту минуту я показался себе оседланным скакуном, с которым наездник делает все, что хочет. И мне, конечно, стало очень обидно… В конце концов, мужчина я или не мужчина! Есть у меня самолюбие, гордость или нет? Конечно, она поняла, что я ее полюбил, а я ей не нравлюсь, и она мстит мне за тот разговор, когда я сделал ей выговор! Дождалась своего часа… Но ничего, я еще смогу взять себя в руки!

— Трогай к большой дороге! — сурово приказал я, стараясь напомнить ей, что она сейчас в моем подчинении.

…С одной стороны от нас была пашня, с другой — придорожный кустарник. Тяжелый трактор то переваливал через пни, то наезжал на камни, то накренялся в сторону. При этом он валил попадавшиеся ему на пути кусты орешника, алычи, ольхи. Я вцепился обеими руками в край сиденья, напрягся так, будто проглотил оглоблю, и — ну что вы скажете? — не могу удержаться, поворачиваюсь к ней! Говорю себе: «Сиди смирно, она смеется над тобой, есть у тебя гордость или нет?» А глаза сами скашиваются. Лицо я вижу сбоку, в профиль — красивое лицо, но такое неприветливое, руки по локоть открыты, сильные руки, а все-таки женские, нежные… Так хотелось мне дотронуться до них, так хотелось погладить их, прижать к ним ладонь…

Доехали до большой дороги… А по ней — движение вовсю: несутся, перегоняя друг друга, легковые машины, грузовые — пыль столбом…

Говорю по-прежнему сурово:

— Направляй к краю пшеничного поля… Теперь останови и слушай.

Оксана поставила трактор на узкой полосе бурьяна между пшеничным полем и большой дорогой.

— Вот, Оксана, — как я ни старался быть суровым, голос мой звучал робко, — вот видишь, мы пустим плуг по этому краю. Надо так вспахать, чтобы все — бурьян, трава, сено — осталось под землей. А зачем это надо, ты, верно, сама понимаешь.

Она нехотя ответила на мой взгляд, пожала плечами, слегка кивнула — мол, о чем там говорить, конечно, понятно, зачем нужен ров вокруг желтеющей пшеницы.

А я… понимаете, я ведь никогда в жизни не был в таком положении, никогда не сидел вдвоем с девушкой, которую люблю, да и не любил никого ранее. А она рядом и вместе с тем так далеко от меня, что слова мои для нее — как эхо с вершины далекой горы.

Удивительное дело. Только я такой, или все парни? Не знаю.

Но чем холоднее держалась со мной Оксана, тем больше разгоралась моя любовь. И я очень боялся, чтобы она не догадалась об этом.

— Ну, что ты сидишь? Или дел у тебя своих нет?

Слова Оксаны были не очень приветливы, но она посмотрела мне в лицо и слегка улыбнулась. Я так обрадовался этой улыбке, что просиял и слез с трактора. И… опять сказал глупость:

— Ты двигайся, я тебя здесь подожду…

— Ну что же, я буду работать, а ты пока побегай за кузнечиками! — расхохоталась моя мучительница.

Трактор вздрогнул и рванулся вперед, оставляя за собой четыре черные линии. Скоро его не стало видно за пылью и придорожными деревьями.

Я стоял и смотрел в ту сторону, куда ушла машина, которая казалась мне необыкновенно быстрой, могучей, потому что ее вела крепкая, легкая рука… Отойдя в тень алычи, я с удовольствием осматривал поле. Было жарко, безветренно, по пожелтевшему пшеничному морю не пробегала ни единая волна. Так же неподвижен был темно-зеленый остров кукурузы. Крепкие всходы радовали меня, потому что тут было немало и моего труда. На минуту я даже отвлекся от мысли об Оксане, но вдруг на мою руку вспрыгнул кузнечик, и я сразу вспомнил ее насмешливую фразу: погоняйся пока за кузнечиками. «Наверное, она уже дошла до ущелья, — подумал я. — Вот досада, забыл сказать, чтобы и на том участке провела плугом…»

Я решил отправиться к ущелью. К тому времени погода начала портиться — небо с западной стороны заволокло тучами, налетел ветер; пшеница сверкнула сотнями янтарных волн. Внес сумятицу ветер и в недавно еще такую мирную жизнь кукурузного поля… И вот уже начали падать первые редкие и крупные капли, издалека послышались раскаты грома.

