Рассказ. Кудзан стоит перед мельницей

 

 

 

Кудзан стоит перед мельницей. Здесь он проработал всю жизнь, здесь прошли лучшие его годы. Теперь уже мельница не та: обветшала, покосилась, вот-вот завалится. Состарилась, как и ее хозяин.

От деревни до мельницы километра полтора, два, не больше. Раньше Кудзан проходил это расстояние играючи. Попросит кого-нибудь присмотреть за жерновами, и глазом моргнуть не успеешь, как смотается туда и обратно. А об усталости и говорить нечего; усталости он не знал.

Однако годы берут свое. Отяжелел Кудзан, одряхлел. И кажется ему, что короткий некогда путь удлиняется с каждым днем, с каждой неделей. Как долго он шагал сегодня, как тяжко опирался на суковатую кизиловую палку.

Вот и сейчас стоит, навалившись на нее обеими руками. Стоит, смотрит на свою мельницу и вздыхает о прошлом. Когда-то его имя гремело по всей округе. Откуда только ни шли сюда, ни везли зерно? Пять жерновов днем и ночью вертелись, перемалывая пшеницу, кукурузу, ячмень, словом, все, что привозили и приносили люди. Было это или только снилось — разве поймешь теперь? Жернова остановились, онемели, и даже вода, та самая вода, которая питала их силу, течет теперь стороной. Кому она нужна сегодня, старая мельница? Люди покупают муку в магазинах, муку любого сорта…

Кудзан подошел к щелистой двери, хотел открыть, но дверь не подалась. Пришлось толкнуть ее плечом. За порогом — запах тлена. На жерновах — пыль толщиной в палец. С потолка свисает серая, как рыбачья сеть, паутина. Справа — крохотная комнатка. Сколько ночей скоротал в ней Кудзан? Он ткнул палкой низенькую дверцу, и она скрипнула так отчаянно, словно на судьбу свою пожаловалась. Кудзан вошел, пригнувшись, вытер ладонью пыль с деревянного топчана и присел у сквозного, без стекол, окошка.

Отсюда были видны все дороги, ведущие к мельнице. В былые времена Кудзан еще издали узнавал тех, кто вез на помол зерно. Люди из Хурыкау никогда не смазывали колес, и арбы их катились с душераздирающим скрипом. А люди из села Ангузджин запрятали в арбу не быков, а буйволов…

Сидит Кудзан у окошка, и мысли уносят его в прошлое.

Большим уважением пользовался он когда-то. В любом доме, в любой час — в праздники и в будни — он всегда был почетным гостем. Сейчас, вспоминая об этом, он думает с грустной усмешкой: «Было когда-то и мое время. Было, да прошло».

Что-то помнится, что-то забылось, но однажды в его жизни произошло такое, что осталось в душе навсегда — болью, радостью и стыдом.

Это случилось голодной весной первого послевоенного года. Не хватало хлеба, и люди в последней надежде шли к нему, к мельнику. Просили, умоляли, заклинали именем детей. Кудзан старался помочь каждому. Хоть горсть, хоть щепотку муки, но наскребал из какой-нибудь щели. Да, нелегкое было время…

Той весной, а точнее, весенней ночью и постучалась к нему та, для которой он ничего бы не пожалел.

— Кто там? — откликнулся на стук Кудзан.

— Это я, — услышал он знакомый женский голос, и сердце его замерло. — Принесла немного зерна, помолоть бы…

Кудзан отворил дверь, и женщина вошла.

Это была Сафират — первая красавица во всем ущелье. Муж ее Бадзе погиб в сорок втором. Многие сватались к ней после того, как она получила похоронку, но Сафират так и не вышла ни за кого. Вдовствовала с двумя детьми. Кто-то из тех, кто домогался ее и был обижен отказом, пустил слух, что она погуливает. Красота всегда заметна, и слух этот мгновенно разнесся по ущелью.

Кудзан и сам не знал, верит он в людскую молву или нет, но так или иначе, а Сафират стала казаться ему доступной. И сейчас, когда она пришла на мельницу, он все думал: а почему ночью? Вопрос этот едва не слетел с его языка, но мельник сдержался. К чему торопить события? Сафират заговорила сама:

— Не пришла бы я к тебе в такое время, но пока зерно искала, день кончился. К родным своим ходила, а они неблизко живут, сам знаешь. Вот, — она показала небольшую холщовую сумку, — дали все, что смогли… Пожалуйста, Кудзан, если можешь, поменяй зерно на муку. Оно чистое, посмотри.

