Загадка человеческого Я 23 страница

Интеллигенция должна не просто аккумулировать и выражать общественные настроения, но и анализировать, объяснять то, что за ними кроется. Опасно фетишизировать существующее общество, принимать его за единственно возможное. Но не менее опасны социальные утопии, иррациональный активизм, не ведающий, что творит.

Глобальная «критика общества» часто грешит абстрактностью и романтизмом. Описывают, например, отрицательные последствия урбанизации, трудности жизни в каменных джунглях гигантского города-спрута. Но при этом не задумываются над тем, можно ли остановить рост городов и каким образом. Говорят об одиночестве человека в большом городе и о том, как индустриализация подавляет индивидуальность, и забывают о страшной тирании ме-

щанского общественного мнения в маленьких общинах, о которой Джон Чэпмен писал, что по сравнению с ней «старомодная тирания Медичи, пап или Австрии — детская игрушка»48. Справедливо критикуют «коммерческое искусство», возмущаются низкими интеллектуальными критериями и т.д., но при этом не умеют разграничить процессы, обусловленные тем, что культура действительно стано-вится массовой, а средства ее распространения индустриализируются от процессов, обусловленных превращением духовных ценностей в товар; не учитывают историчности самих эстетических критериев; безосновательно говорят о деградации всей современной культуры.

Глобальная критика, при всей своей напряженности, часто играет двойственную социальную роль. Она рождает неудовлетворенность, но не указывает реальных путей деятельности. Чтобы перевернуть мир, нужно все-таки иметь точку опоры. Тотальное же неприятие по самой сути своей иррационально, и то, что кажется безобидным и даже привлекательным на уровне теоретических рассуждений, становится страшным, воплощаясь в.действии.

Сделаем небольшое отступление.

Из примитивных историко-философских книжек, где есть только два цвета — черный и белый, трудно понять, почему Ницше, оказавшийся идейным предтечей фашизма, был одно время кумиром многих прогрессивных мыслителей, таких, как Генри Ибсен, Альберт Швейцер или Томас Манн. Но откройте сочинения Ницше, и загадка рассеется. Немецкий философ отнюдь не был «охранительным» мыслителем. Наоборот, он резко обрушивался на пошлость буржуазной жизни и обосновывавший ее рассудок. Цивилизация идет от победы к победе, самодовольно вещали позитивисты. Нет, отвечал Ницше, наше время — время распада, «нет ничего, что бы стояло на ногах крепко, с суровой верой в себя: живут для завтрашнего дня, ибо послезавтра сомнительно. Все на нашем пути скользко и опасно, и при этом лед, который нас еще держит, стал таким тонким; мы все чувствуем теплое и грозящее дыхание оттепели — там, где мы еще ступаем, скоро нельзя будет проходить никому»49. Ницше пишет об обесценении традиционных высших ценностей, об убыли достоинства человека в его собственных глазах. Вместе с тем он отвергает философию глобального пессимизма. «Современный пессимизм есть выражение бесполезности современного мира,

— не мира и бытия вообще»50.-Он осуждает объективизм и гелертерство господствующей культуры, которая заполняет ум человека впечатлениями, не стимулируя его собственной активности. Осуждая отрыв познания от потребностей практического действия, Ницше обращается к человеку, субъекту, личности.

Была ли эта критика общества, морали и науки XIX в, справедливой? Да, очень во многом, и именно это привлекало к Ницше передовые умы его времени. Эти люди хорошо понимали иронию Ницше, его полемические преувеличения. Они видели в нем не разрушителя, а продолжателя гуманистической традиции и не придавали значения его Филиппинам против интеллекта, адресуя их исключительно буржуазному рассудку. Но если некоторые радикальные мыслители конца XIX — начала XX вв. видели в ницшеанском «сверхчеловеке» выражение символического протеста против отчужденного и обезличенного мира буржуазной собственности, то идеологи фашизма с не меньшим основанием нашли в нем свой собственный прообраз, образ человека-зверя, «освободившего» свои скованные культурой животные инстинкты и призванного «омолодить» человечество именно своим варварством. Индивидуализм Ницше казался отрицанием буржуазности, но никогда не был им на деле. И хотя Томас Манн возражал против отождествления взглядов Ницще с фашизмом, он не мог не признать их идейного родства. «... Не лучше ли было бы воспитывать в массах уважение к истине и разуму и самим научиться уважать их требования справедливости, чем заниматься распространением массовых мифов и вооружать против человечества орды, одержимые «могучими иллюзиями»?»51, — писал он на основе исторического опыта.. ■

