ВДОХНОВЕННЫЙ СТРОИТЕЛЬ СОВЕТСКОГО ТЕАТРА

 

 

Василий Васильевич Ванин — один из самых замечательных артистов советского театра, с которыми мне пришлось встретиться на моем творческом пути. По силе природного дарования, по огромному творческому темпераменту, сценическому обаянию, заразительному юмору, чувству правды, чувству современности, партийной страстности в искусстве он, на мой взгляд, должен быть поставлен в один ряд с Хмелевым и Щукиным.

Талант Василия Васильевича сформировался в стенах театра имени МГСПС 1, ныне театра имени Моссовета. В развитии и укреплении этого театра значение Ванина огромно.

Ряд ролей, сыгранных Василием Васильевичем в театре имени МГСПС, в первую очередь Братишка в спектакле «Шторм» и Чапаев в одноименной пьесе — роли первого периода его артистической деятельности, — вошли в золотой фонд советской театральной классики.

 

 

1. С 1930 по 1938 г. — театр имени МОСПС

 

 

К сожалению, мне не удалось видеть его на сцене в этих спектаклях. По когда я начал работать в театре имени МОСПС, товарищи Ванина много рассказывали об этих двух его ролях. По-видимому, в них выявился Ванин, с его фанатичной целеустремленностью художника и человека. Эти два образа как нельзя более давали ему возможность передать стремительность, страстную, неутомимую жажду деятельности, действия, борьбы.

Когда передо мной встал вопрос о работе в театре имени МОСПС в качестве художественного руководителя, меня больше всего волновало, как произойдет моя встреча с Ваниным, как он встретит меня.

Ванин же встретил меня так, как я не мог и мечтать. Первой моей постановкой в театре была «Трактирщица» Гольдони. Ванин с открытым сердцем принял этот спектакль. А потом была поставлена «Машенька» Афиногенова. Нас всех, вновь пришедших в театр, поразила и покорила беспредельная увлеченность Ванина, его огромная работоспособность, скромность и доброжелательность — качества, которые обусловили атмосферу объединения и творческой дружбы в новой работе театра. Требовательный в первую очередь к самому себе, инициативный, он увлекал всех своих товарищей по работе страстным отношением к делу. Казалось, что его талант неисчерпаем: столько нового, неожиданного и всегда убедительного вносил он в каждую репетицию. Он как будто не знал усталости, не знал покоя и равнодушия в творческом труде. Его репетиции были настоящим откровением, поучительными уроками для всех нас, для партнеров в спектакле и режиссеров.

Театр имени МОСПС, иначе говоря — театр имени Моссовета, в своем развитии стоял несколько в стороне от школы МХАТ, от системы Станиславского, но, конечно, с системой был знаком и теоретически и по работе с режиссерами, воспитанниками МХАТ, которых он приглашал на отдельные постановки. Однако до моего прихода в театре систему всерьез не изучали. Вот почему в нем существовало разное понимание системы отдельными артистами, не было единой точки зрения. Поэтому для театра был характерен разнобой в актерском исполнении. Однако знание системы Ваниным было не формальным. Ванин действовал на сцене так, как этого требовал Станиславский, — с огромной верой в происходящее: он репетировал каждый раз, «как в первый раз», потому что требование правды было у него в крови, оно было для него органической потребностью.

 

 

Мне часто приходилось при встречах с артистами, мало знакомыми с системой Станиславского, но по-настоящему одаренными, убеждаться в правде слов Станиславского, что система построена им на основании наблюдения творчества талантливых актеров, стремящихся к большой правде искусства.

Ванин жил, существовал в роли, волновался живым, горячим волнением. Он верил. Сколько подлинной артистической наивности было в этом удивительном художнике! Этот термин Станиславского — «наивность», понимаемый часто неверно как сюсюканье, означает па самом деле наивность как непосредственность, сближающую актера с ребенком в его вере в созданную воображением действительность. Веря в своего партнера, в своем воображении наделяя его новыми, необходимыми ему свойствами, Ванин том самым оказывал огромное воздействие на партнеров, которые заражались этой ванинской верой в них. Вот почему репетиции с Ваниным превращались в настоящее торжество реалистического искусства, являлись прямым доказательством правильности учения Станиславского.

Конечно, не всегда, не на каждой репетиции Ванин оказывался так великолепен; бывали и у него периоды спадов, раздражения, усталости, которые влияли на его репетиционное самочувствие, было иногда и некоторое «мельтешенье» в его исполнении, некоторая подмена большой правды существования досадной погоней за «правденкой», за мелкими бытовыми, жанровыми подробностями.

