Способы формирования идентичности в пенитенциарных системах

Нам предстоит выяснить типичные стратегии формирования гендерной идентичности в субкультурах исправительных учреждений на материале анкетного опроса, проведенного в мужской и женской колониях. Теоретическим основанием для реализации поставленной цели будет служить понятие «гегемоническая маскулинность» Р. Коннелла, заключающее в себе определенную идеальную стратегию поведения в культуре, которая определяет взаимоотношение полов и рекуррентность существующего гендерного порядка. Превосходство, гегемония маскулинности, по словам Р. Коннелла, поддерживается историческим совпадением, наслоением двух понятий: «авторитета» и мужественности[102]. На первый взгляд, тюремное сообщество с его строгой иерархией подчинения и господства, множеством субкатегорий, разделенным по самым различным признакам, от этнической принадлежности до сексуальной ориентации, идеально соответствует понятию гегемонической маскулинности. Но одним из решающих факторов, поддерживающих институциальную подоплеку гегемонической маскулинности, является, по мнению Коннелла, гомосоциальные сообщества, отличающиеся внутренней солидарностью, сплоченностью и доверием, основанном на половой идентичности. Однако отличительной чертой тюремного сообщества является высокий уровень недоверия как к своим «сокамерникам», так и к администрации, и к обществу в целом.

Заключенным редко свойственно относить себя к какой-либо малой группе внутри колонии или тюрьмы, каждый настаивает на внутренней независимости и стремится к физическому одиночеству, чего крайне сложно достичь при традиционной для России «барачной» системе содержания преступников. Распространенные в тюремной, лагерной среде сообщества заключенных — землячества, семьи, группировки — оставляют за индивидом право самому принимать решения. Вмешательство малой группы в личную жизнь их членов не одобряется с точки зрения субкультур исправительных учреждений. «В любом случае, мы (члены «семьи») каждый сам за себя. Я ни к кому не лезу, если сами не попросят, и меня никто не трогает». Стремление к индивидуализации, сопровождающееся отказом от доверительных, дружеских отношений, у заключенных выражено намного сильнее, чем стремление к социализации, к созданию многоуровневой социальной структуры. Следовательно, утверждать наличие устойчивого воспроизводства, трансляции и эскалации гегемонической маскулинности тюремным сообществом неправомерно.

Исследование доверия является важным сегментом анализа процесса контекстуализации деятельности субъекта. Концепт доверия может формировать не только стратегии маскулинных практик, он демонстрирует насколько характеристики действующего субъекта соотносятся с параметрами среды, в которой он осуществляет свою деятельность. Отсутствие доверия или его дефицит ослабляет солидарность, чья неартикулированность кладет предел трансформации индивидуального субъекта в коллективный. Для власти такая ситуация является желанной, т.к. одной из основных ее целей является стремление не допустить роста солидарности в тюрьме и формирование коллективного субъекта, способного противостоять практикам дисциплинирования и контроля. В мужских исправительных учреждениях, где уровень доверия крайне низок, властным механизмам в полной мере удалось вытеснить доверие из социокультурного климата.

В рамках эмпирического исследования нами был проведен анкетный опрос среди осужденных женской (Самарская область) и мужской (Саратовская область) колоний. Если обратиться к непосредственным данным анкетного опроса, то проведенное нами исследование в мужской колонии демонстрирует крайне низкий уровень доверия у заключенных к своим «сокамерникам» и администрации. Около 7% мужчин-респондентов доверяют администрации и 1% — своим сокамерникам. При этом абстрактная норма доверия воспринимается осужденными-мужчинами как основа любого сосуществования, и ее отсутствие воспринимается в качестве основного, базового недостатка существования в колонии. Недоверие распространяется и на членов семей, хотя семью-кентовку осужденные в интервью репрезентируют как базу повседневной жизни в колонии. Весь режим содержания зависит со слов респондента не столько от режимных правил, сколько от статуса семьи, к которой ты принадлежишь: «Мне повезло. Я сразу попал в хорошую семью. Меня в ней ждали. Меня и охрана не трогала, не то что мужиков, все потому, что семья хорошая была». (Александр, 38 лет). Наши выводы относительно дефицита доверия в мужских пенитенциариях подтверждаются и исследованиями А. Олейника[103].