О том, куда приводит «невинный» на первых порах антиинтеллектуализм, нельзя забывать и сегодня. Идеологи движения, лишенного четкой положительной программы и определенной организационной структуры, легко приходят к апофеозу стихийности. Само преодоление отчуждения мыслится многими как разрушение любых «заданных» форм и рамок, как торжество самопроизвольного начала.

Конечно, революционное движение не может обойтись без разрушения. Всякая социальная критика является одновременно критикой конкретных форм рациональности, свойственных данной социальной системе, делающих ее не

хаотическим нагромождением институтов, а именно упорядоченным целым. Невозможно, например, критиковать капитализм, не ставя под вопрос систему мышления, основанную исключительно на принципе взаимной выгоды (хотя рациональность и эффективность этой системы доказаны опытом капиталистического хозяйства). Но плохо, если бунт против капиталистической рациональности рынков и прибылей становится бунтом против самого разума и организации как таковых.

Человек, разуверившийся в разуме, не видящий путей рационального разрешения своих проблем, неизбежно впадает в отчаяние; для него типичны чувства беспомощности, растерянности, страха и озлобленности. В индивидуально-психологическом плане это превращается в невроз, а в социальном — рождает стихийный анархический бунт против всех и всяческих общественных норм, против социальной дисциплины и организации. Этот анархический бунт легко подчиняют своим целям фашистские демагоги.

В фашистской пропаганде нередко варьируются те же мотивы, что и в леворадикальной критике: обезличенность: общества, всесилие бюрократии, холодность и жестокость мира. Но вместо разумного анализа действительности фашизм апеллирует к эмоциям. Место теоретической программы занимают иллюзии. («Человек может умирать лишь за ту идею, которой он не понимает», — говорил Гитлер.) Общественная жизнь рисуется как сеть заговоров со стороны врагов (коммунистов, негров, интеллигентов), которых надо разоблачать и уничтожать. «Зримый враг», против которого надлежит сплотиться, дополняется столь же зримым «вождем», носителем благодати, каждое слово которого — откровение. Тот факт, чт<?не все воспринимают это откровение, только усиливает фанатизм его приверженцев, доказывая их «избранность», — ведь только они видят «истинный свет», скрытый от непосвященных. Жесткая дисциплина, не допускающая индивидуальных вариаций, создает ощущение психологической надежности, устраняет сомнение, снимает проблему личной ответственности. Разумеется, все это не вечно. Фанатизм нужен, чтобы сломать существующий порядок. Затем, как видно хотя бы из истории фашистской Германии, положение меняется. Слишком «беспокойные» штурмовики подлежат уничтожению. Бюрократический аппарат''становится жестче, чем когда бы то ни было, энтузиазм сменяется

рутиной и принуждением. От широковещательных обещаний ничего не остается, а всякий инакомыслящий становится «внутренним врагом»- Но — дело уже сделано, власть захвачена и свергнуть ее не так-то легко...

Фашизм, увы, не только история. Обстановка политического кризиса, в котором оказались Соединенные Штаты, способствует консолидации не только демократических, но и крайне правых сил. Идеологам американских «левых» приходится думать не только о том, куда пойдут они сами, но и о том, каков социальный эффект их влияния на другие слои общества, особенно на молодежь.

По сравнению с прошлым веком заметно изменилась и сама интеллигенция, и ее социальная роль. Многие проблемы теперь формулируются по-новому. Но и старые истины не потеряли своего значения. Как и раньше, «слу-женье муз не терпит суеты». Коллективные методы работы, все шире распространяющиеся в науке и технике, не отменяют необходимости творческого уединения, отключения от практических задач не только для поэта, но и для физика или математика. Профессионализация умственного труда рационализирует использование интеллектуальных ресурсов общества, но не уничтожает ни бескорыстных творческих поисков, ни труда «по призванию», хотя то, что раньше мыслилось как отношение между интеллигенцией и «остальными», теперь все же чаще выступает как отношение между разными группами внутри интеллигенции («идеологи» и «техники», «физики» и «лирики»).

