Введение 7 страница

Я обнаружил, что занятия математикой полез­ны во многих отношениях. Когда я мысленно обра­щался к предмету своей давней любви — истории, мне теперь ничего не стоило «вжиться» в тот или иной исторический период, охватить своей фан­тазией все его детали с такой наглядностью, что он становился почти реальным. Я испытывал необык­новенное волнение, мое сознание поднималось до таких высот вдохновенного созерцания, что вполне могло в такие моменты привлечь внимание пара­зитов. Поэтому я все чаще обращался к математике — это было не так рискованно. Здесь я мог совер­шать интеллектуальные сальтомортале, пулей пере­летая из одного конца математического мира в другой, и при этом оставаться спокойным.

Райх заинтересовался ощущениями, которые вызвала у меня секретарша за соседним столом, и провел несколько экспериментов в этом направ­лении. Он обнаружил, что около пятидесяти процентов женщин и тридцать пять процентов мужчин, состоящих в штате «АИУ», страдают от чрезмерного «сексуального заряда». Это, несомненно, было как-то связано с жарой и скверными условиями жизни. Можно было предположить, что при такой интен­сивности сексуальных эмоций число самоубийств, связанных с индустриальными неврозами, среди персонала «АИУ» окажется пониженным. На самом же деле оно было исключительно высоко. Размыш­ляя над этим фактом, мы с Райхом нашли ему объяснение: интенсивность сексуальных эмоций и высокое число самоубийств вызываются одной и той же причиной — действиями паразитов.

Секс для человека — один из самых глубинных источников удовлетворения, сексуальные желания и стремление к эволюции тесно связаны между собой. Когда эти глубинные побуждения по той или иной причине не находят естественного выхода, они все равно прорываются наружу, и тогда человек пыта­ется удовлетворить их любым способом, чаще всего принципиально для этого неподходящим. Один из таких способов — беспорядочные половые связи, ко­торых среди сотрудников «АИУ» случалось более чем достаточно. Дело опять-таки в «фокусиро-вании» эмоций. Человек верит, что данная жен­щина может его сексуально удовлетворить, и убеждает ее стать своей любовницей; однако тут вмешиваются паразиты, и он оказывается неспосо­бен «сфокусировать» свою энергию на половом акте. Он испытывает некоторую растерянность: она. как принято говорить, «отдалась» ему, а он не удовлет­ворен — как будто съел сытный обед и обнаружил, что все еще голоден. Из такого положения есть два выхода: или человек решает, что просто выбрал не ту женщину, и начинает искать какую-нибудь дру­гую, или же он делает вывод, что обычный половой акт вообще не может его удовлетворить, и принима­ется изобретать всякие способы, чтобы сделать его интереснее, то есть экспериментирует с половыми извращениями. Путем осторожных расспросов Райх выяснил, что немалое число холостых служащих «АИУ» отличаются довольно-таки «специфически­ми» сексуальными предпочтениями.

Однажды вечером, через неделю после того, как мы впервые заговорили о сексуальных пробле­мах, Райх пришел ко мне с книгой, которую швыр­нул мне на стол.

— Я нашел человека, которому мы можем до­верять.

— Кто это?

Я схватил книгу и посмотрел на обложку. Книга называлась «Теории сексуального импульса», ее на­писал Зигмунд Флейшман из Берлинского уни­верситета. Райх прочитал мне вслух несколько отрывков, и я понял, что он имел в виду. Не могло быть никакого сомнения, что Флейшман — человек исключительного ума, которого поставили в тупик аномалии сексуального поведения человека. Однако при этом его формулировки звучали так, словно он догадывался о существовании паразитов сознания. Он понял, что половые извращения — следствие то­го, что источник сексуальности человека чем-то за­грязнен, и в этом вся суть — словно ему, чтобы утолить жажду, приходится пить виски вместо во­ды. Но почему, спрашивал он, человеку в современ­ном мире так трудно удовлетворить свои сексуальные потребности? Действительно, он подвергается чрезмерной сексуальной стимуляции бла­годаря книгам, журналам и кинофильмам, но ведь стремление к продлению рода само по себе настолько сильно, что это не должно было бы оказывать серь­езного влияния. Даже женщины, чей главный ин­стинкт состоит в том, чтобы выйти замуж и растить детей, как будто поддаются этой волне сексуальных аномалий, и число разводов, при которых муж обвиняет жену в неверности, быстро растет. Как объяснить это ослабление эволюционного импульса у обоих полов? Не может ли здесь действовать некий неизвестный фактор, либо физический, либо психо­логический, который мы не принимаем во внимание?