Несколько иные результаты продемонстрировал опрос относительно наличия доверия между осужденными, проведенный нами в женском исправительном учреждении. В женской колонии коэффициент доверия внутри малого тюремного сообщества равен 34%. В женской среде меньше количество респондентов, затрудняющихся дать однозначный ответ на поставленные вопросы (7%, в мужской колонии — 10%). В женской колонии не доверяют никому 13% респондентов, в мужской — 39%. И для мужчин, и для женщин характерно большее доверие к членам свободного общества, чем к своему непосредственному, ближайшему окружению (в женской колонии — 44% в мужской — 41.

Низкий уровень доверия в мужских исправительных учреждениях и достаточно редкие массовые беспорядки, ведущие к дезорганизации функционирования пенитенциарного учреждения, убеждают, что в России в тюремной мужской среде нет сформированного коллективного субъекта. Отсутствие коллективного субъекта не позволяет стигматизировать субкультуру пениетнциариев в качестве исключительно маскулинной, так как в ее рамках конструируются лишь индивидуальные стратегии выживания, приспособления, не получающие институциального закрепления и реккуренции. Субкультура пенитенциариев требует от индивида предельной собранности, того, что сами заключенные называют «умением постоять за себя». Этот императив, наиболее востребованный в условиях тюремного заключения, транслируется остальным обществом как символ гипертрафиранного маскулинизма, господствующего, яко бы в тюремной среде. Именно «умение постоять за себя», «ответственность за себя и ближних» Р. Коннелл называет в числе форм поведения, характерных для маскулинного хабитуса[104]. Однако для самой субкультуры пенитенциариев этот императив гендерно нейтрален, его нельзя отнести к какой-либо определенной полосоциальной роли. Следование ему является единственно возможной стратегией выживания в условиях заключения и для мужчин, и для женщин.

Более высокий уровень доверия среди женщин-заключенных позволяет сделать вывод о наличии устойчивой тенденции к формированию коллективного субъекта в женских исправительных учреждениях. Кроме того, администрация тюрем часто отмечает повышенную взрывоопасность социокультурного климата в женских колониях. Служащие управления по исполнению наказания объясняют наличие гипер конфликтности в женских колониях «неустойчивым, спонтанным, склонным к истерике характером, присущим женщине вообще». По мнению сотрудников колоний, у женщин-осужденных отсутствует стремление к сотрудничеству и любое объединение женщин неэффективно и кратковременно. Действительно, исследование малых социальных групп, формируемых в колониях заключенными с целью создания в условиях тотальной и дискриминирующей институциальной системы «частного», приватного пространства, показало, что в женских колониях «семьи», называемые на арго кентовками, характеризуются социальной неустойчивостью. Они распадаются сразу после того, как была достигнута основная задача, определявшая их появление: защита чьих-то личных интересов, конфликт с администрацией, накопление капитала. В мужских колониях случаи распада семей так же велики. Это объясняется и высоким уровнем недоверия друг к другу заключенных (66%), и отсутствием или скудностью материально-бытовой базы для создания таких объединений. При сравнении количества устойчивых «семей» в женской и мужской колониях выяснилось, что в женской колонии в отряде численностью в 130 человек существует 6 стабильных малых социальных групп, а в мужской колонии в отряде с такой же численностью — 20, т.е. в 3,3 раза больше.

