НЕПОВТОРИМЫЙ ХУДОЖНИК И МЫСЛИТЕЛЬ

 

В этой книге 1 собраны высказывания и выступления С. М. Михоэлса, помещены статьи и воспоминания его друзей. Но вот перечитываю высказывания самого Соломона Михайловича и по-настоящему талантливые рассказы о нем и еще и еще раз убеждаюсь, как всего этого недостаточно, чтоб воссоздать образ удивительного и неповторимого человека, который остался в сердцах всех, хотя бы однажды с ним встретившихся, как огромное жизненное событие. И не потому, что не совершенны записи выступлений Соломона Михайловича и рассказы о нем, а потому, что Михоэлс вне интонации, вне жеста, вне той живой неповторимости, которая присуща театру, просто невообразим, немыслим. Мне в жизни довелось встретить многих замечательных людей, я имел счастье быть рядом с ними, работать вместе с ними. Достаточно упомянуть двух гигантов — Станиславского и Вахтангова, которые были моими учителями. Я годами слушал их, учился у них...

 

 

1. Статья была написана для сборника «С. М. Михоэлс. Статьи. Беседы. Речи», М., «Искусство», 1959.

 

 

С Михоэлсом я в театральной работе не встречался. Мы только дружили с ним, я смотрел его спектакли. И все же... Вот он появлялся в театре, в зале собраний, на трибуне, в кругу друзей, пусть даже за дружеским столом, и с его приходом жизнь приобретала какую-то мудрую и — как ни парадоксально это звучит — неожиданную озорную приподнятость.

Когда он говорил, невозможно было пропустить ни одного его слова, ни одной интонации, жеста. Да, жест был несомненно его силой, поразительной, как все в нем.

Вы помните, он был небольшого роста, скорее даже маленький, далеко не классического сложения, коренастый, крепко сколоченный. Но в каждом его движении была свобода, красота и подлинная мужественная пластика. Маленький, он казался величественным, как никто. Хотя в банальном смысле слова он не был красив, а иные могли считать его почти уродливым, в то же время он был покоряюще прекрасен, вдохновенно прекрасен.

Когда он говорил, как бы думал вслух, его глаза сияли внутренним огнем и пророческой мудростью. А его руки с короткими пальцами!.. Я не знал рук более живых, более выразительных, изобретательных, более умных рук художника.

Я начал с жеста: да, конечно, жест был его актерской силой. Это, в сущности, была интонация, выраженная в жесте.

Михоэлс удивительно владел речью. Он был великим сыном своего народа, и, конечно, понять Михоэлса можно, только познав его внутреннюю связь с многовековой культурой еврейского народа. И в то же время это был художник, превосходно, глубоко, проникновенно вобравший в себя русскую культуру. Как великолепно владел он русским языком! Он знал русский язык, любил его, понимал. Если вас затруднял какой-либо речевой вопрос — ударение, корень, происхождение слова, его точный или многогранный смысл, у Михоэлса вы получали ответ подробный, увлекательный. Я редко встречал человека, который лучше Михоэлса чувствовал, понимал, знал русский язык во всем его богатстве, силе и красоте. Не случайно свои занятия с учениками школы при Государственном еврейском театре Михоэлс начинал с разбора гоголевской «Шинели». Читая со своими учениками Гоголя, Михоэлс раскрывал им смысл того, что такое художник. Разбирая каждое слово, порядок слов, порядок мыслей, порядок образов, их закономерность, раскрывая смысл каждого слова и их сочетания, разбирая весь этот

 

 

речевой покров, он добирался до самой сути гоголевского рассказа, до темы маленького человека. С первых же дней занятий со своими учениками Михоэлс поднимал великую коммунистическую тому уважения к человеку, пристального и любовного отношения к нему.