Да, ясно было, что Флейшман — наш человек и что в этой конкретной области науки мы можем обнаружить и еще кого-нибудь, кто также обратил внимание на аномалии сексуального поведения.

Одна из наших проблем, разумеется, состояла в том, каким образом устанавливать связи с нашими возможными союзниками: ни у меня, ни у Райха не было времени мотаться по всему свету в поисках таких людей. Но как раз в данном случае это оказа­лось неожиданно просто. Я написал Флейшману письмо, где изложил свои соображения по поводу не­которых мест его книги, делая вид, что ее тема меня весьма интересует, и намекнул, что, возможно, вскоре буду в Берлине и надеюсь заглянуть к нему. Не прошло и недели, как я получил пространный ответ, в котором, в частности, говорилось: «Как и все остальные, я затаив дыхание слежу за Вашими исследованиями. Не сочтете ли Вы наглостью, если я попрошу Вашего разрешения приехать к Вам са­мому?» Я ответил, что буду рад, и предложил ему приехать в ближайший выходной, а он телеграммой известил меня, что согласен. Три дня спустя мы с Райхом встретили его в аэропорту Анкары и до­ставили в Диярбакыр на вертолете компании «АИУ».

Флейшман нам очень понравился: это был энергичный, умный человек, немного за пятьдесят, с очаровательным чувством юмора и типично немец­кой широтой интересов в области культуры. Он мог с блеском говорить о музыке, о первобытном искус­стве, о философии и об археологии. Мне сразу стало ясно, что это один из тех немногих людей, кто от природы наделен иммунитетом к паразитам сознания.

В Диярбакыре мы накормили его хорошим обе­дом, во время которого беседовали исключительно о раскопках и о проблемах, связанных с найденными мной развалинами. После обеда мы ракетой при­летели в Кара-тепе. (Компания «АИУ» обнаружила, что наше присутствие служит ей замечательной рек­ламой, и мы получили такие привилегии, которые были бы немыслимы раньше, когда Райх был всего лишь их консультантом по геологии.) Первый тон­нель был почти закончен. Мы показали Флейшману ту его часть, которую можно было видеть, а также остальные «экспонаты»: уголок, отломанный от Аб-хотова камня, электронные фотографии надписей на других монолитах и так далее. Его привел в восторг масштаб проблемы — то, что мы нашли цивилиза­цию более древнюю, чем останки пекинского челове­ка*. У него на этот счет была собственная теория, любопытная и вполне правдоподобная. Она состояла в том, что на Земле когда-то пытались поселиться пришельцы с другой планеты — возможно, с Юпите­ра или Сатурна. Он разделял теорию Шредера*, сог­ласно которой на всех планетах в тот или иной период существовала жизнь, а может быть, — что доказывает пример Марса, — и разумная жизнь. В данном случае Марс он исключал из-за малого раз­мера планеты — ее масса в десять раз меньше зем­ной: чересчур малая сила тяготения исключает возможность появления «гигантов». Юпитер же и Сатурн имеют достаточно большую массу, а значит, и силу тяго­тения, так что там «гиганты» вполне могли обитать.

