ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

 

Странник

Максимов спал чутким сном сторожевого пса, малейший шорох или прикосновение — и он моментально выныривал из сна. Тело оставалось расслабленным, глаза закрытыми, но отточенным за годы непрекращающего г о н а чутьем он ощупывал темноту, при первом же признаке опасности, и тело превращалось в сорвавшуюся пружину, сметающую все на своем пути.

Но опасности не было, просто тепло успевшего стать родным тела просто невесомая нежность ее ладони на его груди. Тогда он осторожно целовал ее в ложбинку под тонкой ключицей и засыпал, мысленно проклиная свое неумение жить нормальной человеческой жизнью.

«Это, наверное, жутко, ощущать сквозь сон, как близко, почти вплотную к сжавшемуся в теплый комок телу подступил холодный и равнодушно-беспощадный мир. Одиночество слабых, кто, кроме них самих, знает ему цену? Сколько раз дано вынести ужас холодной пустоты под рукой, когда ни коснуться, ни вцепиться, ни уткнуться лицом... Сколько раз дано пройти через это, пока не заледенеешь изнутри и не перестанешь ощущать боль? Легче мне или труднее, черт его знает, даже не сравнишь, но я привык и умею быть один. Одиночество, может быть, и есть высшая форма свободы.

А может, ты хитришь? Тебе так легче свыкнуться с потерями, помнить о каждом, но не бередить себя воспоминаниями... Выходит, не свобода это, а способ существования. Способ достойно и до конца сделать свое дело. И уйти, заплатив за все сполна. Только платить приходится привязанностями, дружбой и любовью.

Сколько же можно тащить на себе это бремя потерь и нерастраченной нежности? Рано или поздно пристрелят, куда уйдет то, что сейчас бередит меня изнутри? Может быть, в другой жизни, в другое время мне будет дано искупить грех нелюбви, и я смогу отдать людям то, что не смог отдать в этой жизни. Там не придется мерить дружбу готовностью пойти на верную смерть, там любовь к женщине не сделает слабым.

Только там не должно быть г о н а, засад, изматывающих бросков через замерший под дождем лес, ночевок на стылой земле и жгучей ярости рукопашной схватки. Пусть люди там не делят себя на своих и врагов, нет страшнее и беспощадней границы, только пули снуют через нее. Только пули и предатели. Смерть и нежить.

А если и там, в сказочном мире, случится такое, я знаю точно, когда-нибудь я проснусь среди ночи и вспомню себя сегодняшнего. И все начнется сначала...»

 

 

Преторианцы

Справа тянулась китайская стена высоток Новопеределкино, слева грязным, комковатым полотнищем раскинулось поле. Лес за полем, клином подобравшийся к ветке железной дороги, смотрелся сплошной, густо-темной массой.

Петровский покосился на верзилу за рулем, тот поймал его взгляд и хохотнул:

— Что, Седой, непруха, а? Быва-а-ет! Направо пойдешь — в “гарлем” попадешь, налево пойдешь — ногу свернешь, прямо — вообще, ну его нафиг.

Машину тряхнуло на выбоине.

— Черт! — Петровский ухватился за ручку, едва не ударившись лбом об стекло.

— Бывает и хуже, но реже, — тут же прокоментировал верзила.

Петровский не нашел в себе сил откликнуться на шутку. Всю дорогу верзила веселил сам себя и пытался растормошить хмурого пассажира. Сначала он черпал вдохновение в неказистой одежке опера. Потом, видимо сообразив, что ему, одетому в добротный спецназовский комбез, трудно расчитывать на взаимность. Стал выискивать повод для шуток за окном.

Командира группы захвата Петровский про себя окрестил “Орангутангом с гранатой”, шуточки у верзилы соответствовали внешности.

Машину опять тряхнуло. Резкая боль через позвоночник ударила прямо в мозг.

— Твою мать... Суки-комендаши, упустили из-под носа! — Петровский уже не знал, на ком сорвать злобу.

— Во-во! Его гасить надо было по счету раз. Клиент по литеру “А” проходит, а они сопли жевали. Кста, кто сказал, что он живой нужен?

— Начальство.

— Твое?

