Новорожденный этнос, как только заявляет о своем существовании,
автоматически включается в мировой исторический процесс. Это значит, что он
начинает взаимодействовать с соседями, которые ему всегда враждебны. Да
иначе и быть не может, ведь появление нового, активного, непривычного
ломает уже установившийся и полюбившийся уклад жизни. Богатства региона, в
котором произошло рождение этноса, всегда ограничены. Прежде всего это
относится к запасам пищи. Вполне понятно, что те, кто спокойно существовал
при устоявшемся порядке, отнюдь не хотят стеснять себя или уступить свое
место другим, чужим, непонятным и неприятным для них людям. Сопротивление
новому возникает как естественная реакция самозащиты к всегда принимает
острые формы, чаще всего истребительной войны. Для того чтобы победить или,
как минимум, отстоять себя, необходимо, чтобы внутри этноса возникла
альтруистическая [56] этика, при которой интересы коллектива становятся
выше личных. Такая этика наблюдается и среди стадных животных, но только у
человека принимает значение единственного видоохранительного фактора. Она
всегда соседствует с эгоистической этикой, при которой личное плюс семейное
становится выше общественного, но. поскольку интересы личности и коллектива
часто совпадают, острые коллизии возникают редко. С точки зрения сохранения
человеческого аналога видового таксона, т.е. этноса, сочетание обеих
этических концепций создает оптимальную ситуацию. Функции разделены.
"Альтруисты" обороняют этнос как целое, "эгоисты" воспроизводят его в
потомстве. Но естественный отбор ведет к сокращению числа "альтруистов",
что делает этнический коллектив беззащитным, и по прошествии времени этнос,
лишившись своих защитников, поглощается соседями. А потомство "эгоистов"
продолжает жить, но уже в составе других этносов, вспоминая "альтруистов"
не как своих защитников-героев, а как людей строптивых и неуживчивых, с
дурным характером.
Проверить эту формулу на историческом материал" можно столько одним
способом, о котором следует сказать подробно. Этика рассматривает отношение
сущего к должному, а должное, как и сущее, в каждую эпоху меняется. Эти
изменения весьма чутко фиксируются авторами источников, которые в других
отношениях, не стесняясь, искажают факты. Здесь же они искренни, потому что
описывают не действительность, а идеал, который им самим каждый раз
представляется несомненным. Поэтому для фиксации смены поведенческого
императива мы можем использовать историографию и даже художественную
литературу прошлых эпох, приняв их не за источник информации, а за факт,
подлежащий критическому исследованию, и при его помощи установить, как
протекает этот процесс в натуре. Возьмем для примера какой-нибудь
законченный отрезок истории народности (не государства, не политических
институтов, не социально-экономических отношений, а именно этноса),
достаточно хорошо известный читателю, и бегло просмотрим его фазы.
Подходящий пример - город-государство Древний Рим. Если отбросить его
легендарный период царей, от первой сецессии (ухода плебеев на Священную
гору, вслед за чем последовал их компромисс с патрициями), определивший
характер общественной системы, до эдикта Каракаллы (признания провинциалов,
подданных Рима-римлянами), т.е. с 949 г. до н.э. по 212 г. н.э., можно
легко проследить эволюцию соотношения "альтруистов" и "эгоистов". Впрочем,
это сделали уже в древности римские историки, именуя этот процесс "падением
нравов".
В первый период, до конца Пунических войн, как сообщают авторы источников,
не было недостатка в героях, желавших гибнуть за отечество. Муций Сцевола,
Аттилий Регул, Цинцинат, Эмилий Павел и множество им подобных, вероятно, в
значительной мере были созданы патриотической легендой, но важно, что
именно подобные личности служили идеалом поведения. В эпоху гражданских
войн положение резко изменилось. Героями стали вожди партий: Марий или
Сулла, Помпей, Красе или Цезарь и Серторий, Юний Брут или Октавиан. Они уже
не отдавали жизнь за отечество, а рисковали ею в интересах своей партии и с
непременной выгодой для себя. В эпоху Принципата тоже было немало храбрых и
энергичных деятелей, но все они действовали неприкрыто в личных интересах,
и это воспринималось общественным мнением как должное и даже как
единственно возможное поведение. Императоров и полководцев теперь хвалят за
добросовестное исполнение своих обязанностей, т.е. за отсутствие
нечестности и бессмысленной жестокости, но ведь это значит, что их
воспринимают как "разумных эгоистов", ибо это и им самим выгодно. Уходят в
прошлое партии оптиматов и популяров, и выступают группы тех или иных
легионов, например сирийская, галльская, паннонская и т.п., которые
сражаются между собой исключительно ради власти и денег. При династии
Северов торжествует идеал и выгоды, и не случайно, что в это же время
римский этнос, называвшийся Populus Romanus, растворяется среди народов, им
же завоеванных.
Аналогичную картину мы видим в Средние века в Западной Европе, когда самым
актуальным занятием была война с мусульманами. Образы первых эпических
поэм: Роланд и Сид - паладины христианства. На самом деле, первый был
маркграфом Бретонской марки и был убит не маврами, а басками; второй же -
просто беспринципный авантюрист. Нужды нет: идеалы альтруистичны и
героичны. Позже, во второй период, герой не забывает себя. Таковы Кортес и
Писарро, Васко да Гама и Албукерки, Фрэнсис Дрейк и Хуан Австрийский,
победитель при Лепанто. То, что они будучи храбрецами откровенно корыстны,
никто не ставит им в вину; даже наоборот, это вызывает восхищение и
одобрение. Проходит время, и героем становится наемный солдат, которому
важна только собственная шкура, хотя ему нельзя отказать в уме, выдержке и
самообладании.
Как мы видим, варьирующий в определенном направлении идеал является
индикатором настроений коллектива, ибо отношение автора к герою
эмоционально, и, следовательно, сознательная ложь исключена. А эти
настроения отражают более глубокую сущность - изменение стереотипа
поведения, который и является реальной основой этнической природы
человеческого коллективного бытия.
Но при этом нельзя отказываться от учета сферы сознания, так как только оно
дает возможность находить оптимальные решения в положении, которое не может
не быть острым. До тех пор пока новая этническая система не сложилась и не
набрала инерцию, процесс может быть оборван посторонним вмешательством, и,
следовательно, для жесткой детерминированности (фатализма) нет места.