Кудзан взял щепотку пшеницы, поднес к свету, стал разглядывать.

— Лучше помолоть, — сказал он, наконец. — Такого хорошего зерна у меня давно уже не было.

Зерно было самое обычное, но ему хотелось, чтобы Сафират подольше задержалась у него.

— Дети, Кудзан, дети ждут, — произнесла она сдавленным голосом. — Я даже домой не зашла, сразу сюда… Прошу тебя, поменяй на муку. Не могу я ждать…

Кудзан молчал. Отвернулся и стал перевязывать мешки с мукой. Закончив, снова повернулся к Сафират:

— Хорошо. Только и ты должна согласиться на одно дело…

— Что бы ты ни попросил, все сделаю, — торопливо ответила она.

Кудзан замялся, закашлялся.

— Сафират, — выдавил он из себя, — покажи… Один только раз покажи свою белую… шею…

Сафират растерялась, задрожала, словно в ознобе. В горле у нее пересохло. В висках застучало. Присев на мешок с мукой, она оторопело смотрела на него.

Кудзан чувствовал себя, как вор, пойманный на месте преступления. Словно ослепленный ярким августовским солнцем, он ничего не видел перед собой. Заметил лишь мельком, как она села на мешок, а чуть погодя понял: Сафират не уходит. Это придало ему смелости, и он снова заговорил:

— Вот так, мое солнышко… Ну, что тебе стоит показать шею и… волосы? Зато избавишься от многих забот…

Сафират не двигалась. Ей хотелось сказать ему что-нибудь оскорбительное, хотелось ударить его, убить. И убежать отсюда, как можно дальше. Но голодные дети — Вахтанг и Уаздинца… Как вернуться к ним с пустыми руками? Они и так, наверное, все глаза проглядели, ожидая ее. Ожидая ее и хлеб… Эта горькая мысль сломила Сафират. И, как ни странно, успокоила ее. Только теперь она расслышала монотонный шум жерновов, разглядела струйку муки, непрерывно сыпавшейся из желоба.

— Кудзан, — через силу выговорила она, — где же твоя совесть?

В голосе ее ни гнева, ни отчаяния. Во всяком случае мельник, не почувствовал этого. Он уловил другое: обреченность. И надежда его вспыхнула с новой силой.

— Сафират, радость моя, — начал он взволнованно, — пусть тебя не удивляют мои слова. Ты же знаешь, моя жена уже столько лет не поднимается с постели. А то, что я сказал тебе сейчас, я ведь не, каждой повторю. Другие женщины мне не нужны, поверь. Но ты… Я намного старше тебя и понимаю, что замуж ты за меня не пойдешь. И не прошу об этом, Сафират! Ну, что тебе стоит!…

— Нет, Кудзан, нет. Если не можешь поменять зерно на муку, постарайся хоть к утру перемолоть. Я пойду. Дети…

Она встала, сделала шаг к двери, но Кудзан преградил ей дорогу.

— Пусть я бессовестный, пусть! Но скажи: что с тобой случится, если ты покажешь мне шею?!

Кудзан разозлился не на шутку. Кого он просит, перед кем унижается? Пусть она красивая. Ну и что? И он ведь не просто Кудзан, а мельник. Знатный, богатый мельник. Стоит ей уступить, и она будет жить безбедно. И сама и дети…

Сафират вдруг сдернула с головы косынку. Распустила волосы, и они волнами легли на плечи и ниже, до самых пят. Расстегнула две пуговицы линялой кофточки и развела воротник. Глядя прямо в глаза Кудзану, она проговорила дрожащим голосом:

— Вот тебе моя шея, вот тебе мои волосы… Что ты отдашь за это?

Кудзан чуть не задохнулся от радости. Несмело дотронулся до ее шелковистых волос, поднес их к губам. Запах молодой женщины ударил ему в голову, как вино. Закружилась голова, дрожь пробежала по телу. Тихо, словно кто-то мог подслушать, он шепнул ей на ухо:

— Все, что хочешь, возьми. Все твое…

— Дашь мне столько муки, сколько мы сможем унести вдвоем. Ты и я, — проговорила сквозь слезы Сафират. Она собрала волосы, повязала косынку и застегнула кофточку.

— Сейчас, сейчас, — заторопился Кудзан.

Дрожащими от возбуждения руками он насыпал полмешка муки и спросил:

— Донесешь?

Она молча кивнула.