Райх не согласился с ним, выдвинув свою собст­венную теорию: что все население Земли неодно­кратно подвергалось уничтожению в результате катастроф, как-то связанных с Луной, и что каж­дый раз после этого человеку приходилось с трудом развиваться снова, проходя одну за другой все пре­дыдущие стадии. Если, как представляется почти очевидным, такие лунные катастрофы становились причиной обширных потопов, то это объясняет, почему эти древние цивилизации, которые сущест­вовали за миллионы лет до появления в голоцене современного человека, погребены на такой большой глубине.

Весь день мы провели в беседах на самые разно­образные темы, вечером посмотрели прекрасный спектакль «Пираты из Пензанса»^^, поставленный местным обществом любителей оперы, а потом не спеша поели в ресторане дирекции. Райх распо­рядился поставить у себя в номере еще одну кровать для гостя, и мы пошли к нему.

Мы все еще избегали разговора о паразитах соз­нания, помня, как опасно затрагивать эту тему поз­дней ночью. Однако мы уговорили Флейшмана рассказать подробнее о своей теории сексуального импульса. К полуночи он вошел во вкус и блестяще изложил нам ее суть. Время от времени мы нарочно делали вид, что неправильно его понимаем, чтобы заставить его высказаться как можно обстоятельнее.

Результат превзошел наши ожидания. Флейш-ман, с его широчайшим научным кругозором, сумел охватить всю проблему в целом. Он понял, что сек­суальный импульс человека по своему существу романтичен, точно так же, как и импульс поэтический. Когда поэт при виде горных вершин ощущает «намек на бессмертие», он прекрасно зна­ет, что горы — вовсе не «боги, увенчанные обла­ками». Он знает, что величие придает им его собственное сознание — точнее, оно видит в них символ своего собственного скрытого величия. Их грандиозность и великолепие напоминают ему о грандиозности и великолепии его собственного духа. А когда человек испытывает романтическую любовь к женщине, — это опять-таки скрытый в нем поэт видит в ней орудие эволюции. Мощь сексуального импульса — это мощь божественного начала в чело­веке, а сексуальный возбудитель способен вызывать к жизни эту мощь, как гора вызывает к жизни пред­ставление о прекрасном. Флейшман говорил, что че­ловека надо рассматривать не как нечто единое, а как результат постоянной борьбы между высшим и низшим началами. Половые извращения, какие мы видим у де Сада, отражают оба эти начала, сплетен­ные в жестокой борьбе между собой так крепко, что отделить одно от другого невозможно. И низшее на­чало сознательно использует энергию высшего в соб­ственных целях.

В этом месте Райх прервал его и спросил:

— Но как тогда вы объясните такой сильный рост половых извращений в нынешнем столетии?

— А, в том-то все и дело, — мрачно отозвался Флейшман и сказал, что, по его мнению, это должно означать, что низшее начало получает поддержку откуда-то извне. Может быть, наша цивилизация клонится к упадку, исчерпала себя, и ее высшие импульсы истощились. Однако в это он поверить не мог. Не верил он и в то, что современные неврозы объясняются неспособностью человека освоиться с образом жизни цивилизованного животного — боль­ше того, высокоиндустриализированного животно­го. Человек имел достаточно времени, чтобы привыкнуть жить в больших городах. Нет, должно быть какое-то иное объяснение...

Тут я зевнул и сказал, что, если они не возража­ют, хотел бы продолжить беседу за завтраком. Со­гласно нашим планам, Флейшману предстоял долгий и интересный день... Райх поддержал меня:

все это слишком увлекательно, чтобы продолжать разговор сейчас, когда мы устали. Так что мы поже­лали друг другу доброй ночи и расстались.