Я встал у обочины дороги, надеясь встретить попутную машину. Правда, чем нужнее она, эта попутная, тем труднее ее поймать… Гроза усиливалась, дождь уже хлынул по-настоящему. Я нарвал широких листьев белокопытника, покрыл ими голову и плечи. Наконец показалась легковая машина. Она так летела, что я не сомневался — не остановится, если я буду с поднятой рукой стоять на обочине. Поэтому я вышел на середину дороги и отчаянно задрал кверху руку. Машина повернула в сторону, но я рванулся ей наперерез. Резко затормозив, шофер высунулся и бросил несколько нелюбезных выражений по моему адресу. Вы ведь знаете, как умеют шофера говорить, когда рассержены…

— Ради бога, — закричал я, — подбрось меня до ущелья, тебе ведь по дороге…

— Давай, — пробурчал шофер и открыл дверцу.

Я постарался сесть так, чтобы не касаться его мокрой одеждой. Потом извинился перед двумя женщинами, сидевшими на заднем сиденье.

— Куда тебе там, в ущелье? — спросил шофер, не глядя на меня.

— Чуть выше его должен быть трактор, мне к нему…

— Это ты из-за него чуть не бросился под машину? Что он у вас, из сахара, трактор этот, растает?

— Я беспокоюсь не за трактор, а за тракториста…

Следы четырехкорпусного плуга были видны, а где был трактор, я рассмотреть не мог, даже когда мы вошли в ущелье Шофер уже изменил свое отношение ко мне, сам стал высматривать трактор и высадил меня, лишь когда увидел его.

…Ни на машине, ни под ней Оксаны не было. За минуту я промок весь до нитки, а что делать — в голову не приходило. Небо грохотало, дождь хлестал вовсю, молнии одна за другой перерезали своими огненными ломаными полосами небо. Куда могла пропасть девушка? Я уже совсем пал духом, но вдруг, когда грохот ненадолго стих, услышал крик:

— Аг-ро-ном! Май-рам!

Оглянувшись, я заметил пятно на дороге над ущельем. Побежал.

…Когда я ее нашел, она была вся мокрая, как утопленница, растрепанные волосы висели мокрыми прядями, закрывая лицо. Она дрожала от холода, зубы у нее стучали.

— Идем, Оксана, — я тоже дрожал, наверно, от волнения. — Идем отсюда. Здесь недалеко шалаш.

— В такую-то грозу?

— Да ведь мы и так мокрые… какая разница…

Мы побежали. Я схватил ее за руку, боялся, чтобы она не упала. Но она отдернула руку и побежала впереди меня. Шалаш стоял под огромной развесистой ольхой. Крыша его была обтянута толем и не протекала, но он был залит снизу. Я вбежал внутрь и сразу оказался в воде. Мне удалось вскочить на камень очага посредине шалаша. Я крикнул Оксане:

— Прыгай ко мне на камень! Так не ступай — здесь кругом вода.

Мы протянули друг другу мокрые руки. Поставив ее на камень, я сам пристроился на чуть торчащем из воды обрубке дерева. Оксана прерывисто вздохнула, провела ладонями по лицу, откинула мокрые пряди.

И вдруг раздался мощный удар грома. Показалось, будто над нашей головой дерево разлетелось на щепки. Оксана закричала, пошатнулась, и я подхватил ее, иначе она соскользнула бы с камня в глубокую лужу. Я и сам не удержался на своем обрубке, но теперь мне не было дела до того, что ноги: мои почти по колено в воде. В моих объятиях была любимая! Сознание затуманилось, я ничего не помнил, ни о чем не думал, ничего не понимал. Прижав к себе изо всех сил, целовал ее. И в таком был тумане, что до сих пор не помню, как она выбежала, как ей удалось развернуться, чтобы огреть меня увесистой пощечиной. Помню только, что я выскочил вслед за ней и кричал во все горло:

— Оксана!