— “Центр”. Не разобрались, спустили указивку. А нам отдуваться.

Верзила тяжко вздохнул.

— Как говорится, все шло путем, пока не вмешался Генштаб.

— Ты уже надумал, как его брать будем?

— А что мне думать? Вон, лошадь пускай думает, у нее голова — во! — Он на секунду оторвал руки от руля, показав предполагаемые размеры лошадиной головы. — Может, и нету там его, а? Он же к “железке” рвался. Вот и тю-тю литерной скоростью на первом же товарняке. Как мысль?

— Оптимист, бля, — поморщился Седой.

Верзила щелкнул тангетой рации, в полутемной кабине ярко вспыхнул малиновый огонек.

— Центральный, ответь "Рамзесу".

— "Рамзес", на приеме Центральный, — прохрипела рация.

— "Полста пять". Подтвердите. Прием.

— Подтвержадаю “полста пять”. "Рамзай","Рамзай", для вас информация. Выход из леса, квадрат двадцать два — одиннадцать, "по улитке" — шесть, квадрат двадцать два - двенадцать, "по улитке" — тройка, перекрыты заслонами силами комендантской роты соседней в\ч. Работают на частоте 442, позывной "первого" — "Шмель". Организуйте взаимодействие. Как понял, прием?

— Позаботились, спасибо! — Верзила шлепнул микрофоном по колену. — Нет, ты видал, а? — обратился он к Петровскому. — Здесь в округе кроме стройбата с лопатами не фига нет! Ну, сейчас будет делов! Сейчас навоюемся!

— “Рамзес”, прием! — позвала рация.

Верзила вновь поднес микрофон к губам.

— Да на приеме я! Чем еще обрадуешь?

— Больше для вас ничего не имею. Конец связи!

Верзила отшвырнул микрофон на “торпеду”. Распахнул на колене планшетку.

— Идиоты, блин! — простонал он.

— Что? — насторжился Петровский.

— Через плечо! Они ему, козлы, в Переделкино уйти не дали.

— А в поселке разве было бы легче?

— Там было бы иначе.

Петровский посмотрел из-за его плеча на лес.

Хмарь, слякоть, а главное — ни черта не видно вокруг. Он, выросший в городе, всегда испытывал инстинктивный страх перед чуждым лесным миром. Меньше всего сейчас хотелось идти туда, в темноту, наполненную скрытой незнакомой жизнью, да еще с возможность получить пулю из-под каждого куста.

Бронированный “ЗИЛ”, вспугнув ревуном блок-пост, перевалил через переезд. Охрана, увидев эмблему спецназа ГСБ на капоте и по бортам, не стала высовываться из-за бетонных плит.

У моста через речушку верзила остановил “ЗИЛ”. Кулаком грохнул по стенке фургона.

— Подъем, кишкомоты! Хорош массу давить! К машине!!

За перегородкой послышалась возня и тихая ругань. Верзила вытащил из фиксатора на задней стенке автомат, распахнул дверь и выпрыгнул наружу.

Петровский выбрался на промозглый ветер. Зябко поднял воротник бушлата.

По правую руку чернел срез холма, густо утыканный надгробьями. Впереди чернели остовы разгромленных писательских дач.

«Ну и местечко!»

Он подошел к перилам моста, сплюнув в черную воду.

Сзади горохом поспались удары тяжелых бутсов об асфальт.

Петровский смотрел на рослых парней в темных пятнистых комбинезонах. Они разминали ноги, тянулись сильными молодыми телами. Близкая опасность, казалось, только возбуждала их, кто-то что-то сказал вполголоса, и тут же остальные ответили дружным приглушенным смехом. Он поежился и еще выше задрал воротник бушлата.

— О, бля, рты раззявили! Даю минуту покурить, отлить, заправиться. И хорош лясы точит, Пеликан. — Верзила растолкал сгрудившихся вокруг него людей и подошел к Петровскому.

— Не везет, так не везет от начала и до конца! Гнилое дело, сердцем чую. А ну их! — Он полез в карман за сигаретой. — Хорошая работа начинается после хорошего перекура.