На следующее утро, за завтраком, мы с радо­стью заметили, что Флейшман находится в прекрас­ном настроении. Очевидно, здесь ему нравилось. Когда он спросил нас, что мы предполагаем делать сегодня, мы сказали, что об этом лучше поговорить после завтрака. Потом мы снова пошли к Райху, и тот продолжил беседу с того самого места, на кото­ром она оборвалась накануне вечером. Он напомнил Флейшману его слова о том, что низшее начало в человеке, видимо, получает поддержку откуда-то извне, а потом предложил мне рассказать о судьбе Карела Вейсмана и о том, как мы обнаружили паразитов.

Утренняя беседа заняла два часа, но уже с само­го начала мы увидели, что в лице Флейшмана сде­лали правильный выбор. Первые минут двадцать он, правда, подозревал, что все это какой-то замыс­ловатый розыгрыш. Однако дневники Карела убедили его — нам стало ясно, что он прозрел. Он слушал с растущим волнением, и Райху пришлось предупредить его, что это самый верный способ привлечь внимание паразитов, а также объяснить, почему мы решили подождать до утра. Флейшман прекрасно нас понял и после этого слушал спокойно и серьезно. По его плотно сжатым губам было видно, что у паразитов появился еще один серьезный противник.

В каком-то смысле Флейшмана оказалось даже легче убедить, чем Райха. Прежде всего, он еще в колледже прослушал курс философии и целый се­местр изучал Уилсона и Гуссерля. Кроме того, весь­ма убедительными оказались наши опыты с телекинезом. Флейшман купил здесь в подарок внучке мячик из тисненной кожи, и Райх заставил его прыгать по всей комнате, а я усилием воли пере­нес по воздуху книгу и не дал взлететь со стола сердито жужжавшей осе. Слушая наши объяснения, Флейшман то и дело повторял: «Боже, все сходится!» Одним из центральных понятий его психологической теории было то, что он называл «налогом на соз­нание»; мы смогли доказать ему, что этот «налог» взимают преимущественно паразиты.

Флейшман стал первым из наших учеников. Це­лый день мы старались обучить его всему, что знали сами: как заметить присутствие паразитов, как за­крыть для них свое сознание, когда они появятся. Больше ничего и не понадобилось: самое главное он понял сразу. Человек хитростью лишен возмож­ности пользоваться территорией, принадлежащей ему по праву, — миром сознания; как только чело­век это полностью осознает, ничто не сможет поме­шать ему предъявить свои права. Пелена тумана рассеется, и он получит возможность путешество­вать по миру своего сознания, как научился путеше­ствовать по морю, воздуху и космическому пространству. Как он воспользуется такой возмож­ностью, — решать ему: либо он захочет совершать туда ради собственного удовольствия увеселитель­ные прогулки, либо пожелает серьезно заняться исследованием этого мира и составлением его карт. Мы объяснили, почему пока не решаемся прибегать к галлюциногенным препаратам, и рассказали обо всем, чем до сих пор сумели дополнить феномено­логию.

Мы капитально пообедали — после целого утра напряженной работы все ощущали зверский голод, — а потом наступил черед Флейшмана. Будучи психо­логом, он знал многих людей, задававшихся теми же вопросами, что и он. Только в Берлине их было двое: Элвин Кэртис из института Хиршфельда и Винсент Джоберти, его бывший студент, а теперь профессор в университете. Он рассказал нам про Эймса и Томсона из Нью-Йорка, про Спенсфилда и Алексея Ремизова из Йейля, про Шлафа, Херцога, Хлебникова и Дидринга из Массачусетсского инсти­тута. Он упомянул и Жоржа Рибо — человека, ко­торый потом нас чуть не погубил...