Но грохот с неба, заглушал мой голос, и за сплошными потоками дождя ничего не было видно: куда она умчалась, что с ней стало, — ничего не мог я разглядеть, увидеть, — исчезла, как капля воды в песке… Я бегал, как ненормальный, то в одну сторону, то в другую, и до трактора добежал — нигде ее не было.

Сразу скажу вам — оказывается, она под этим ливнем, когда все небо сверкало и раскалывалось, добежала до самого стана, — километров пять. А в стане никого не было, никто не видел ее, не помог… Если бы ей сразу дали выпить горячего, переодели, укутали, может быть, ничего бы не случилось.

Вечером пришли женщины. Она вся в жару, плачет и дрожит… Я тоже пришел туда вечером, меня к ней не пустили.

А потом ее отвезли в Архонку, ее родную станицу, и станичный врач каждый день навещал ее. Еще бы — воспаление легких в тяжелой форме.

 

Месяц пролежала Оксана в доме матери. А как я провел этот месяц, лучше не рассказывать.

Целыми днями носился, не зная покоя. В самый разгар летних работ каждый час на учете, люди забывают, когда начинается ночь и кончается день — я выходил ежевечерне на дорогу, ловил попутную машину и приезжал в Архонку. Зачем, спросите, ехал туда? На это мне трудно ответить. В дом ее зайти не смел, ни ей, ни ее матери не мог в глаза взглянуть. Ай, как стыдно было… И сейчас очень стыдно.

Она поверила мне, пошла со мной, думала — я ей помогу, укрою, от дождя, а я… набросился, как волк на ягненка… И ни слова не сказал… Даже если она догадывалась, что нравится мне, все равно после такого поступка возненавидела… И от ненависти, страха убежала в дождь, в холод… Если погибнет, значит — я убийца!

Дом Оксаны стоит на краю станицы, огород их, обнесенный плетнем, совсем недалеко от реки Архонки. Я пробирался к огороду со стороны кладбища. Перелезал через плетень и, притаившись в кустах, не сводил глаз с дома.

Однажды я просидел так до утра — не мог уйти, потому что огонек в окне у них светился, мать Оксаны и соседка с дочерью сидели у постели больной всю ночь. Я не дыша следил за ними, настороженно вслушивался во все звуки. Утром ушел, так ничего и не узнав о состоянии девушки, заболевшей из-за меня, из-за моей грубости, неловкости. На улице мне удалось пристроиться на попутную машину с цистерной, в которой везли барду. Приехал на работу, надышавшись терпким запахом барды, усталый, измученный бессонной ночью и, главное, — тревогой. Перед глазами все время мелькали страшные виденья.

Наверное, враг не придумает для человека столько горя и несчастий, какие нарисует воображение. В полдень я уже решил, что Оксана больше не встанет. Оставив людей в поле, я вышел на дорогу. В сторону Архонки двигался грузовик, полный пшеницы. Он проехал мимо: шофер даже не взглянул на меня. Но, на мое счастье, на повороте машина остановилась, я в момент догнал ее, влез в кузов и повалился на пшеницу. Ни шофер, ни человек, сидевший рядом с ним, не заметили этого. Так я доехал до станицы и, спрыгнув на повороте, поспешил в сторону кладбища, откуда я обычно добирался до огорода Оксаны. Представляете себе мой ужас, когда я увидел, что несколько человек копают могилу!

Ноги мои подкосились, я не мог двигаться и опустился на землю. Кончилась моя жизнь… Теперь только я понял, что такое настоящая любовь. Нет ее, моей любимой, — нет и меня; не для чего утром вставать, ходить на работу, есть, одеваться… Пустота кругом, а внутри — только измученная совесть и черная тоска.