Пока интеллигенция была сравнительно узким верхушечным слоем, ее влияние на повседневную жизнь было ограничено. Даже понимая необходимость слияния с народом, она опасалась, что будет отвергнута, что тонкий слой культуры не выдержит напора здоровой, но невежественной массы. «Что, если тройка, вокруг которой «гремит и становится ветром разорванный воздух», — летит прямо на нас? Бросаясь к народу, мы бросаемся прямо под ноги бешеной тройке, на верную гибель», — говорил в своем докладе «Народ и интеллигенция» (ноябрь 1908 года) Александр Блок52. Интеллектуальная свобода понималась в этих условиях прежде всего как свобода от внешних ограничений, цензурных запретов, вмешательства извне. Бессилие же в попытках изменить реальные условия интеллигенция воспринимала как свою трагическую вину перед

народом; это чувство было особенно развито у многих дореволюционных русских интеллигентов.

Сегодня интеллигенция стала составной органической частью общества, проникла во все звенья социального механизма. И это значит, что колоссально возросла се ответственность. Не затворничество в башне из слоновой кости, в активная борьба за реализацию передовых идей — вот путь лучших представителей современной интеллигенции. Свобода как слияние с прогрессивными силами общества не означает отказаот критического созерцания и самоанализа. Сила философа как философа не в том, что он умеет стрелять. Но когда восьмидесятилетний Бертран Рассел участвовал в сидячей демонстрации, это был не только.политический акт, а свидетельство серьезности и искренности его убеждений. Если интеллектуалы не просто торгуют идеями, но сами живут идейной жизнью, они не могут уклоняться от борьбы за их реализацию.

«Я требую от вас не чувства вины, а чувства ответственности», — эти слова писателя и драматурга Артура Миллера становятся сейчас моральной нормой лучших людей Америки.

Это трудно, очень трудно. Когда кругом торжествует варварство и нужно заботиться лишь о том, чтобы как-то сохранить для будущих поколений хотя бы фрагменты культуры, уже простое непризнание господствующей тенденции и несотрудничество с нею становятся подвигом. Однако в обстановке политического кризиса простого неучастия недостаточно. Старый вопрос: «С кем вы, мастера культуры?» — приобретает новую остроту. При всей напряженности политической атмосферы в США, это далеко еще не революционная ситуация. Но важно то, что с общества сброшена маска стабильности и благополучия. Революционный интеллект можно временно подавить, его можно усыпить, но его нельзя уничтожить.

Примечания

1 Опубликовано в «Новом мире», 1968, №1. Печатается с незначительны-

ми сокращениями. Статья написана задолго до «студенческой революции» на Западе и Пражской весны 1968 г., но поскольку выход журнала задержался, она появилась в разгар событий.

2 Coser L. Men of ideas. N. Y., 1965. P. 48.

3 Новый мир. 1966. №8. С 215.

4 Gendell M., Zetterberg H.L. (eds.). Л sociological almanac for the United

States. N. Y., 1964, L. Coser, op. cit. P. 277.

5 Coser L. Op. cit. P. 267.

6 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 26. Ч. 1. С. 421.

7 Hofstadter R. Anti-intellectualism in American life. N. Y., 1963. P. 10-11.

8 Warner W.L. a.o. The American federal executive. New Haven, 1963. P.

107—108.

9 A sociological almanac for the United States. Op. cit. P. 50. Ю Mills C.W. Power, politics and people. N. Y., 1963. P. 605.

11 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 1. С. 201.

12 Там же. С. 206.

13 HofstadterR. Op. cit. P. 428.

14 Coser L. Op. cit. P. 321... 15/bid. P. 323.

⁵⁶ Dens man Y., Rosenberg B. Mass, class and bureaucracy. N. Y., 1963. P. 312.

17 См.: Новиков Н.В. Технократические иллюзии в американской социоло-

гии // Вопросы философии. — 1967. — №7.