Несмотря на сравнительно устойчивое существование «семей» в мужских колониях, их функционирование менее интенсивно и значимо, чем в женских исправительных учреждениях. Для мужчин-осужденных «семья» — это возможность выделить себя из общего социального пространства, это определенный ориентир для разграничение социального окружения на «своих» и «чужих». Иной функциональной нагрузки семья в мужской колонии не имеет. Здесь прослеживается тенденция к социальной фрагментации и без того замкнутого и изолированного общества осужденных. Каждый из фрагментов старается максимально отделиться от остального социума, получить максимум свободы в принятии решений. В женских исправительных колониях формирование семей носит прагматичный, функциональный характер. Между семьями налажен обмен материальными и человеческими ресурсами. Конструкция семей носит матричный характер, где каждый сегмент, выполнив поставленную задачу, переходит на иной уровень социального пространства. Возникновение регенирирующей фрагментации в исправительных учреждениях связано с воздействием двойной структурации, которая приводит к принципиальному разрыву между макро и микросоциальными уровнями. Фрагментация позволяет преодолеть этот разрыв. В мужских исправительных учреждениях фрагментация, создание малых социальных групп, «семей», оказывается единственной возможностью для социальных акторов осуществить социальное действие в данной социальной структуре, т.е. тюрьме, где изъявление свободной воли заключенными ограничено режимным распорядком. Причем совершение этого социального действия, создание новой социальной структуры, не оценивается акторами-осужденными с точки зрения эффективности. О бесконечной фрагментации жизни в колониях говорит в своем исследовании тюремной субкультуры и А. Олейник. По его мнению, эта фрагментация возникает вследствие стремления осужденных добиться элементарного комфорта в «повседневной жизни маленького общества»[105]. Однако в своем анализе фрагментации А. Олейник не использует гендерные стратегии и не оговаривает существенные различия в прохождении процессов фрагментации малого общества женских и мужских пенитенциарных учреждений.

В женских исправительных учреждениях фрагментация, оставаясь следствием двойной структурации, носит иной характер. Во-первых, фрагментация не является единственным доступным для женщин-осужденных социальным действием. Во-вторых, формирование малых социальных групп происходит на основании разветвленной системы факторов, которые носят субъективный характер: личная привязанность, общность интересов, социальная конгруэнтность. В мужских колониях объединение происходит, как правило, на основе «независимых» от индивида факторов — землячество, принадлежность осужденного к той или иной группировке «на свободе», кастовая принадлежность в колонии, национальность. В третьих, социальная фрагментация в женских колониях всегда ориентирована на эффективность и успешное достижение поставленных целей.

Отмечаемая сотрудниками колоний неустойчивость малых женских сообществ не является результатом отсутствия в женских группах какой-либо самоорганизации; она — следствие высокого уровня ориентированности на успех. Именно ориентация на достижение поставленных целей (самого разнообразного порядка) является формообразующей ценностью, присущей женской субкультуре исправительных учреждений. Этот вывод нашего исследования подтверждают ответы женщин и мужчин заключенных на вопрос Какие черты Вашего характера наиболее востребованы в колонии. 48% женщин в той или иной последовательности перечислили: целеустремленность, расчетливость, активность, умение контактировать; только 12% женщин отметили независимость и стремление к одиночеству. Соответственно 54% мужчин полагают, что существование в колонии облегчают умение постоять за себя, самостоятельность, независимость, способность замыкаться в себе, не обращать внимание на происходящее вокруг. Кроме того, в ходе опроса осужденных мужчин выяснилось, что общительность и коммуникативность воспринимаются ими как показатель большой доли вероятности доноса со стороны человека, обладающего этими чертами.

Способность женщин-осужденных к социальной мобильности, к формированию и разрушению малых социальных групп для достижения каких-либо личных целей или получения льгот демонстрирует, что политика сегрегации и исключения внутри субкультур исправительных учреждений не реализовалась успешно в женской среде. Однако администрация колоний отказывается признавать за женщинами высокий уровень социальной мобильности и способность к продуктивному социальному действию. Это объясняется:

- Принадлежностью администрации к первому уровню стуктурации (официальное признание внутренних, внережимных правил и норм второго уровня структурации дезорганизует управление колонией);

- Распространенностью гендерных стереотипов, отказывающих женщинам в социальной активности;

- Принципом десексуализации, который пронизывает действие всей современной пенитенциарной системы.