Наверное, я так бы и сидел, не вставая, но почувствовал, что меня всего обжигает. Муравьи — вот кто пришел мне на помощь! И вдруг мелькнула надежда… Вернее, слабая искорка надежды… Вдруг не для нее, не для Оксаны, копают могилу? Пойти и спросить…

Но было страшно: а если они скажут то, что я так боюсь услышать…

Один из копавших отошел от других, подошел ближе ко мне. Замирая, заставил я себя произнести:

— Кто умер?

Парень провел тыльной стороной ладони по лбу, стряхнул пот и ответил:

— У Сердюковых вчера старушка померла…

Я схватился за голову, радостно взвыл, потряс парня за плечи, захохотал и со всех ног бросился в сторону огорода Оксаны…

Вслед мне неслось:

— Псих какой-то!

— Чему он обрадовался? Вот люди…

— Братцы, куда он припустил?

Снова ярко засияло солнце, небо, оказывается, было чудесного голубого цвета, и даже на кладбище было очень красиво-тенистые густые деревья, оградки, — все мне нравилось, все казалось милым, прекрасным. И сам я, несмотря на усталость, бессонную ночь, стал легким и быстрым, как Батраз[37]. Вмиг домчался я до огорода, перемахнул через плетеный забор, добежал до села. Не знаю, откуда появилась у меня такая смелость, но, увидев во дворе мать Оксаны, я замахал ей рукой и в момент оказался около нее.

— Как она? — еле выдохнул я. — Мамаша, как Оксана?

— Лучше ей, лучше, — радостно закивала мать.

По ее доброй улыбке я понял, что Оксана ничего не сказала ей…

— А что же в дом не зайдете? Чем в кустах-то прятаться…

Надо же! Откуда она знала, что я прихожу и скрываюсь в саду?

Не в силах больше сдерживаться, я обнял мать Оксаны, прижался головой к ее плечу:

— Правда, мне можно зайти?

— Почему же нет? Идем, я провожу…

Как во сне пошел я за ней. Оксана, укутавшись до подбородка, лежала на кровати. Я сразу заметил, что она очень похудела и побледнела, но синие глаза ее показались мне еще больше и ярче. Она улыбнулась, и мне показалось, будто кто-то собрал в совок тысячу солнц и брызнул ими мне в лицо. За эту улыбку я бы пронес мою Оксану на руках по всем горам нашей Осетии.

А сказать я смог только одно:

— Оксана…

— Садись, садись, — мать поставила стул около кровати и вышла; наверное, она все поняла.

— Оксана… Пожалуйста, не сердись… Я — очень глупый, ненормальный… Но я… Так люблю тебя…

— Любишь, говоришь… — Оксана сурово посмотрела на меня, улыбка ее исчезла. — Кто любит, тот так не поступает.

Я схватился за голову и стал в отчаянии раскачиваться:

— Оксана… Поверь… Я — нечаянно, честное слово, не хотел… Сам не знаю, как это вышло… Я так тебя люблю!

Она пристально посмотрела на меня, опять улыбнулась, к снова я стал счастливым и смелым.

— Пожалуйста, если согласна, как только встанешь… Выйдешь за меня?

В комнату вошла мать. Она несла графин с вином и еду.

— Мама… мама… — Оксана вынула руку из-под одеяла и положила ее на плечо матери. — Послушай, что он говорит…

Мать улыбнулась и вопросительно посмотрела на меня.

— Мамаша… — у меня перехватило в горле, но я справился с собой и отважно произнес: — Я люблю вашу дочь. Если я гожусь вам в зятья, то…

— Об этом надо спросить ее, а не меня, я что же…

Сияющее лицо дочери дало ответ.

— Ну вот, поправится, тогда…

— Как только поправится, приеду с друзьями!

…Есть такое выражение — крылья радости. Когда оно встречалось мне в книгах, я думал — глупости, какие такие крылья радости! А тогда я поверил, что они есть, потому что на них и понесся к себе домой… И сейчас не хожу, а летаю, и даже не очень хорошо понимаю, что со мной делается…

…Вы смеетесь надо мной, друзья? Ну что же, я ведь сразу признался, что я сейчас немного ненормальный! Об Оксане спрашиваете? Поправилась, совсем поправилась! А всех вас прошу на свадьбу!

 

Перевод М. Блинковой