¹8 Hofstadter R. Op. cit. P. 36.

19 The American Behavioral Scientist. 1964. V. VII. №9. P. 7.

20 The American Behavioral Scientist. 1964. V. VII. №6. P. 15.

21 Zetterberg Hans L. Social theory and social practice. N. Y., 1962. P. 183. llWhyU W.H. Jr. The organization man. N. Y., 1957. P. 200. ■ ■

23 BaritzJL The Servants of power. Middletowti, 1960. P. 201.

24 Shils E. The calling of sociology // T. Parsons a.o. (eds.). Theories of

society. N.Y., 1961. V. II. P. 1441.

25 Shils Е.Л. Social science and social polioc // Philosophy of science. V. XVI.

1949. P. 222—223.

26 Gouldner A.W., Miller S.M., (eds.). Applied sociology. Opportunities and

problems. N. Y., 1965. P. 20.

27 Там же. P. 80.

28 там же. С. 81.

29 iMzarsfeld P.P., Thielens W. Jr. The academic mind. Social scientists in a

time of crisis. N.Y., 1958. P. 46.

30 там же. С. 72.

31 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С. 283—284.

32 Harrington M. The accidental century. N. Y., 1965. P. 163.

33 Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 30. С. 314.

34 Jacobs P., Landau S. The new radicals. A report with documents. N. Y.,

1966. P. 269.

35 The New York Times Magazine. 1966. January 16.

36 Saturday Review. 1966. August 27.

37 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 1. С. 69.

38 Hofstadter R. Op. cit. P. 14—15.

39 CoserL. Op. cit. P. 95—96.

40 The New Radicals. Op. cit. P. 279.

41 CoutdnerA., Miller S.M. (eds.). Op. cit. P. 454.

42 Hofstadter R. Op. cit. P. 418—419.

43 Wolff R._t Moore B. Jr. Marcuse H. A critique of pure tolerance. Boston,

1965.

Щ

44 Lasch C. The new radicalism in America. N. Y., 1967. P. 343.

45 БлокА. Собр. соч. в 8-ми тт. Т. 5. — М.—Л., 1962. — С. 349.

46 БёльГ. Бильярд в половине десятого. — М_м 1961. — С. 94.

47 См.: Иностранная литература. 1966. №5.

48 Цит. по: Hofstadter R. Op.cit. Р. 411.

49 Ницше ф. Полное собрание сочинений. Т. IX. — М., 1910. — С. 43.

50 там же. С. 24.

51 МаннТ. Собрание сочинений, в 10-ти тт. Т. 10. — М., 1961. — С. 364.

52 Блок А. Собрание сочинений. Т. 5. С. 328.

ПСИХОЛОГИЯ СОЦИАЛЬНОЙ

ИНЕРЦИИ

. ПЕРЕСТРОЙКУ часто сравнивают с нэпом. Однако нэп предлагал людям частично вернуться к системе мотивов и стимулов, которая была им хорошо знакома, привычна, в которой они воспитывались и жили веками. Психологической перестройки от них не требовалось. Нынешняя политика, напротив, предполагает выработку нового стиля социального поведения, во многом противоречащего жизненному опыту и мотивам деятельности двух, а то и трех последних поколений. Способйы ли мы к этому и сколько времени потребует такая перестройка? Чтобы ответить на эти вопросы, нужно отрешиться от идеализированного, лучезарного образа «нового человека», наделенного одними достоинствами, взглянуть на себя трезво и критически, обратив особое внимание на психологические механизмы социальной инерции, которые снижают темп перестройки и угрожают самому ее существу.

Социальное поведение можно оценивать количественно — по уровню социальной активности людей; и качественно — по характеру и направленности этой активности, которая может быть созидательной или разрушительной, сознательной или стихийной и т. д. И то, и другое зависит, во-первых, от социальной структуры общества; во-вторых, от его нормативной культуры и ценностных ориентации, включая нормативный канон человека, представления, каким он должен или не должен быть; и в-третьих, от установок, стиля мышления и самосознания конкретных эмпирических индивидов. Реальное социальное поведение богаче и разнообразнее требований социальной структуры и нормативных предписаний, в нем имеются важные социально-групповые и индивидуальные вариации, за которыми стоят разные интересы.