Наш анализ уровня доверия в субкультурах исправительных учреждений был бы неполным, если бы мы не отметили отношение осужденных мужчин и женщин к самому институту семьи. По статистике, в колониях, где проводилось исследование, только четверть заключенных и мужчин, и женщин состояла в законном браке до совершения преступления, три четверти заключенных находились либо в разводе, либо в сожительстве. Чтобы выяснить, каким образом принадлежность к «семье» в колонии влияет на уровень социализации заключенного, респондентам был задан вопрос Планируете ли Вы после освобождения создать семью и вступить в законный брак? Ответы на него убеждают, что представления о семьях-кентовках, создаваемых индивидов во внешне агрессивной среде, и о семьях, формируемых в открытом, свободном социуме, диаметрально противоположные. И мужчины, склонные к поддержанию «семейного» уклада в колонии, и женщины, демонстрирующие большую социальную мобильность в колонии, в равной высокой степени подтверждают свою готовность к вступлению в брак или продолжению прежних связей (соответственно 74% и 75%).

Результаты опроса, связанного с ожиданиями и намерениями осужденных расходятся со статистическими данными, показывающими, что только 15% браков сохраняются после осуждения кого-либо из супругов, причем, если осуждена была женщина этот процент опускается до 9%[106]. Однако в нашем исследовании важным является тот факт, что осужденные-женщины в меньшей степени склонны к крайней индивидуальной сегрегации, свойственной мужчинам-заключенным. Замкнутость, «добровольная» сегрегация в условиях тюремного заключения — это не столько стратегия адаптации со стороны индивида, сколько норма поведения, приветствуемая и поддерживаемая распорядком и укладом, действующими в пенитенциарных учреждениях. Попытки женщин-осужденных на наивном, интуитивном уровне противостоять этой норме являются характерной чертой женских исправительных учреждений. Более подозрительное и придирчивое отношение сотрудников колоний к женщинам-осужденным невозможно объяснить теми клише, которыми администрация оперирует, говоря о заключенных женщинах: «Вы думаете, избиение или ругань могут напугать этих женщин? …эти женщины в большинстве случаев с детства живут в драках и ругани. Для них это, если хотите, норма жизни, они привыкли и по другому не понимают, часто…». Подобная оценка демонстрирует, во-первых, не реальное положение дел, а дискурсивно сконструированную действительность, в которой определенные культурные формы гендера симулируют «реальное», распространяя свою власть через утверждение себя в качестве естественного конструкта, производя невидимую социуму подмену многоуровневых различий на псевдо-правдоподобные бинарные оппозиции. Во-вторых, негативное отношение сотрудников колоний к осужденным женщинам является следствием того, что современная стратегия наказания не учитывает специфики гендерных практик. Феминные практики оказываются вне стратегий пенитенциарных учреждений, т.к. 1. Социальная структура, в рамках которой сформировалась пенитенциарная система, отказывается относить сексуальность к феминным практикам, а, следовательно, женщина не наказывается в тюрьме через запрет на сексуальность; 2. Система наказания не в состоянии противостоять инерции женщин-осужденных к формированию коллективного субъекта и внутренняя сегрегация в женских исправительных учреждениях не достигает необходимого уровня, на котором каждая из заключенных подвергается тотальному контролю. Феминные практики владеют, по крайней мере, двумя стратегиями ускользания от тотальности пенитенциарного института. Именно поэтому пенитенциарная культура ассоциируется исследователями с мужскими, маскулинными практиками, так как вне этих практик она оказывается абсолютно бессмысленной.