В тот день мы впервые услышали от него и имя Феликса Хазарда. Мы с Райхом не слишком хорошо знали современную литературу, однако подход Ха­зарда к проблемам секса естественным образом заинтересовало Флейшмана. Мы узнали, что Хазард пользуется большим авторитетом среди литератур­ного avant garde* благодаря любопытной смеси садизма, научной фантастики и глубокого пессими­зма. Он, по-видимому, получал постоянную плату от одного берлинского ночного клуба, где собирались любители извращений, просто за то, что каждый ме­сяц просиживал там определенное число часов и поз­волял посетителям с восторгом его созерцать. Флейшман рассказал нам о некоторых работах Ха­зарда и добавил, что тот в свое время был наркома­ном, однако теперь считается излечившимся. Все, что он рассказывал о Хазарде, указывало на то, что это еще один «зомби», находящийся во власти паразитов сознания. Впечатление у Флейшмана от единственной встречи с Хазардом осталось весьма тягостное. Он записал тогда в дневнике: «Душа Хазарда похожа на свежеразрытую могилу» и несколь­ко дней после этой встречи испытывал странное чув­ство подавленности.

Теперь возник вопрос: следует ли нам работать вместе или можно предоставить Флейшману право подыскивать нам союзников по собственному разу­мению? Мы все решили, что последнее слишком опасно: лучше будет принимать такие решения втроем. С другой стороны, возможно, что в нашем распоряжении меньше времени, чем мы полагаем. Поэтому важнее всего поскорее собрать маленькую группу из людей, занимающих видное положение в интеллектуальном мире. Каждый новый человек, который вступит в наши ряды, облегчит нам задачу. Убедить Флейшмана было проще, чем Райха, пото­му что нас было уже двое. Когда же нас окажется много, мы сможем убедить весь мир. И вот тогда на­чнется настоящая война...

В свете того, что случилось позже, такая уверен­ность в своих силах кажется чистым безумием. Од­нако не надо забывать, что до сих пор счастье было на нашей стороне. И мы уверовали, что паразиты бесссильны против тех, кто знает об их сущест­вовании.

Я помню, что когда мы в тот вечер провожали Флейшмана на самолет, он взглянул на толпы, за­полнявшие ярко освещенные улицы Анкары, и ска­зал: «Я чувствую себя так, словно за эти дни умер и вновь родился другим человеком,..». А в аэропорту добавил: «Странно, но все эти люди кажутся мне спящими. Они как сомнамбулы». И мы поняли, что за Флейшмана нам беспокоиться нечего. Он уже вступил во владение «миром сознания».

После этого все начало происходить так быстро, что целые недели сливались в сплошную ме­шанину разнообразных событий. Три дня спустя Флейшман снова прилетел к нам вместе с Элвином Кэртисом и Винсентом Джоберти. Они прибыли в четверг утром и улетели в тот же день в пять часов вечера. Познакомившись с Кэртисом и Джоберти, мы поняли, что это люди как нельзя более нам под­ходящие. Особенно Кэртис: видимо, он натолкнулся на ту же проблему, изучая экзистенциалистскую философию, и эти исследования подвели его вплот­ную к тому, чтобы самому обнаружить паразитов. Нас обеспокоило только одно: Кэртис тоже упомянул про Феликса Хазарда и подкрепил наши подозре­ния, что Хазард может быть прямым агентом паразитов, которые полностью овладели его созна­нием и превратили его в зомби, когда он был погру­жен в наркотическое забытье. Очевидно, на многих, особенно на молодых девушек-невротичек, Хазард оказывал своеобразное возбуждающее действие. У Кэртиса же, как и у Флейшмана, он вызывал приступы депрессии. Но, что еще хуже, он уже дважды высмеял работы Кэртиса в одном аван­гардистском журнале, выходящем в Берлине. Это означало, что Кэртису нужно было проявлять боль­шую осторожность, чем всем остальным: он уже попал на подозрение к паразитам.

Не будь мы такими простаками, нам следовало бы организовать убийство Хазарда. Это было бы не так уж сложно. У Флейшмана уже появились за­чатки способности к телекинезу, и стоило ему еще немного потренироваться, как он развил бы их до того, что смог бы толкнуть Хазарда под проезжающий автомобиль, на котором ехали бы Кэртис или Джоберти. Однако мы испытывали естественное отвращение к таким действиям. До нас еще не до­шло. что Хазард на самом деле уже мертв, и вопрос лишь в том, чтобы не дать паразитам пользоваться его телом в своих целях.