Петровский прикурил от протянутой спички, покосился на верзилу и, придав голосу необходимую твердость, почему-то решил, что тот должен лучше реагировать на "командирский" тон, резко бросил:

— Тянем время, капитан! Выводи людей на рубеж, будем брать, пока не стемнело. Предупреждаю, огонь открывать только в крайнем случае!

Верзила лихорадочно пускал дым, разглядывая темную полосу железнодорожой насыпи, стараний Петровского не оценил, даже не пошевелился.

— Ты меня понял? Выводи людей! И вбей себе в башку...

Верзила с неимоверной для своих габаритов резкость, — Петровский только успел дрогнуть, — сгреб его за грудки, так что хрустнуло в спине, пахнул в лицо табачным перегаром:

— Это я твою седую башку в землю вобью! По самые пятки, ясно?! Своими людьми командую я, ясно?! — Он оттолкнул Петровского. — Сиди и не выеживайся, командир гребаный!

Он злобно пыхнул сигаретой.

— Завалишь дело, я рапорт напишу, запомни! — просипел Петровский.

— Да пошел ты! Рапорт он накатает. На меня уже три тома "телег" накатали, а как такое задержание — я первый. Иди, Василь, рви задницу, спасай Родину! — Он выбросил сигарету в воду. — Извини, нервы. Третий выезд за день. И все со стрельбой.

Верзила вздохнул, как заезженная лошадь.

— Василий, мне он живым нужен. Кровь из носу.

— Кровь уже пустили без тебя! Я сейчас типа взаимодействия с комендашами организовал. Они обрадовали: кажись, подстрелили они его.

— Насмерть?

— Твоими устами... Зацепили слегка. До леса дошкондыбал. — Василий закрыл глаза. — Не мешай. Чую я его, чую... Он умирать решил. Причем, с боем. Эх, плохо наше дело, башка седая!

— Что-то я тебя не пойму, Василий?

— А что тут, Седой, понимать? — проборомотал Василий, не открывая глаз. — Сидит сейчас твой клиент под кусточком и ждет. Бить будет на любой шорох. А за лесом нас ждут обмочившиеся от страха бойцы, они, может быть, после присяги второй раз в руки автомат взяли. Шмалять будут по всему, что шуршит и дышит. Вот тебе и обстановка. Из лесу нам выходить нельзя — свои окучат. В лесу по такой темноте лазить — смерть искать. Первый выстрел его, сам понимаешь.

Он проморгался, вытер комок в уголке глаза.

— Как клиента кличут?

— Антон Орехов, кличка “Филин”.

— Значит, глазастый. Или в темноте отлично видит. Иначе бы не прилепили такое погоняло. Что особо опасный, не фуфло?

— Если честно, нет. Молодой, но уже матерый.

Василий хищно прищурился.

— Так значит!

— А прибор? — встрепенулся Петровский. — Как его... “Курсор”! У вас же должен быть радар.

— Знаешь, куда его засунь! У него сейчас очко лучше любого прибора. Вот я и говорю, давай подождем. Неизвестно, куда ему дырок понаделали. Может через часок сам дуба даст, а? Подберем, как родного, без шума и пыли.

— Нет. Извини, не могу. Чем раньше возьмем, тем лучше. Мне в управление срочно вернуться надо. Там такие дела...

— Вот житуха, а! — Василь цыкнул сквозь зубы тонкой струйкой слюны. — Вечно с вами проблема. Нарешаете у себя в кабинете, а мы пыхти. Хрен с тобой! Попробуем его поднять. Но учти, на выстрел мы его выманим, а там уж извини, что останется, если останется, можешь брать себе. А людей я губить не дам. У твоего придурка ума хватит подорвать всех гранатой. Так что силового задержания не будет, я так решил! Категория “А” — имею право ликвидировать при обнаружении. Все!

— Откуда знаешь, что у него граната есть?

— Вот пойдешь и проверишь, — огрызнулся верзила. — Идешь с нами, понесешь тарабайку типа “Курсор”. Будет что в рапорте отразить.

Он развернулся, рявкнул на своих:

— Але, гараж! Я кому сказал, зубы попрятать?! Хватит ржать, как конь Буденного.