Михоэлс был великолепным актером, но, конечно, он был больше чем мастером: он был артистом, художником, мудрецом, творцом тех миров, которые он познавал, открывал, являл нам, его зрителям, слушателям, собеседникам. От Акакия Акакиевича он шел к Чаплину. Тевье-молочник и Король Лир — звенья одной цепи, начатой для Михоэлса Гоголем и завершаемой в наши дни.

Многие не понимали Михоэлса. Я перечитываю сейчас его выступления, вспоминаю возражения ему со стороны тех, кто готовы были обвинить его в неприятии «системы», в недооценке Станиславского. Это ошибочно: Михоэлс понимал и ценил Станиславского, как никто. Но в Станиславском он ценил его великую, неумирающую художническую мощь, а не его преходящие «сегодняшние» правила. Он ценил учение Станиславского, дающее художнику театра крылья для вдохновенного полета. И он презирал, ненавидел тех, кто своим тупым недомыслием, неспособностью подняться до Станиславского опошляли его учение, сводили его к сборнику правил, к ремесленному синтаксису.

В начале я сказал, что мы с Михоэлсом были друзьями. Но это, пожалуй, по совсем точно, во-первых, потому, что мы не очень часто и не подолгу встречались, хотя эти нечастые и недолгие встречи рождали в нас взаимное доверие и признание. А потом — мы были неравны в том смысле, что я всегда воспринимал Михоэлса, как старшего, как мудрого наставника. И все, что было так примечательно, так индивидуально ярко в нем, так своеобразно, в то же время было органически простым, доступным в человеческом смысле слова. Человечность — это Михоэлс. Михоэлс — великолепный образец мыслящего человека — homo sapiens, — человека огромного, обобщающего, философского ума и нежного, чуткого сердца. Какими-то, одному ему присущими душевными щупальцами он умел познавать внутреннее состояние своего собеседника — ученика или артиста, — находил доступ к внутреннему миру человека для того, чтобы разъяснить, облегчить, направить, помочь. Он был великий педагог и художник, врачеватель и вдохновитель.

 

 

Михоэлс был членом Комитета по Государственным премиям, и там я имел возможность наблюдать его удивительную, редкую способность полно и радостно воспринимать большое искусство, его подлинное бескорыстие художника. Этим объясняется глубокое взаимопонимание, возникшее между ним и Леонидом Леоновым, между ним и Алексеем Толстым. Такие разные, они были единомышленниками в своем понимании искусства как дела жизни, они были по-настоящему близкими людьми. А как глубоко и взволнованно воспринимал Михоэлс искусство Улановой, которую он считал совершенством, божеством. Как он умел отдаваться этому восприятию прекрасного, вбирать его в себя и заражать своим восприятием окружающих!

Но как бы я ни выбирал слова и выражения, чтобы рассказать о нем, мне это удастся не больше, чем другим. Никогда не передать неповторимости его интонаций и жестов, поразительную, захватывающую логику его мышления! К нему, как ни к кому, применимо определение Станиславского — «театр происходит здесь, сейчас, сегодня». Всякий механический повтор найденного уже не творчество, а ремесло. Михоэлс творил здесь, сейчас, сегодня, в живом общении с тем миром, который его окружал. Отдавая огромную красоту своей души, свою мудрость, он творил, живя, и жил со всей полнотой в современности. Он был необыкновенно чуток и прозорлив в своем понимании современности, в своем предвидении завтрашнего дня. Он был подлинным советским патриотом, настоящим беспартийным коммунистом. Он верил в учение Ленина, верил в завтрашний день нашей страны, в победу нашего народа в борьбе с темными силами земли.

Полный огромной внутренней энергии, всей своей жизнью как бы осуществив требование Станиславского к искусству — «проще, легче, выше, веселее», он всегда оставался творцом. В нем парадоксально сочетались простота, острое чувство юмора и глубокая философская мудрость, чувство скорби, с детских лет сопровождавшее его, и мощная, неистребимая вера в силы Человека и Человечность. Страстный в своем познавании жизни, Михоэлс жил щедро, величественно, по-человечески просто и неповторимо своеобразно...

 

I960