Ванин очень своеобразно акцентировал фразы, своеобразно понимал законы речевой выразительности. Его построение фразы было подчинено внутренней правде образа, а но формальным законам логического чтения, и поэтому он был необычайно убедителен. Он не изображал внешнее подобие мысли, он действительно мыслил па сцепе. Вот уж актер подлинно враждебный формализму, враждебный неправде или пустоте. На репетициях «Машеньки», как, впрочем и на репетициях других пьес, он вносил эту удивительную импровизационность в актерскую игру. Он необычайно легко произносил, импровизировал текст, и с первой же репетиции «искал себя в роли». Роль Леонида Борисовича в «Машеньке» он, как и все свои роли, сыграл очень интересно и глубоко.

Зрители верили, что такого, как он, можно любить до самозабвения, столько в нем было душевной простоты, очарования и мягкого юмора, искренности и стремительной жизнерадостности.

 

 

И он всем помогал своим поведением, своим отношением к работе, манерой репетировать, помогал как партнер и будущий участник спектакля. Он любил помогать на самостоятельных репетициях, если кому-нибудь что-либо не удавалось, непременно в уголочке во время спектакля разъяснял, увлекал, поднимал дух. Всем своим поведением Ванин удовлетворял требованию Станиславского: «Проще, легче, выше, веселее».

А ведь при всем том у Ванина в жизни был несколько трудный характер, «колючий», «неудобный», подчас нетерпимый и придирчивый. Но было нечто гораздо более важное в сущности Ванина, чем его человеческая «трудность», нечто такое, что заставляло примириться со всеми его «колючестями». И мне кажется, что именно поэтому отношение к нему его товарищей по работе было таким теплым.

Многому научил меня этот пламенный, изумительный художник, умевший в своем творческом порыве и сосредоточенности добираться до поразительных глубин понимания внутреннего мира образа. Особенно значительна была в этом отношении его работа над ролью Фаюнина в «Нашествии» Л. Леонова.

Фаюнин — «из мертвецов», как значится в ремарке Леонова. Трусливый, неистовый в своей злобе, собственник до мозга костей, мерзкая, отвратительная гадина, хитрый, льстивый, въедливый, настойчивый и властный, покоряющий своей силой слабых, пресмыкающийся перед сильными — таким был ванинский Фаюнин. Это получеловек-полузверь с пронзительными глазками на маленькой, вобранной в плечи головке и цепкими пальцами. Как удивительно все это сливалось в целостный, индивидуально неповторимый образ! Для каждого куска роли Ванин находил свое звучание, свой особый музыкальный ключ, интонацию, и доходил до бурного апогея в той сцене, когда, застигнутый, загнанный, припертый неожиданным вторжением новой жизни, обрекавшей ого на гибель, он метался по комнатам в предсмертном страхе, жалкий и отвратительный... Какая огромная сила наблюдательности и обобщения! Об этой роли много говорили и писали в свое время. В ней Ванин достиг огромной разоблачающей силы потому, что создавал этот образ как настоящий коммунист, советский художник, всей душой ненавидящий смрадный мир духовных мертвецов — Фаюнина и ему подобных.

И как это умещалось в нем: и Фаюнин и Леонид Борисович? И тот и другой образ создал Ванин!

 

 

Каждая его роль, как всегда бывает в органическом искусстве актера, казалась зрителям не сыгранной, а как бы живущей самостоятельной жизнью. Вспоминается Леонид Борисович в «Машеньке» с его поразительным обаянием, душевной чистотой, наивностью, преданностью, скромностью, бескорыстием в товариществе и творчестве. Вот каким был Ванин — Леонид Борисович.

А разве это не чудо — актер, способный на такие противоположности?

Но этими двумя ролями не исчерпывается Ванин. Зритель помнит его по многочисленным образам в кино. Комендант Кремля Матвеев никогда не забудется, ибо истинная сущность Ванина была здесь в его народности, в естественном и обязательном для него, как воздух, патриотизме.

За время нашей совместной творческой работы Ванин сыграл кроме Фаюнина и Леонида Борисовича — Бальзаминова в «Женитьбе Бальзаминова» А. Островского, Зайцева в «Московском характере» А. Софронова и Никона Камня в пьесе А. Сурова «Обида». И каждый раз это был Ванин в новом качестве, новый, удивительный Ванин.

В «Женитьбе Бальзамипова» Ванин репетировал как актер и режиссер. Эту работу он начал в трудные годы эвакуации в Чимкенте. Ванину хотелось раскрыть образ Бальзаминова не как комедийный, а, скорее, как трагикомедийный. Его увлекала тема «маленького человека», если хотите — чаплиновская тема (Ванин очень любил Чаплина), понятая так, как мог понять ее Ванин, глубоко русский художник. Эта работа Ванина не сохранилась надолго. Ванину не все удалось в роли, может быть, потому, что он слишком «отяжелил» материал, навязывая ему чрезмерную психологическую значительность; он придал всему спектаклю и исполнению своей роли излишнюю нервозность, подчас патологическую, судорожную суетливость, и разрушил мягкий юмор произведения. Его Бальзаминов был не очень молод, смешон и одновременно страшноват.