В следующие три недели Флейшман приезжал к нам каждый выходной и всякий раз привозил с собой новых союзников: Спенсфилда, Эймса, Кассел-ла, Ремизова, Ласкаратоса из Афинского универси­тета, братьев Грау, Джонса, Дидринга и первую женщину среди наших сторонников — Сигрид Эльгстрем из Стокгольма. Все они прошли через наши руки на протяжении двадцати дней. Я испы­тывал по этому поводу смешанные чувства. Конеч­но, нам становилось легче от сознания, что людей, посвященных в нашу тайну, становится все больше, что мы с Райхом — уже не единственные ее храни­тели. Однако меня пугала неотступная мысль, что кто-нибудь из них может совершить какую-то ошибку и заставит паразитов насторожиться. Хоть я и убедил себя, что те не так уж опасны, какой-то инстинкт говорил мне о необходимости сохранения тайны.

За это время произошло немало интересного и волнующего. Братья Грау, Луис и Генрих, росли вместе, были очень близки друг другу и уже обла­дали некоторой способностью к телепатическому общению. Теперь они далеко обогнали нас всех в те­лекинезе и доказали, что мы недооцениваем его зна­чение. Я присутствовал при том, как в античном зале Британского музея они объединенным усилием воли передвинули мраморный монолит весом в тридцать тонн! Свидетелями этого были лишь Янис Ласкаратос, Жорж Рибо, Кеннет Фэрно (заведу­ющий сектором музея, которого я посвятил в тайну сам) и я. Братья объяснили, что сумели это сделать, взаимно усиливая волевые импульсы друг друга в попеременном ритме. Тогда мы еще ничего не могли в этом понять.

Прежде чем я перейду к рассказу о первой ката­строфе, которая нас постигла, нужно немного боль­ше сказать о телекинезе, поскольку в этих событиях -н сыграет определенную роль.

Способность к телекинезу стала, разумеется, простейшим и естественным следствием обретенной нами целеустремленности в борьбе против пар­азитов. Первое же, что я усвоил, когда начал изу­чать Гуссерля, заключалось в том, что люди упускают из виду один крайне простой секрет всего сущего, хотя он достаточно очевиден для всякого, кто способен видеть. Вот в чем заключается этот сек­рет. Скудость человеческой жизни — и человеческого сознания — объясняется слабостью луча внимания, который мы направляем на окружающий мир. Представьте себе, что у вас есть мощный прожектор, но в нем нет отражателя. Когда вы включаете его, он излучает свет, но свет рассеивается во все сторо­ны, а немалая часть его поглощается внутри самого прожектора. Установите там вогнутое зеркало — луч станет направленным, как летящая пуля или копье, и сила его удесятерится. Но даже это — лишь полумера: хотя все световые волны теперь следуют в одном и том же направлении, они движутся «не в ногу», как недисциплинированная группа солдат, идущая по улице. Если же еще пропустить такой свет сквозь рубиновый лазер, световые колебания начнут маршировать «в ногу», и их сила возрастет тысячекратно — точно так же ритмичная поступь армии способна заставить рухнуть стены Иерихона.

Человеческий мозг подобен прожектору, кото­рый освещает окружающий мир лучом внимания. Но он всегда был прожектором без отражателя. На­ше внимание ежесекундно перескакивает с предмета на предмет, мы не умеем фокусировать и направ­лять его луч. И все же это довольно часто случается само собой. Например, как подметил ФлеЙшман, сексуальный оргазм и есть не что иное, как резуль­тат фокусирования и концентрирования «луча» соз­нания (или внимания): в этот момент энергия луча скачком возрастает, что и создает ощущение интенсивного наслаждения. То же относится и к поэтическому «вдохновению»: по чистой случайно­сти сознание как будто настраивается на определен­ную волну, луч внимания на мгновение становится поляризованным, и все, на что он направлен, преоб­ражается. приобретая «яркость и свежесть снови­дения». Нет нужды добавлять, что так называемые «мистические видения» — это то же самое, но допол­ненное еще случайным лазерным эффектом. Когда Якоб Беме* увидел солнечный свет, отразившийся от поверхности оловянной чаши, и объявил, что видел все небеса разом, он говорил чистую правду.