Например, гласность объективно необходима всему обществу, без нее невозможно своевременно обнаружить и преодолеть противоречия и недостатки. Но журналисты, писатели, ученые-обществоведы имеют в ней также свой непосредственно профессиональный интерес, без свободы

слова они просто не'могут работать, тогда как люди, занятые в управленческом аппарате и часто являющиеся объектом социальной критики, предпочли бы рассматривать некоторые вопросы келейно. «Крикуны», обнажающие ворох острых и трудноразрешимых проблем, их раздражают, «мешают работать».

Противоречия существуют и внутри духовно-идеологической сферы. Что считать «конечным результатом» этой деятельности? Непосредственное воздействие на массы? Или появление нового видения мира; которое по достоинству оценят лишь потомки? Или сам по себе пример беззаветного и бескомпромиссного поиска истины? Политик, идеолог, публицист не может не учитывать, как прозвучит данная идея сегодня, в данной ситуации, как она будет воспринята массами, какие побочные следствия она может породить. Неумение сделать это — знак профессиональной непригодности. Художник или ученый исходит прежде всего из собственного внутреннего понимания истины и законов своего ремесла. Но и он не свободен от обязательств перед настоящим. И как же трудно порой,'даже наедине с собой, ответить, не сказывается ли на твоем понимании текущего момента подленькое желание потрафить начальству! Тем более что начальство и его восприятие — тоже часть объективной реальности, данной нам в, ощущении.

Инерция — естественный спутник как движения, так и покоя. В отличие от торможения, направленного на замедление уже существующего движения и требующего специальных усилий, инерция просто сама собой, автоматически, продолжает старый процесс. Сочетание инерционных процессов и сознательного торможения весьма опасно. Каковы же их социально^психологические причины?

Прежде всего это обсзличенность общественной жизни, недооценка индивидуально-личностного начала бытия. В течение многих лет под флагом борьбы с индивидуализмом последовательно принижалась и подавлялась человеческая индивидуальность, В экономике этому способствовали уравниловка в оплате труда, устранение элементов здоровой конкуренции и замена социалистического соревнования формальными ритуальными действиями. В политике — бюрократизация общественной жизни и представление о человеке как о «винтике», автоматически движущемся в безличном механизме машины-общества. Категория прав человек, исторически и логически связанная

прежде всего с идеей социальной защиты личности, иногда заслонялась перечислением ее обязанностей по отношению к обществу.

Бюрократическая регламентация поведения в сочетании с примитивной психологией казарменного коммунизма, сущность которого, по словам К. Маркса, — «всеобщая и конституирующаяся как власть зависть», укоренили в массовом сознании подозрительно-настороженное, враждебное отношение даже к таким индивидуальным различиям, которые не затрагивают ничьих общественных интересов (вроде покроя штанов или прически). Даже говорить о себе в первом лице стало считаться, как некогда в архаическом обществе, неприличным «ячеством». Между тем сила коллектива — в разнообразии и богатстве составляющих его индивидов. Одного философа как-то спросили: что важнее — коллектив или личность? Разумеется, коллектив, сказал философ, но только если он состоит из личностей. Ибо сумма единиц всегда больше единицы, а сумма нулей всегда равняется нулю. Скромное на первый взгляд «мы» позволяет спрятаться за чужую спину, присвоить себе чужие деяния и уйти от личной ответственности. Муха на рогах у вола тоже говорила: «Мы пахали».

Деиндивидуализация социальной жизни противоречит самим основам марксистской философии. Не случайно с середины 1960-х гг. в нашей философии, обществоведении в целом возник и все время усиливался напряженный интерес к проблеме личности. Акцентирование ценности индивидуально-личностного начала в условиях растущей бюрократизации общества несло в себе заряд социальной критики, заставляя людей задумываться, насколько их реальная жизнь соответствует провозглашенному эталону. Но поскольку это противоречие не формулировалось прямо, напротив, утверждалось, что в нашем обществе, в отличие от всех остальных, с личностью все в порядке, такие публикации имели отчасти и апологетический смысл: если существующие условия и есть царство всестороннего развития личности, чего же еще? Чем возвышеннее становилось понятие личности, тем более наивным и химерическим казались и оно само, и все, что с ним ассоциировалось. Более приземленная, на первый взгляд даже механистическая ролевая концепция, утверждавшая, что личность всегда играет те или иные социальные роли и потому соотношение роли и Я всегда проблематично и тре-

бует размышлений, была гораздо реалистичнее и именно в силу этого чаще подвергалась нападкам, особенно если такие противоречия обнаруживались в советской действительности (как в знаменитом рассказе «Рычаги» Александра Яшина).