Второй мешок, по уговору, он должен был нести сам. Наполнив его и завязав, Кудзан разогнулся и, не в силах совладать с собой, шагнул к женщине.

— Сафират…

Она поняла его, отстранилась и заговорила испуганно:

— С утра не была дома. Не знаю, как там дети…

— А потом? — выдохнул он.

И снова она поняла его. Ответила на вопрос вопросом:

— Ты мне веришь?

— Слово есть слово, — неопределенно пробубнил он и подал ей мешок. Затем взял свой, и они двинулись в путь.

Сафират согнулась под тяжестью, но от мельницы до самого села прошла без остановки. Не зря, видно, говорят: когда несешь в дом, тяжести не чувствуешь.

Вернувшись на мельницу, Кудзан стал ждать. Время тянулось нестерпимо медленно, и радостное ожидание постепенно сменилось нетерпением. То и дело он выходил и подолгу смотрел на дорогу, но в кромешной тьме ночи ничего нельзя было разглядеть.

А жернова крутились, как всегда, размалывая зерно, но в привычном шуме их ему чудился упрек:

— Ай, ай, ай, Кудзан, ай, ай, ай!

Крайняя пара, на которой мололась чечевица для скота, выводила вполне внятно:

— Что ты задумал, что ты задумал, Кудзан?

— Ай, ай, ай! — слаженно вторили остальные.

Слушая, Кудзан задремал. Когда утренняя заря заглянула в окошко, он присел на топчане, тяжело вздохнул и покачал головой.

Весь день он чувствовал себя разбитым, все валилось из рук. Все раздражало, злило его. И понемногу, исподволь в душу закрадывался стыд. Он обидел женщину, которая пришла к нему в крайней нужде. Вдову обидел, мать сирот. Ему казалось, что все вокруг уже знают об этом, и он не мог смотреть людям в глаза.

Так минул день, второй, неделя, месяц… Время шло, а стыд оставался, то угасая вроде бы, то разгораясь с новой силой.

Не зная, как искупить свою вину, Кудзан прокрался однажды ночью в село и оставил на крыльце Сафират холщовый мешочек с мукой. Через некоторое время повторил вылазку. И еще раз. И еще…

Поздней осенью, когда собрали урожай и жить стало легче, на мельницу пришла Сафират. Кудзан растерялся и, пряча глаза, стал извиняться перед ней.

— Только не думай, что я, что у меня каменное сердце, — нескладно повторял он. — Пусть огонь моей жизни потухнет, если я…

Сафират молча шагнула к нему и обняла, как отца.

— Ты спас моих детей, — срывающимся голосом прошептала она. — Ты спас их…

— Хорошо, мое солнышко, хорошо, — успокаивая женщину, Кудзан погладил шершавой ладонью ее по щеке. — Прости меня, старика…

Но себя самого он так и не смог простить. Нет-нет да и всплывет в памяти та давняя весенняя ночь. Раны совести не заживают…

 

 

Кудзан встал с топчана. Подошел к жерновам. Обвел взглядом разоренную мельницу. Вышел и с болью в душе затворил за собой дверь.

— Вот и прошло наше время, мельница, — проговорил он вслух. — Никому мы с тобой не нужны…

Раньше, когда он проходил по деревенской улице, все наперебой приглашали его: «Зайди в дом, Кудзан. Окажи честь, отведай хлеб-соль». Но Кудзан заходил не в любой дом. Он знал, к кому идти. К председателю колхоза, бригадиру, парторгу, счетоводу…

…Пройдя немного, он остановился. Присел под старой развесистой ивой. Эту иву он сам посадил. Любил когда-то посидеть здесь в тени, отдохнуть. Была тут когда-то и скамейка. Теперь ее нет, а ива постарела. Кора потрескалась, покрылась паршой. В стволе образовались дупла. Дереву лет сорок, не больше, но ива долго не живет.