Человеческая жизнь так тускла и неинтересна именно потому, что луч внимания у каждого чело­века размыт и нечеток. Люди не отдают себе в этом отчета, — а ведь разгадка секрета, как я уже го­ворил, много столетий лежит у нас под самым носом.

Но начиная с 1800 года паразиты делают все, что в их силах, чтобы не дать человеку раскрыть секрет, хотя после Бетховена, Гете и Вордсворта это должно было стать совершенно неотвратимым. Успех пара­зитов объясняется тем, что они используют привычку человека к такой нечеткости видения, его склон­ность тратить время и силы на пустяки. Человеку внезапно приходит в голову гениальная мысль — на мгновение его внимание фокусируется на ней; одна­ко тут же вступает в действие сила привычки, он вдруг ощущает голод, или ему кажется, что у него пересохло в горле, и коварный внутренний голосок нашептывает ему: «Пойди, удовлетвори свои фи­зические потребности, и тогда тебе будет вдвое легче сосредоточиться». Он повинуется — и тут же забы­вает свою мысль.

Человек постигает этот фундаментальный сек­рет в тот момент, когда догадывается, что его вни­мание представляет собой «луч» (или, как это сформулировал Гуссерль, что сознание «обладает на­правленностью»). Теперь ему остается только научи­ться поляризовать этот луч. Такой поляризованный луч и способен вызывать телекинетический эффект.

Так вот, братья Грау совершенно случайно поняли/ как использовать сознание друг друга в ка­честве рубинового лазера, чтобы добиться совпа­дения фаз в луче внимания. Они еще не овладели этим полностью — около 99% энергии луча терялись впустую. Но и оставшегося процента оказалось до­статочно, чтобы с легкостью сдвинуть с места тридцатитонный монолит. Его хватило бы и на то, чтобы сдвинуть камень весом хоть в пятьсот тонн, будь у нас под рукой такой камень.

А теперь я перехожу к тому, что произошло ве­чером 14 октября, когда нас постигла катаст­рофа. Не знаю, что насторожило паразитов. Может быть, виноват был Жорж Рибо, этот странноватый маленький человечек, которого посвятил в нашу тайну Джоберти. Рибо написал множество книг по телепатии, магии, спиритизму и так далее под такими названиями, как «Тайный храм» или «От Атлантиды до Хиросимы», и основал журнал «Les Horizons de I'Avenir» '•'-'. Было бы, пожалуй, неспра­ведливо утверждать, будто Джоберти проявил не­осторожность, вербуя его. Рибо был человек острого ума и прекрасный математик. Его книги свидетель­ствовали о том, что он очень близко подошел к до­гадке о существовании паразитов сознания. С другой стороны, они были слишком умозритель­ными. недостаточно научными. Он перескакивал с Атлантиды на атомную физику, с первобытных обрядов на кибернетику и был способен испортить разумное рассуждение об эволюции, сославшись на какой-нибудь неподтвержденный «факт» из спири­тической литературы, а в одной и той же сноске мог процитировать рядом какого-нибудь сумасшедшего и серьезного ученого. Он приехал в Диярбакыр специально, чтобы повидаться со мной — человечек маленького роста, с тонким, нервным лицом и го­рящими, проницательными черными глазами. Он сразу показался мне не столь заслуживающим до­верия. как все остальные, несмотря на его ум и обширные знания: уж слишком нервными и порывистыми были его движения. У меня создалось впечатление, что он не слишком уравновешен, а его рассудок не слишком надежен. Райх хорошо выра­зил это ощущение, сказав: «Ему не хватает бес­страстия».