Трансформации гендерных ролей под воздействием контроля

Под воздействием двойной структурации маскулинные практики в условиях лишения свободы претерпевают значительные трансформации. Тот предел сексуальности, который жестко устанавливается на дискурсивном уровне (режимные правила) и на додискурсивном пространстве (внутренние нормы субкультуры пенитенциариев, жизнь «по понятиям»), лишает маскулинные практики их стержня, их господства, или, в терминах Коннелла, их гегемонии. «Мужской хабитус», который, по мнению П. Бурдье, воплощается в определенных практиках[107], теряет свою привычную стигматизацию. Диссипация гегемонической маскулинности усиливается благодаря отмеченному выше высокому уровню недоверия друг другу в тюремной среде. Строгая иерархия социальных ролей в тюрьме не поддерживается маскулинным стремлением к доминированию среди мужчин. Ее наличие обусловлено глубоким разрывом между структурами, организующими маскулинные практики в современном мире, — трудом, властью и сексуальностью — и действием этих разрозненных, автономных структур в пространстве тюрьмы. Эти три конструкта в формировании гендерных практик мы выделяем вслед за Р. Коннеллом и Дж. Батлер, которые, каждый по собственным основаниям, полагали, что именно распределение ролей в рамках этих трех фундаментальных структур определяет характер гендерных практик в различные исторические периоды. Для Р. Коннелла неоспоримым является господство гегемонической маскулинности, выступающей в качестве культурного образца для всех без исключения практик пола. Для Дж. Батлер господство любой практики заканчивается с пониманием ее как симуляции реальности, как копии копии, доказывающей свою тотальность и господство через элементарную реккурентность, с прекращением движения реккурентностей в данном дискурсе пропадает и господство той или иной гендерной практики[108]. Применяя эти две теории, мы намерены посредством анализа трудовых, властных и сексуальных практик в тюрьме продемонстрировать, что в условиях лишения свободы формирование и протекание любой гендерной практики искажается, а в ряде случаев становится невозможным в силу стремления пенитенциарной системы к вытеснению сексуальности.

Труд. Трудовая деятельность и лишение свободы пересекаются на двух уровнях. На первом уровне, труд исторически является основной чертой тюремного заключения, колеблющейся между продуктивными и коммерциализированными формами индустрии с одной стороны, и обучающими и исправительными стратегиями — с другой. На другом уровне, труд корректируется сущностью любой деятельности в тюрьме и, особенно, свободной оплатой труда и процессом организации труда. Внутри тюрьмы труд заключенных выполняет несколько функций. Он приносит пользу и становится источником дохода для государства; обеспечивает обучение и возможность исправления через занятость; труд является механизмом контроля, обеспечивая организацию времени и надсмотр за заключенными[109].

Все эти благие функции труда оказались невыполнимыми в тюрьме вследствие разрыва между принятыми в современном мире формами трудовой деятельности и тюремными условиями. Во-первых, труд не стал в тюрьме престижной формой занятости; он, как и в традиционном обществе воспринимается в качестве повинности, на которую обречены представители низших «каст-сословий». Во-вторых, тюремное заключение искажает смысл трудовой деятельности, т.к. не предусматривает непосредственного и полноценного вознаграждения за труд. В-третьих, отношение к работе и мотивы трудиться в тюрьме отличаются от отношения и мотивов, которых придерживаются индивиды на свободе. Концепт «удовлетворение от работы» совершенно чужд заключенным, заинтересованность в работе часто связана с двумя моментами: приработком и получением относительной автономности. Учитывая, что большинство заключенных отбывают относительно непродолжительные сроки, интерес к развитию «карьеры» в тюрьме имеет ограниченное значение для среднего заключенного[110]. Но именно компетентное профориентирование, профконсультирование, дополнительное обучение, серьезная кадровая подготовка трудового коллектива являются основными сателлитами современной трудовой деятельности[111].

В результате сложившихся в условиях тюремного заключения искажений сущности трудовой деятельности гендерные практики, формирующиеся в процессе трудовой деятельности, претерпевают серьезные трансформации. Труд в тюрьме вообще не является пространством, в рамках которого складываются модели гендерной идентичности. Высшие касты криминальной субкультуры, претендующие, в терминах Коннелла, на статус гегемонической маскулинности, не репрезентируют себя в терминах производительности и престижной трудовой деятельности (для высших каст криминальной субкультуры трудовая деятельность запрещена нормами внутренней субкультуры). В тюрьме нет необходимости в традиционном разделении труда, санкционировавшем гендерное разграничение производства и всей трудовой деятельности[112]. Материальная обеспеченность, которая устанавливает отношения господства и подчинения внутри одного пола, так же не зависит в тюрьме от степени участия индивида в трудовой деятельности.