Неизбежные спутники обезлички, деиндивидуализа-ции — гипертрофированное чувство собственного бессилия и тесно связанная с ним социальная апатия. Если я не могу реализовать собственную индивидуальность, а все то, что делаю я, с тем же успехом может сделать любой другой — «незаменимых людей у нас нет!», — чего ради вообще стараться? Простейший выход из такого положения — либо снижение уровня социальных притязаний и потребностей, либо их приватизация, сведение к сугубо личным интересам, которые можно удовлетворить помимо и вне общественной деятельности. Социально-экономические причины и следствия этого — «никому ничего не нужно», «всем все до лампочки» — общеизвестны. Важно, однако, понять также их психологические истоки.

Любой социально значимый результат требует коллективных усилий, организованности, дисциплины, но никакое коллективное действие невозможно без индивидуальной инициативы и энергии (всякая новая мысль рождается в чьей-то голове). Принизив индивидуальность, мы незаметно для самих себя переориентировались с революционно-преобразовательной системы ценностей на консервативно-стационарную. Ценности покоя и инерции явно возобладали над ценностями обновления. Во всех сферах жизни новое, непривычное стало подозрительным. В литературе и искусстве незыблемой нормой стала ориентация на классику, нечто уже утвердившееся, проверенное временем. Между тем классика — понятие ретроспективное. То, что сегодня признается классикой, некогда было инновацией, смелым протестом против господствовавших эстетических канонов. Превратив вершинные достижения человеческой культуры в обязательные эталоны, догматическая критика последовательно побивала ими все новые течения в искусстве. Сплав своекорыстных интересов художников-эпигонов (которые могут процветать лишь при отсутствии реального соревнования), бюрократических методов руководства искусством, требующих жесткой нормативности (как же руководить без четких инструкций?!) и неразвитых массовых вкусов, сформировавшихся — ина-

че и быть не может — на искусстве вчерашнего дня, серьезно затормозили наше художественное развитие. И одновременно подрывали уважение к классическим произведениям, ибо невозможно любить то, что внедряется и поддерживается принудительными, административными мерами. То же почтение к авторитетам и боязнь новизны утвердились и в науке, особенно в общественных науках. Хотя цитатничество всегда ругали, оно было единственной защитой против обвинения в «отсебятине» и ереси. Попытка пересмотреть любое устоявшееся положение воспринималась как ревизионизм; догматизм же, хоть риторически и осуждался, выглядел вполне простительным недостатком и чуть ли не доказательством благонадежности. Запретные зоны укоренились не только в печати, но и в сознании.

Бюрократически-консервативные принципы проникли и в наш канон хорошего человека. Чтобы продвигаться по службе и быть любимым, надо быть скромным и не высовываться. Исполнительность и послушание у нас ценятся выше инициативы и предприимчивости. Человек, много лет работающий на одном и том же месте, априорно вызывает положительные эмоции, хотя, вполне возможно, это — лишь следствие его общей пассивности. Напротив, тот, кто меняет работу, заранее вызывает подозрение, что он летун или карьерист. Справедливо поощряя работников за выслугу лет, мы не всегда обращаем достаточно внимания на качество их труда. Формальные, усредненные оценки, начиная со школьной скамьи, благоприятствуют процветат нию посредственности и серости в ущерб таланту. Продвижения по службе тоже надо ожидать терпеливо, предоставляя его усмотрению начальства. Новатору, который объективно не может не вступать в конфликт с консервативным окружением, часто приписываются как начальством, так и сослухшвцами отрицательные моральные качества: стяжательство, карьеризм, неуважение к старшим и, само собой разумеется, нескромность. В разговорах о семье на первый план выступает опять-таки стабильность брака; лишь недавно стали понимать, что главное — качество семейной жизни, от чего зависит и ее устойчивость.