Отсюда мельница видна как на ладони. Кособокая, вот-вот развалится. И только опорные столбы стоят, как стояли. «Все-таки дуб вековечное дерево, — подумал о столбах Кудзан. — Сколько же лет стоит эта мельница? До меня был мельником Гарсо, — он загнул палец, считая, — до него — Лексо, а еще раньше — Ника. И каждый что-то обновлял. То пол, то двери, то жернова… А эти дубовые столбы никогда не меняли. Стоят себе и стоят. Да-а, крепкое дерево…»

Кому теперь нужны дубовые столбы? Бетон в ходу, железобетон. Кудзан снисходительно усмехнулся. Ему вспомнилось, как возле правления поставили столбы для ворот. Два года прошло с тех пор, а бетон уже сыплется понемногу, разрушается. Кое-где, как ребра, обнажились железные стержни арматуры…

С запада, с гор веет свежестью. Тихо шелестят листья старой ивы. Кудзану кажется, что он понимает тайный язык листьев. «Добро пожаловать, старый хозяин, — слышится ему. — Недолго нам осталось жить на свете. Задуют зимние ветры, и не выдержу я, повалюсь на землю. Повалишься и ты…»

В горле у Кудзана запершило, дыхание сперло, и он закашлялся. Придя в себя, он вытер ладонью слезы, глянул в пустой живот ивы и покачал головой: «Нет, Кудзан никогда не был таким слабым и водянистым, как ива. Кудзан всегда был твердым, как дуб. Но и дуб не живет вечно…»

Да, большим уважением пользовался в народе Кудзан. Только хвалу он слышал от людей. Заслуженную хвалу… А теперь? Кому он нужен? Вчера у его соседа Аруса были гости. Сидели во дворе, в тени орехового дерева. Слышался смех, звон стаканов. Кудзан прошелся так, чтобы его видели. Прошелся раз, другой, но Арус и не подумал его пригласить. А раньше, всего лишь несколько лет назад все было иначе. Тогда Арус нуждался в нем. Соседское зерно Кудзан всегда молол вне очереди. И вот она, благодарность. Арус даже здоровается с ним как-то нехотя, небрежно. Забыл, наверное, как повторял когда-то на собраниях, да и на улице: «Такие люди, как Кудзан, являются истинным украшением нашей деревни».

Без малого полвека проработал Кудзан на мельнице. Полвека вдыхал мучную пыль. Днем и ночью крутились жернова. Летом и зимой и даже в самые лютые морозы. Кудзан проламывал лед, и шум жерновов не стихал ни на минуту. Все эти годы он был словно прикован к мельнице. Забывал о семье, о больной своей жене. Не знал отдыха, никогда не выезжал из деревни. Он был нужен людям и, как мог, служил им. Если бы взять теперь и выстроить в ряд все те мешки с мукой, что вышли из его мельницы, как далеко бы протянулся ряд!

Но никому до этого нет дела. Забыт Кудзан. Лишь дочь его единственная иногда вспоминает, захаживает к нему. Но дочь и сама уже старуха. Своя семья у нее, свои заботы. В последнее время ему кажется, что он и дочери уже в тягость…

Обида точит его сердце, и даже здесь, под ивой нет ему покоя. Что ж, посидел и хватит. Кудзан встает, в последний раз оглядывается на свою мельницу и направляется к деревне. Тяжело идти в такую жару. Не хватает воздуха, подгибаются ноги, горбится спина. Куда девалась его былая сила? Руки, его сильные, мускулистые руки теперь и годятся только для того, чтобы на палку опираться. Кожа стала морщинистой, пятнистой. Но глаза, как и раньше, хорошо и далеко видят, да и зубы пока неплохие; только слышать вот стал похуже.

Слава богу, все, что человеку нужно, у него есть. Корова, свиноматка, поросята, сад, виноградник. Хлеб — в сельмаге, обед — в столовой. Не хватает только человеческого тепла, участия. Он старше всех в деревне. Ровесники его давно ушли в царство мертвых. Да и тех, кто помоложе был лет на пять, на шесть, — тоже не осталось.

Тяжело идти Кудзану, но он торопится, шагает без отдыха. Тревога одолевает его. Вспомнилось, а может, только кажется, что он не выключил плитку на веранде. Поставил чайник и забыл о нем. А в такую жару и одной искры достаточно. Ах, старость, старость! И людей, как назло, нет в деревне. Все на сенокосе…

Спешит Кудзан, ног под собой не чует. Доковылял до деревни, остановился, смотрит — дыма не видать, дымом вроде бы не пахнет. Значит, выключил все-таки плитку! Облегченно вздохнув, Кудзан присел на скамейку у крайнего плетня и тут же вскочил. Дым! Пригляделся — действительно дым. Сердце обмерло. Что же теперь будет? Стыд и позор на весь мир. Люди скажут, сожалея: «Дожил старый Кудзан. Даже присмотреть за собой не может. Лучше умереть, чем так жить»…

— Смотрите, смотрите! Кудзан бежит! — услышал он восторженный мальчишеский вопль. — Смотрите, какой быстрый!