В отечественных тюрьмах трудовая деятельность исторически вынесена за пределы социального пространства, в котором распределяются те или иные социальные роли. В царской России заключенные трудились лишь на каторге. В тюрьмах труд заключенных не использовался, и осужденные жили на государственные дотации и милостыней. В советский период исправительно-трудовое право получило достаточно широкое развитие[113]. Однако в реальности обязательная для всех заключенных трудовая деятельность, в силу своей непродуктивности, неэффективности, невыгодности, не влияла на распределение социальных и гендерных ролей в местах лишения свободы. Кроме того, до сих пор в отечественных тюрьмах существует традиция, разрушающая смысл трудовой деятельности, ориентированной на рост доходов. Речь идет о так называемом общаке — осужденные добровольно собирают средства, которые расходуются на поддержание заключенных, находящихся в трудном материальном положении (содержащиеся в ШИЗО, ПКТ, БУР, госпитале, недавно прибывшие). Сбор средств никогда не осуществлялся принудительно, «в общак не собирают по приказу», распределение собранных средств не относится к престижной деятельности, средства хранятся открыто в при кроватной тумбочке. Бенефициарии не облагаются никакими обязательствами перед общиной за полученную материальную помощь, «если человек порядочный, ему и в голову не прейдет потребовать чего-либо в замен общака».

Следовательно, можно сделать вывод о том, что труд (производство) не входит в число тех структур, в рамках которых осуществляется распределение социальных ролей в тюрьме, устанавливаются критерии господства и подчинения между биологическими полами или в рамках одного пола. Маскулинные претензии на господство в силу участия мужчин в престижных формах занятости и распределении прибыли теряют в тюрьмах свои эпистемологические и социокультурные коннотации.

Власть. Распределение властных отношений в тюрьме официальный дискурс трактует однозначно: полнота власти принадлежит закону и олицетворяющему его штату сотрудников, смысл наказания заключается в отчуждении от осужденного права владеть ситуацией в отношении собственного существа; наиболее жесткие, тотальные карательные системы пытаются контролировать даже физиологические процессы в организме индивида. При всей видимой ясности в вопросе разграничения властных отношений в условиях лишения свободы возникает парадокс неравной интеграции в социуме. Неравная интеграция подразумевает подчинение одной группы индивидов другой в рамках осуществления определенных гендерных практик[114]. Большинство исследователей сходятся во мнении, что современная действительность представляет собой маскулинно ориентированную социальную структуру, где господство мужчин над женщинами прослеживается по многочисленным векторам. Господство же в рамках одной гендерной группы распределяется на основании авторитета. Таким образом, система доминирования в пенитенциарных учреждениях должна формироваться в идеале следующим образом: в мужских колониях власть администрации поддерживается ее безусловным авторитетом, основанном на доверии; в женских колониях авторитет штата сотрудников коррелирует с господствующей маскулинностью: большинство представителей администрации колоний — это мужчины, которые четко придерживаются маскулинных стратегий поведения.

Проведенное исследование в женской и мужской колониях показало, что распределение власти в исправительных учреждениях и неравная интеграция участников социального действия не соответствуют представлениям о том, какими они должны быть. Авторитет администрации не подкрепляется доверием осужденных, он носит формальный, нормативный, неверифицируемый характер. Опрос заключенных показал, что и мужчины (92%), и женщины (96%) не доверяют сотрудникам колоний, даже не испытывая на себе дискриминации с их стороны (Приложение 4, таблица 1).