Бойцы сразу же присмирели.

— Вот и вся моя армия, видишь? Пятнадцать лбов. На весь лес. Я тебе все сказал, повторять не буду.

— Слушай, куда я в ботинках, а? — Петровский еле доставал до его крутой, как бочка, груди. — Без меня не затравите?

— Раньше думать надо, не к бабам шел. — Василь оглянулся на своих людей и тихо, будто сам себе, прошептал:

— Надоело. Рвешь задницу на фашистский знак,а на тебя баллоны всякие крысы кабинетные катят. Для особых гнид у меня с собой пистолет бесхозный. Пулю могу списать на того парня. Вот такая хренотень получается.

Седой съежился.

«Псих! Давно крыша поехала. Еще бы, каждый день руки по локоть в крови! А нашим плевать, может, им и надо такого. Какой нормальный в лес под пулю пойдет? Господи, ну и попал!»

Что-то кольнуло под сердцем, и он ясно, до смертной тоски, ощутил свою обреченность...

 

* * *

 

Антон замер, прислушиваясь к темноте. Слева и справа опять возник этот звук — едва слышно чавкала земля под ногами. Он кружил по лесу уже больше часа, но как не отрывался, через некоторое время звуки опять возникали с двух сторон. Кто-то уверено и настойчиво, разойдясь "вилкой", выжимал его из леса. Иногда казалось, что преследователи отлично видят в темноте. Или нюхом чуют след.

Он упал на колени, зачерпнул воды из тускло отсвечивающей лужи, протер горящее лицо. Вода пахла размокшими листьями и замершей землей.

«Сейчас отдохну. Только пару секунд. Качественно гонят, суки. Ведут по прибору, сразу ясно. Из лесу выходить не буду, подстрелят, как зайца. Лучше уж здесь...».

Он закрыл глаза. Так были лучше слышны приближающиеся шаги. Совсем близко.

Уже сколько ночей, едва погрузившись в забытье, он слышал эти неумолимо приближающиеся шаги. Кто-то безликий и многоногий, похрустывая сырыми ветками, жадно чавкая липкими палыми листьями, крался сквозь темноту, подбираясь на бросок, а он лежал, беспомощно скребя сырую землю бессильными руками. Перебитые ноги отказывались слушаться и лишь стреляли на каждое усилие огненными всплохами боли. Автомат был рядом, пальцы уже касались его вороненого холода, но не было сил подтянуть, навалиться грудью, вдавив в себя ствол, ощутить последнюю острую боль, а дальше - тьма...

Он знал, такие сны — это предел. Из-за этой грани еще никто не возвращался. Стоило лишь раз замереть на ее краю, ощутив неумолимый зов пустоты, и ты сам подгадывал свою смерть, каждым шагом, каждой мыслью ты вел себя к краю. Оставалось только выбрать место. Последний сознательный акт, последняя возможность самому доделать судьбу, не дать нелепой случайности размазать тебя у самого порога, перешагнуть через него, как жил, с в о б о д н ы м.

Пытка бессонницей не могла быть бесконечной. Рано или поздно он бы сломался, став опасным для своих и легкой добычей для э т и х.

Он сам все подгадал. Что стоило выйти за две остановки до КПП и пешком пройти ветке железной дороги? Дождался бы первого товарняка, рывком по насыпи, набрать скорость, вцепиться в стальную дужку и, подгадав момент, забросить тело на тормозную площадку вагона. И прощай, Москва!

«Для того и нарвался, — ответил он сам себе. — Для того, чтобы наяву услышать эти чавкающие шаги. Для того, чтобы уйти, пока еще не поздно! Юрка спалился... А я сломался. Таким мне лучше не жить».

Через поляну он перебежал уже не таясь, сознательно старясь побольше нашуметь. Э т и должны были осмелеть для броска, тогда уже будет поздно отступать.

О н и моментально изменили направление. Редкий хруст веток и мерное чавканье земли шли точно к поляне.

«Вот и все! — облегченно подумал Антон. Достал оба пистолета, вытянул руки вдоль тела и прижался спиной к мокрому, пахучему от дождя сосновому стволу. Заставил себя расслабиться, закрыл глаза и стал ждать. Откуда-то сверху на плечи падали тяжелые крупные капли. Ладони покалывало от приятной тяжести нагретого телом металла. — Вот и все... Осталось совсем чуть-чуть».