Свернув на свою улицу, Кудзан увидел Хетион, жену Аруса. Она спускалась сверху, от родника, несла на коромысле ведра с водой. «И она уже старуха», — мельком подумал Кудзан, а ведь и Арус и Хетион были намного моложе его. Вдруг женщина сбросила коромысло с плеч и закричала в ужасе:

— Горим! Ой, горе мне! Ребенок там, ребенок!..

Кудзан не верил своим глазам. Горел не его дом, а соседский. Дом Аруса горел. Услышав о ребенке, Кудзан непроизвольно прибавил шагу. Вбежал во двор и отшвырнул в сторону свою палку. Так отшвырнул, словно она никогда больше ему не понадобится. А языки пламени жадно облизывали карниз веранды. Столбы на крыльце, оконные ставни.. Огонь стремительно разрастался, пожирая иссохшее в летнюю жару дерево. Кудзан поднялся на тлеющее крыльцо, толкнул плечом дверь. Ворвался в комнату и, задыхаясь в чаду, стал шарить, искать ребенка. Глаза Кудзана слезились, грудь разрывал кашель. Старик ударил ногой дверь, ведущую в другую комнату, и услышал слабый детский плач. Разглядев в дыму колыбель, Кудзан бросился к ней и схватил ребенка на руки. Через дверной проем уже нельзя было пройти, — в комнату рвался огонь. С ребенком на руках Кудзан полез в окно. Подоконник еще не занялся, слава богу, и старик кое-как перевалился через него и подошел к обезумевшей Хетион. Увидев ребенка, она ожила, схватила его, прижала к груди и заплакала от радости.

— Внучек мой! Отрада души! Солнышко мое ясное!..

У горящего дома собирались люди. Бежали с ведрами и просто так, поглазеть. Старики, старухи, дети — те, кто оставался в деревне в пору сенокоса. Пытались залить огонь водой, но тщетно, — пламя уже охватило крышу.

— Ой, горит, горит! — заголосила Хетион. — Пропало все, пропало!

— Зря теряете время! — крикнул Кудзан старикам, суетившимся с ведрами. — Надо хоть вещи спасти, хоть что-нибудь!

Он снова полез в огонь. Пот струился по лицу. Одежда прилипла к телу. В комнате не продохнуть от дыма. Нащупал рукой перину — выбросил в окно. Хватал все, что попадалось под руку, и в окно, в окно, в окно…

Дом трещал. По стенам, от пола к потолку ползли красноязыкие змеи. Обвивали двери, облизывали потолок. Кудзан задыхался в чаду. Он уже не думал о вещах. Хотелось лишь одного — вырваться во двор, на воздух. Хотелось, да не было сил. Голова отяжелела, сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди. Ноги уже не держали его, и Кудзан лишь неимоверным усилием воли заставил себя сделать шаг, второй, третий к окну, перегнулся через подоконник и обмяк, как мешок с мукой. Чьи-то руки схватили его и вытащили из горящего дома. Это было последнее, что он помнил…

 

* * *

 

Очнулся он в больнице. Раскалывалась голова, тело будто в ступке истолкли. Каждый вдох вызывал долгий, мучительный кашель. «Плитка… плитка осталась включенной», — это было первое, что он вспомнил.

Не знал Кудзан, что со вчерашнего дня вся деревня только о нем и говорит. «От большой беды спас соседей, — повторяли люди. — Дай бог ему здоровья и долгих лет жизни…»

«Да-а, Кудзан — это гордость нашей деревни, — отвечал людям Арус. — Пусть на меня падут все его несчастья, пусть он не знает ни горя, ни печали… Дом-то и новый можно построить, без дома не останемся. Главное, что ребенок жив…»

Если бы Кудзан слышал сейчас эти слова, они, как ни странно, оставили бы его равнодушным. По сравнению с тем, что он сделал для односельчан, пока был мельником, этот случай немного стоил. Он бы подумал так и пригорюнился. Потому что душа требовала дела. «Эх, немощь старческая», — вздохнул бы Кудзан…

В полдень кто-то нагнулся к нему. Дотронулся ладонью до лба. Что-то сказал. Кудзан через силу открыл глаза и увидел Аруса. Арус улыбнулся ему и заговорил о вчерашнем. Но старый мельник не слышал его. Слабым движением забинтованной руки он показал Арусу на дверь: уходи, мол, мне не до тебя. Повернулся к стене и закрыл глаза…

 

Перевод Р. Тотрова