Ответы на вопрос о доверии администрации колонии в мужской и женской среде оказались почти одинаковыми. В обоих случаях лишь седьмая часть респондентов склонна доверять сотрудникам колонии. Дефицит доверия к официально маркированной господствующей стороне порождает парадокс неравной интеграции в тюрьме: доминантная группа (администрация колоний) не обладает никакими специфическими характеристиками, подкрепляющими ее главенствующий статус, и вынуждена использовать для своей стигматизации символы и знаки, выработанные в рамках криминальной субкультуры. Еще первые авторы теории криминальной субкультуры обратили свое внимание на отсутствие особой субкультуры у персонала тюрем. Этот факт исследователи объясняли агрессивным характером криминальной среды, чьему тотальному влиянию не возможно противостоять легальным, законным образом[115]. Подобная интерпретация взаимодействия администрации с субкультурами пенитенциарной системы явно недостаточна и поверхностна. Сотрудники колоний вынуждены пользоваться нормами и понятиями криминальной субкультуры вследствие симулятивности собственной власти, не имеющей никакого додискурсивного основания.

Парадокс неравной интеграции в тюрьме компрометирует не только господство охраняющего персонала, он ставит под сомнение любой эффект доминирования. Ни один представитель «высшей тюремной касты» — авторитет или смотрящий — не претендует на полное и безоговорочное подчинение в условиях малого общества тюрьмы или колонии. Маскулинная гегемония проблематична в условиях лишения свободы, так как ни одна из практик доминирования не осуществляется в тюрьме в полной мере. Насилие и дискриминация, несомненно имеющие место в пенитенциарных учреждениях, не сосредоточены в руках конкретной господствующей группы. Они являются результатом постоянно циркулирующей в колонии мобильной прерогативы исполнения власти. В силу того, что в колонии реальное господство по своей сути многоканально и а-субстанциально, в пенитенциарных учреждениях складывается ситуация носящая и на тюремном арго, и на официальном языке определение — беспредел. Беспредел — это не только отсутствие или недоступность легализованных, институциальных способов решения конфликта[116], это еще и диссипация привычных стратегий поведения в отношении власти, нарушение разграничения социальных и гендерных ролей. В результате фиктивности феноменов господства и подчинения в тюрьме искажается и гендерная сетка идентификаций. Если в традиционном, классическом дискурсе гендер оказывается перформативным, т.е. он репрезентируется посредством непрерывных практик воспроизводства установленных различий[117], то в условиях изолированного малого общества гендерная идентичность теряет характер действования, становления. Мужчины и женщины осужденные избегают идентифицировать себя посредством гендерной стигматизации, предпочитая использовать внешний порядок символов вместо перформативно конструируемой идентификации.

Таким образом, в колониях фиктивный характер властных отношений разрушает сетку гендерной идентификации. Власть и гендер в тюрьме не формируются, не конструируются, не проходят становление; они концентрируются в определенной социальной общности под воздействием различных факторов и под их же влиянием распыляются. Причем властные функции не соотносятся ни с какой конкретной гендерной практикой. Траектории передвижения властных и гендерных стратегий в условиях лишения свободы разно порядковые и одно через другое не действует.

Сексуальность. В условиях тюремного заключения бытие мужчиной, как и бытие женщиной в привычном, обыденном для социокультурной реальности смысле, становится невозможным в связи с воздействием двойной структурации, которая ведет к разрыву между социальной структурой (изолированным обществом осужденных) и социальным действием (воспроизводством определенных гендерных практик). Во-первых, режимные правила, действующие в местах лишения свободы, ограничивают возможность использования определенных гендерных практик (большинство исследователей отмечают абсолютную неприспособленность отечественных тюрем и колоний потребностям женского тела, но и специфические потребности мужского тела игнорируются режимными документами). Во-вторых, жесткие внутренние правила тюремного сообщества переформулировывают основные положения социального существования пола. Если согласно позиции Бурдье, в открытом, свободном обществе социальное существование пола связано со специфическими властными гендеризированными отношениями, которые предполагают одни практики и исключают другие, и чье воздействие воспринимается, как правило, в качестве позитивного принуждения[118], (например, суггестивная гордость мужчин и женщин за свою принадлежность к определенным половым конструкциям), то в изолированном тюремном сообществе социальное существование пола определяется властными отношениями, которые 1. игнорируют гендерный механизм распределения власти в обществе, 2. индифферентно относятся к любым половым практикам, 3. являются негативным принуждением, которое трактуется буквой закона в качестве правонарушения, а свободным обществом как аморальная стратегия поведения.