 

Преторианцы

Василий положил руку на плечо Седому и тихо шепнул:

— Приехали! Слыхал, стреканул, как заяц, спекся!

Петровский, борясь с отвращением, сквозь табачный перегар у Василия явственно проступил спиртовой, бойцы дружно приняли по сто грамм перед выходом, шепнул в ответ:

— Тридцать метров ровно.

Он ткнул в темный дисплей прибора, на котором в сплетении изумрудных нитей ярко горела фосфорная точка.

— А толку? Темно, как у негра в жопе.

— Очки ночного видения, — подсказал Петровский.

— Он, гад, за дерево встал, хоть рентгеном свети, не достанешь.

— За какое?

— А хрен его знает. — Василий присел на корточки, втянул воздух толстым перебитым носом. — Здесь он, чую.

— Цель не движется, — шепнул Седой.

— Не суйся, башка седая. — Он дернул Седого за рукав, заставив сесть рядом. Глаза азартно заблестели. — Сейчас мы его, родненького, делать будем. Есть желание, доставай пукалку, пошмаляешь с нами.

— Может, голос подать? Прикажем сдаться...

— А вот хрен ты угадал! Подашь голос, рапорт писать не кому будет, понял? Вишь, притаился, чмо болотное. Ждет. Я же говорил, его выстрел — первый. Как у Пушкина, бля!

— Черт с ним, давай шквальным огнем! — Азарт верзилы невольно передался Седому, только сейчас он понял какой кайф испытывал Дмитрий в командировках.

— Усохни! Хрен ты угадал. Две его гранаты — и наши кишки по соснам. Приготовься!

Он поднял автомат. Свободной рукой выписал над головой восьмерку, махнул рукой вправо и влево, погрозив кому-то сжатым кулаком размером с пивную кружку.

Седой пошевелил озябшими пальцами ног, в ботинках давно хлюпало, сбившиеся носки до боли натерли пятки. Хотя он почти ничего не видел в темноте, достал пистолет и снял с предохранителя.

— От это я понимаю! - В глазах верзилы вспыхнул сумасшедший огонек. — Хрен ты угадал. А ты — рапорт!

 

* * *

Вся поляна была у него под обстрелом. Он засек движение прямо по центру, там, где чернел куст. Потом хрустнула ветка справа. Слева подошли еще двое.

«Надо начинать. Пока не подобрались остальные. Будет больше суматохи. — Антон погладил палец о спусковой крючок пистолета — Та-ак. Две в центр, две — влево, выстрелит справа — две на вспышку. — Он еще раз наметил ориентиры и вытянул руки перед собой. Они абсолютно не дрожали, чему он сам удивился. — Раз-два, понеслась!»

 

* * *

Преторианцы

Первый выстрел всегда громче других. Седой от неожиданности подпрыгнул и толкнул под локоть успевшего вскинуть автомат Василия.

Василий дернул стволом, очередь ушла косо вверх, сквозь грохот автомата Седой не услышал второго выстрела.

Пуля прошила его насквозь, он завалился на Василия, потянул его к земле. Тот дернулся, стряхивая с себя цепляющиеся за одежду пальцы. Тупой удар в левое плечо опрокинул Василия на землю, спину свело тупой болью, он вцепился зубами в бушлат лежащего под ним Седого, заглушая рвущийся изнутри крик...

 

* * *

 

По характерному «швак», с которым пуля входит в тело, Антон понял — попал. И насмерть. Ни вскрика, ни стона. Только грузный удар о землю.

Быстро выстрелил вправо, по пуле из каждого ствола. Успел развернуться и послать пулю влево, откуда полетели яркие светлячки трассера. Очередь ударила в ствол, разлетевшись ослепительными цветными брызгами, точно указав цель, и сразу же в нескольких местах по черной кайме поляны зарябили ярко-красные всплохи.