Другая работа Ванина в театре имени Моссовета — Зайцев в пьесе «Московский характер». Может быть, читатели помнят, сколько недоумений и возражений вызывал этот образ и сколько упреков шло в адрес автора пьесы со стороны зрителей: почему такого мелкого, подленького подхалима автор сохранил в семье советских людей? Вообще говоря, Ванин играл неровно. Порой он наделял Зайцева таким человеческим обаянием, что стано-

 

 

вилось понятным, почему Зайцев не уничтожен до конца, и даже не казалось попустительством сохранение Зайцева в этом коллективе советских людей. Это не значит, что Ванин «обелял» Зайцева или убирал его отрицательные черты. Его Зайцев был разоблачен предельно смело, точно, но получалось так, будто дурные наклонности и привычки не были сущностью Зайцева. Верилось, что в смешном, нелепом и во многом противном Зайцеве главное, гораздо более важное и основное в конечном счете, — его преданность советскому строю и что его чрезмерная угодливость Потапову объяснялась влюбленностью в талант Потапова, способного, по мнению Зайцева — Ванина, создавать то, что сегодня нужно нашей действительности. Но, впрочем, Ванин иногда играл Зайцева по-иному: зло, беспощадно. И тогда Зайцев казался невыносимым, и непонятно было, почему он оставался, в сущности говоря, безнаказанным.

Спектакль «Обида» Ванин ставил один. Только на последнюю репетицию он позвал меня, чтобы я со стороны помог ему и как исполнителю, а может быть, и как режиссеру, ибо, становясь в положение исполнителя, он, естественно, упускал кое-что режиссерски.

Спектакль получился чрезвычайно интересным и заслуженно был впоследствии высоко оценен театральной общественностью. Какие-то его части были ближе к сердцевине, другие — дальше от нее, но сам Ванин, а также О. А. Викландт и Н. Д. Мордвинов создали по-настоящему крупные образы. Спектакль был сделан целостно, просто и сильно, хотя и можно было заметить недостатки в исполнении отдельных ролей. Сам Ванин вложил столько правды и мудрости художника в образ Камня, что как бы с лихвой перекрыл все недостатки спектакля, доигрывая своим актерским отношением к выведенным в пьесе образам то, что недоигрывалось другими исполнителями.

Ванин никогда но репетировал свою роль в отрыве от всего спектакля. Так же как и в «Машеньке», работая над ролью, он как бы создавал спектакль в целом. Это чувство целого и дало ему право считать себя не только актером, но и режиссером, что и нашло блестящее подтверждение в ого работе над спектаклем «Обида». Ванин поставил перед автором пьесы ряд задач, которые сводились к укрупнению и расширению темы.

Василий Васильевич Ванин обладал дорогим, основным для режиссера качеством: он умел объединять, увлекать актеров

 

 

своими творческими замыслами. Его режиссерские показы были изумительны по остроте характеристик, по точности актерских находок, по глубокому и мудрому раскрытию авторского замысла.

А когда Василии Васильевич играл в спектакле, какой это был всегда праздник для партнеров, да и не только для партнеров, для всех его товарищей по театру, собиравшихся за кулисами посмотреть на Василия Васильевича, вдохновиться этой постоянной новизной, неповторимостью его исполнения! Его творческая неутомимость была почти невероятной.

Помню однажды после долгой и мучительной режиссерской работы по вводу нового исполнителя в спектакль «Нашествие» — это было в период эвакуации театра в годы Великой Отечественной войны — Василий Васильевич, утомленный многочасовой репетицией, с нестерпимой головной болью пришел ко мне, чтобы сдать эту работу. Ее надо было принять по производственным условиям немедленно, и поэтому я попросил, учитывая его состояние, что называется, только легонько «подыгрывать» партнеру. И вот больной, бесконечно переутомленный Василий Васильевич начал подыгрывать. Что это была за незабываемая репетиция! Василий Васильевич, казалось, превзошел самого себя. Одна находка сменялась другой, казалось, предельно выразительной, и вот снова, опять и опять новая находка...

В природе его таланта, в природе его сознания советского художника было это неудержимое; стремление к новому, к лучшему, к все более и более совершенному.

Василий Васильевич Ванин ушел из жизни еще таким творчески молодым, до краев полным замыслов, горячо увлеченным надеждами, планами. Но и то, что он оставил после себя, огромно, незабываемо. Его политическое чутье, его новаторство советского художника, его правильное и полное ощущение современности, а отсюда его подлинная народность всегда будут служить для пас 'прекрасным примером. Имя его войдет в историю советского театра, и советский народ будет помнить Василия Васильевича Ванина как одного из крупнейших и вдохновенных творцов — созидателей советского театрального искусства, как подлинного народного артиста великой эпохи строительства коммунистического общества.