Согласно нашей гипотезе, субкультура пенитенциариев не принадлежит к одному из множества маскулинностей, действующих в современной социальной структуре, т.к. квинтэссенцией субкультур исправительных учреждений является стремление членов закрытого сообщества избежать гендерной идентификации. Показательными являются результаты ответов осужденных на вопрос «Кому, по Вашему мнению, легче переносить лишение свободы, мужчине или женщине»: 71% женщин и 64% мужчин ответили, что им было бы легче отбывать наказание, если бы они принадлежали к другому полу. Т.е. для большинства заключенных их половая принадлежность является источником страданий, и они уверены, что противоположный пол, в силу его специфических особенностей, этих неудобств и проблем лишен.

В результате, отношения внутри гомо-социального тюремного сообщества, в котором акторы собраны не по доброй воле, а по принуждению, строятся не на основе взаимодействия с другим полом и представителями того же самого пола, а на принципе игнорирования, отказа от всякой гендерной идентичности. Используя теории П. Бурдье и Р. Коннелла, можно заключить, что в тюремном сообществе претерпевает аберрацию представления о социальном поле. Под концептом социальный пол мы понимаем определенную структуру социокультурных отношений, связанную с упорядочиванием и классификацией властных механизмов, воздействующих на «внесоциальные», биологические характеристики индивида.

В условиях свободного общества властные механизмы сосредоточены на культивировании и распространении легализованных и приоритетных гендерных практик. В изолированном обществе, напротив, властные механизмы направлены на диссимиляцию практик, связанных с конструированием пола. Классическая субкультура пенитенциариев опиралась именно на десексуализацию субъекта в условиях лишения свободы. Об этом свидетельствует традиционное разделение социальных ролей в тюрьмах на «авторитетов», «смотрящих», «козлов», «петухов» и «мужиков», которое исключало всякую полоролевую корреляцию. Сексуальная идентификация, как в случае с «петухами», носила исключительно негативную окраску и означала максимальную маргинализацию и сегрегацию индивида, но не потому, что его «используют в качестве женщины», а потому, что он репрезентируется в обществе через систему полосоциальных ролей. Вытеснение и дискриминация «петухов» в тюремном сообществе и сексизм в «свободном» обществе структурно абсолютно разно порядковые процессы. Об этом свидетельствует хотя бы тот пример, что все попытки создания из камер петухов аналогов публичных домов для наиболее уважаемых осужденных провалились, т.к. были не востребованы самими авторитетами. Под «полоролевым концептом» мы понимаем представление о социальном поле с точки зрения приспособления к ролевым ожиданиям. Действительно, от осужденных, к какой бы ступени тюремной иерархии они не относились, не предъявлялись требования соответствия той или иной гендерной системе. Проникновение в современное российское тюремное сообщество элементов гендерного распределения привело к утрате норм и правил субкультур исправительных учреждений. Если прежде понятием «беспредел» в колониях характеризовались действия администрации («невозможность индивида влиять на ситуацию, в которой он находится, и на выбор правил игры»)[119].

Сегодня ситуация беспредела охватила внутреннюю структуру субкультур исправительных учреждений, что прежде всего выражается в переоценке гендерных статусов в тюрьме. Прежде сексуальные связи применялись лишь как форма наказания (причем наиболее жесткого в исключительных случаях), сегодня интимные связи — это демонстрация предпочтений власти в отношении того или иного индивида. Сексуальность разрушает внутренние нормы субкультур исправительных учреждений, делает пенитенциарную систему не только неэффективной (об опасности лишения свободы общественная мысль говорит с момента появления тюрем современного типа), но и трансформирует ее в культурно-исторический и социальный атавизм. В государствах, в которых результаты сексуальных революций были наиболее полномасштабно проанализированы обществом, лишение свободы в качестве меры наказания предусматривается крайне редко. К таким странам принадлежат Скандинавские государства, Бельгия. В Российской Федерации на уровне законодательства эта закономерность не отражена, поэтому субкультуры испра