Такая консервативно-охранительная система ориентации для многих удобна. Убедившись на собственном или чужом опыте, что личная инициатива очень часто наказуема или превращается в сизифов труд, человек выбирает путь наименьшего сопротивления.

■

Снижая уровень своих социальных притязаний до минимума, он ищет каких-то других путей самореализации. У одних это будут экзотерические духовные поиски или увлечения, восточный мистицизм или просто хобби. У других — примитивный вещизм: дача, видеотехника и т. п. И хотя эти пути принципиально различны, их роднит одна общая черта: философия ухода, бегства от действительности, поиск самореализации не на путях общественных преобразований, а в стороне от них. И когда сейчас обновляющееся общество взывает к социальной активности, оно нередко слышит в ответ: а зачем мне это нужно? Мне и так хорошо. И даже если на самом деле плохо, лучше обходиться малым, чем прилагать усилия. Старое, привычное, знакомое кажется привлекательнее неизвестного нового. Стационарная, пассивная модель человека — плата за принижение индивидуального, бюрократизацию общественной жизни и невыполненные обещания.

ДЕФОРМАЦИИ подвергся и принцип коллективизма. Как писал А.С. Макаренко, «самой реальной формой работы по отношению к личности является удержание личности в коллективе, такое удержание, чтобы эта личность считала, что она в коллективе находится по своему желанию — добровольно, и, во-вторых, чтобы коллектив добровольно вмещал эту личность»2, Между тем членство в некоторых наших общественных организациях является чисто формальным, номинальным. Принадлежность к ним не имеет для индивида существенного значения, он не чувствует за них личной ответственности. Что же касается реальных производственных, учебных и иных коллективов, они могут успешно функционировать только в условиях демократии. Недаром Макаренко резко противопоставлял сознательную дисциплину преодоления и движения вперед — основанной на системе запретов дисциплине торможения, порождающей у одних людей пассивную покорность и конформизм, а у других — стихийный анархический протест против коллективности как таковой.

Конформизм иногда выглядит просто незрелой, несовершенной формой коллективизма. На самом деле он гораздо ближе к индивидуализму. В основе обоих — представление о коллективе как о внешней силе, только в одном случае с ней пытаются бороться, а в другом — пассивно ей подчиняются. Часто говорят: «Коллектив всегда прав, тот, кто выступает против коллектива, — индиви-

дуалист». Фактически же конформист просто прячется за общее мнение. Он всегда с коллективом только потому, что так спокойнее и безопаснее. Такое спокойствие — род предательства по отношению и к самому себе.

Возьмем нарочито простой пример. Собрание, обсуждается персональное дело. Если бы мне предстояло единолично решить чужую судьбу, я, вероятно, долго сомневался бы, взвешивал «за» и «против» и даже после принятия решения думал о его последствиях. Но поскольку н,ас сто, я даже не вслушиваюсь в суть дела, полагаясь на большинство, — «людям виднее». Однако остальные 99 могут поступить так же. В результате единогласно принимается решение, за которое никто индивидуально не несет ответственности. И если потом окажется, что оно было неверным, все со спокойной совестью говорят: «Мы не знали, мы не ведали, мы поверили другим». Но так ли практически велика разница между равнодушным, который не хотел знать, и трусом, который знал, но побоялся сказать? Коллективные решения без индивидуальной моральной ответственности легко становятся формой коллективной безответственности.

Экспериментальные исследования показывают, что личности трудно в одиночку сопротивляться давлению группового мнения, даже если речь идет о таких нейтральных, малозначимых вещах, как сравнение длины нескольких отрезков. А если обсуждаются вопросы большой политики? И в 1937 году, и в последующие трагические моменты нашей истории очень многие знали, не могли не понимать, что происходит неладное. Но они боялись (вполне обоснованно) высказать свое мнение, а чтобы сохранить самоуважение, убеждали себя, что все правильно, что иначе быть не может, и это вымученное убеждение поддерживали в себе десятилетиями, отмахиваясь от всякой иной информации. '