Он успел трижды выстрелить по вспышкам, отпрыгнув к соседнему дереву, когда хрустнуло под коленом и глаза залило красное марево. Он задохнулся от боли и упал лицом в мокрую кашу палой листвы.

Яркая вспышка трассеров вспорола землю прямо перед глазами.

Рефлекторно перекатился. До крови закусил губу. Ослепленный и контуженный болью он помнил только одно: надо нащупать гранату на ремне и непослушными пальцами сорвать чеку...

О н и услышали крик и засекли, куда уперлась прерывистая нить трассера, и теперь посылали со всех сторон одну очередь за другой, прекрасно зная, что уже все, что уже кромсают мертвое тело...

 

Преторианцы

Кто-то сноровисто бинтовал ему плечо, но все равно Василий дергал от боли белым, как мел, лицом.

— Писец, командир! Покрамсали в лапшу. Не фига даже смотреть. С собой возьмем?

— Что?! — Василий вскинул голову и бешено сверкнул глазами на стоящего над ним Пеликана. — Шашлык, из него делать?! Если фотик работает, щелкни для истории — и все!

— Что — все? — огрызнулся Пеликан. — Там куча дерьма лежит, и все!

— Вот ее и щелкни! — Василий слегка толкнул локтем бинтовавшего — Бля, да хватит тебе душу мотать! Кончать быстрее!

— Все пучком, командир! — осклабился боец. — Не будь бронника, да на два пальца пониже... Але-улю, привет семье!

— Знаешь куда свои два пальца засунь! Покаркай еще, Айболит недоделанный. — Он с трудом встал. — Что стоишь, Пеликан, или не ясно сказал?

— Гостинчик от покойника. — Пеликан протянул еще теплую гранату. — С намеком от личного состава вверенного вам подразделения. Народ требует шухер.

Василий сплюнул под ноги.

— Опять? Как вы меня задолбали!

— Стукачей нет, командир. И вони меньше. Если что, народ подтвердит, покойный сам себя подорвал. Нафига нам лишние проблемы? Опять начнут тебя сношать за срыв задержания.

— Ох, бля, подведешь ты меня под монастырь своими заботами. Последний раз, Пеликан! И не скалься ты, клоун беззработный!!

— Это я от радости, что вижу вас в полной здравии.

— Нет, ты точно до дембеля не доживешь!

— Ну что париться, кэп? Без свидетелей, все свои. — Пеликан кивнул на лежащего у их ног Седого.

— Ладно, лепи горбатого. Пошмаляйте у кого чем осталось и подорвите сучонка. Пехота наверняка услышит. Вот тебе и свидетель. Да, ствол его на всякий случай подбери. И рюкзачок, если цел.

— Ага. — Пеликан перебросил гранату из руки в руку.

— Не "ага", бля, а так точно. Совсем оборзели! — Василь поморщился, пошевелив плечами. — Ой, мама родная, роди меня обратно. Как бревном по руке офигачил, паразит. Хрен ты угадал, собака бешеная. Айболит!

— А?

— На! Кого еще зацепило?

— Гаврилу в ногу, Леща по башке царапнуло. Оба легко.

— Лещу, козлу, каску с рогами, как у фрица, куплю.

— Не надо, — хохотнул Айболит, складывая свое медицинское хозяйство в подсумок. — От той башки даже снаряды рикошетят! Лучше Гавриле сапоги стальные.

— С этим что? — Василий стволом указал на Седого.

Петровский лежал, как спит уставший человек, подогнув ступни вовнутрь, над воротником бушлата торчал клок седых волос, с правой ноги слетел ботинок, и сквозь дыру в носке белела шершавая пятка.

— Холодный. Хорошо и надолго. — Айболит тюкнул пальцем в лоб. — Сюда. И раскрошила затылок.

— На себе-то, сынок не показывай!

Василь презрительно сплюнул. Он не любил доходяг и кабинетных крыс. В седом опере было и то, и другое. Теперь уже ничего не осталось. Только изношенное и продырявленое тело.

По лесу застрекотали ленивые очереди, потом надсадно ухнул взрыв, сбив с веток поток холодных капель.

Ударная волна тронула колокол в часовне у кладбища.

В серых сумерках поплыл долгий протяжный стон.