В десять часов вечера в тот день я что-то писал у себя в комнате. Внезапно я испытал то чувство смутной тревоги, которое всегда свидетельствовало о присутствии паразитов. Все было точно так же, как в моей квартире па Перси-стрит. Решив, что они проводят нечто вроде периодической проверки, я просто прикрыл мою новую индивидуальность ста­рой и принялся размышлять о шахматной задачке. Я нарочно старался думать медленно, как можно тщательнее рассматривая все варианты решения, хотя теперь мог бы найти ответ мгновенным скачком. На полпути к решению я позволил себе отвлечься, встал и налил себе фруктового сока. (Употреблять алкоголь я давно уже перестал: его стимулирующее действие я теперь легко мо ' заменить мгновенной концентрацией внимания.) Потом я сделал вид, что потерял нить рассуждений, и начал с самого начала. Примерно через полчаса я зевнул и позволил своему мозгу ощутить усталость. Все это время я чувство­вал, что они следят за мной, и на этот раз на более глубоком уровне сознания, чем на Перси-стрит. Год назад, подвергшись такому наблюдению, я бы не испытал даже чувства подавленности: они на­ходились далеко за пределами уровней, на которых их можно сознательно или подсознательно обнаружить.

Улегшись в постель, я уже через десять минут почувствовал, что они удалились, и принялся раз­мышлять, что бы они могли со мной сделать, если бы решились «напасть». Конечно, я не был в этом абсолютно убежден, но мне казалось, что мое соз­нание достаточно сильно, чтобы противостоять даже исключительно активному нападению.

В полночь у меня зазвонил видеофон. Это был Райх, и по лицу его было видно, что он встревожен.

— Они у вас побывали?

— Да. Ушли час назад.

— А от меня — только что. Это у меня первая встреча с ними, и мне как-то не по себе. Они силь­нее, чем мы думали.

— Ну, не знаю. Мне кажется, это просто что-то вроде регулярной проверки на всякий случай. Вам удалось скрыть свои мысли?

— О да. К счастью, я как раз работал над этими надписями на Абхотовом камне, так что достаточно было сосредоточиться на них и думать вполсилы.

— Позвоните мне. если понадобится помощь, — предложил я. — Может быть, нам стоит попробовать настроить сознание так» чтобы фазы у обоих совпа­дали — как у братьев Грау. Возможно, это сработает.

Я заснул. На всякий случай я даже позволил своему сознанию медленно погрузиться в сон, как прежде, а не выключил его, как выключают свет.

Проснулся я с чувством подавленности, похо­жим на похмелье или на начинающееся нездоровье. Мой мозг словно заржавел или онемел, как немеет тело, когда спишь в неудобной позе. Я мгновенно понял, что с шутками покончено. Пока я спал, паразиты подкрались и захватили меня в плен, свя­зав по рукам и ногам.

Теперь, когда это случилось, все выглядело вовсе не так страшно, как я ожидал. Я всегда думал, что их присутствие будет вызывать у меня отвращение, но вместо этого я просто ощущал в себе нечто чуж­дое, причем это ощущение имело какой-то, я бы ска­зал «металлический», привкус.

Мысль о сопротивлении мне и в голову не приходила. В тот момент я был как человек, кото­рый попал под арест и у которого есть только один шанс выжить — убедить своих тюремщиков, что они просто ошиблись адресом. Поэтому я реагировал на случившееся в точности так, как реагировал бы год назад: с некоторым страхом, растерянностью, но без особой 'паники и с уверенностью, что это просто легкое недомогание, которое можно будет вылечить таблеткой аспирина. Я заставил свое сознание перебрать все события предыдущего дня в поисках причины нездоровья.