Дискуссия. Как всегда, начинаем с вопросов докладчику

Игорь Клямкин:

Как всегда, начинаем с вопросов докладчику. Эмиль Абрамович, прошу вас.

Эмиль Паин (профессор Высшей школы экономики):

Игорь Григорьевич, что вы все-таки понимаете под культурой?

Игорь Клямкин:

Прелестный вопрос. Прямо, можно сказать, по теме…

Эмиль Паин:

Вопрос навеян чтением доклада. Автор пишет о «культуре как фундаментальной данности, задающей как исторические судьбы стран и народов, так и реалии современного развития». И еще пишет о том, что «культуры не вечны», что «они существуют до тех пор, пока позволяют воспроизводиться сообществам их носителей». Вот я и хочу понять, что это за штука такая, которая предопределяет судьбы стран и народов, включая их повышенную либо пониженную репрессивность, а в какой-то момент может не позволить этим странам и народам (сообществам носителей культуры) воспроизводиться…

Игорь Яковенко:

Специально для Эмиля Абрамовича повторяю то, что на предыдущих семинарах уже говорил. Культура – самоорганизующийся пакет надбиологических программ человеческой деятельности, позволяющий решать две общебиологические задачи: обеспечивать рост численности и расширение экологической ниши вида homo sapiens. Однажды в ходе синтеза конкретной культуры складывается устойчивая стратегия бытия. Она наследуется, переходя из поколения в поколение.

Этот самоорганизующийся пакет программ системно организован и целостен. Его характеристики объективируются в социальном и культурном пространстве. Человек действует в рамках той свободы действий, которая представлена ему освоенной с детства культурой. Именно в этом смысле культура и выступает фундаментальной данностью, задающей и исторические судьбы народов, и реалии современности.

Однако отдельным культурам вовсе не уготована вечная жизнь. Они постоянно конкурируют друг с другом за людей и территории. И когда конкурентный потенциал некоторой культуры опускается ниже критического предела, она либо вступает на путь исчезновения, либо изменяется.

Эмиль Паин:

А кто такие сообщества носителей культуры и куда они деваются после того, как культура перестает позволять им воспроизводиться?

Игорь Яковенко:

Носители культуры – это те, для кого врожденная культура императивна и неотделима от их природы. Но после того, как культура перестает быть эффективным механизмом воспроизводства, сообщество ее носителей вступает в кризис. У него есть объективные признаки. Это – маргинализация, аномия, рост наркотизации, снижение рождаемости и продолжительности жизни. Это – увеличение доли гомосексуальных связей, числа самоубийств, одновременное нарастание как депрессивности, так и немотивированной агрессивности. Это – тенденция к иммиграции, с одной стороны, и самозамыканию – с другой.

Если Эмиль Абрамович отъедет от Москвы на 100 километров и отойдет на 10 километров вглубь от трассы, он сможет все это пронаблюдать лично. Общий мой ответ таков: после того, как культура утрачивает эффективность и адекватность, сообщество ее носителей вступает в фазу суженного воспроизводства. Дети этих людей видят, что их родители маргинализуются, и начинают искать другие жизненные сценарии и другие культурные ориентиры. Так пресекается воспроизводство уходящей культуры.

Игорь Клямкин:

Римляне перед упадком куда эмигрировали?

Игорь Яковенко:

Римляне периода упадка демонстрировали практически все мною перечисленное. В силу особенностей общемировой цивилизационной ситуации, выбор с отъездом у них был небогатый. Они уходили в христианство, замыкались в частной жизни, из обреченной Западной Империи переезжали в Византию. А когда пришло время умирать Византии, переезжали в Италию.

Игорь Клямкин:

У меня есть несколько вопросов. Первый вопрос – о том, как бы вы охарактеризовали, оставаясь в границах вашей темы, кризис российской культуры. Это кризис ее репрессивности?

Игорь Яковенко:

Кризис культуры состоит в том, что устойчивая конфигурация перестает работать, рассыпается внутри себя, а новый механизм, который может замещать то, что рассыпалось, не формируется. С моей точки зрения, мы наблюдаем именно это.

Игорь Клямкин:

Вынужден уточнить вопрос. Вы пишете в докладе, что когда действует властная репрессия, – это для России культурная норма, блокирующая кризисные тенденции. А теперь такая репрессия и внушаемый ею страх ослабели, результатом чего стал разгул репрессии низовой и некоторых других ее разновидностей, непосредственно и легально от власти не идущих. Можно ли сказать, что ослабление властной репрессии и рост других ее видов – это и есть кризис репрессивной культуры?

Игорь Яковенко:

Между властной и низовой репрессией существует диалектическая связь. Когда властная репрессия критически резко снижается, происходит актуализация низовой репрессии. Но когда ломаются механизмы и властной репрессии, и низовой, а на освобождающемся месте не возникает моральных норм, ценностей, приоритетов, стимулов, побуждающих к социально полезному действию, – тогда и начинается кризис. Он начинается, если не складывается альтернативных социально-культурных механизмов, замещающих функциональную нишу репрессии.

Игорь Клямкин:

Если русская культура, как репрессивная, сейчас в кризисе, то какой это кризис – развития или упадка?

Игорь Яковенко:

Любая культура в большей или меньшей мере всегда репрессивна, репрессивность – ее атрибутивная характеристика. Наша отечественная культура традиционно репрессивная. В этом своем качестве она функционировала веками. Однако в ХХ столетии началась ее трансформация. С каждым годом, с каждым поколением репрессия работает все хуже и хуже.

Игорь Клямкин:

Раз все хуже и хуже, значит – кризис упадка…

Вадим Межуев (главный научный сотрудник Института философии РАН):

У Яковенко получается, что тюрьма – это культура, а Пушкин – не культура…

Игорь Яковенко:

Это только в вашем восприятии так получается. А в моем – нет. И Пушкин, и тюрьма – разнородные социокультурные феномены. Тюрьма – социальный институт, Пушкин – феномен единичный и уникальный.

Игорь Клямкин:

Может быть, русская культура – это Пушкин в ссылке, Достоевский – на каторге, Чернышевский – в Петропавловской крепости?

Игорь Яковенко:

И Пушкин, и русская тюрьма, и русские репрессии против писателей и поэтов имеют культурное измерение.

Игорь Клямкин:

Мой следующий вопрос такой. Вы выводите репрессивность русской культуры из культуры традиционной. Не русской традиционной, а традиционной культуры как таковой, имея в виду некие присущие ей качественные характеристики. Но традиционных культур и традиционных обществ было много, традиционным в свое время был весь мир. Однако какие-то его части из традиционной репрессивности вышли, а какие-то в ней остались. Может быть, сама русская традиционность была иной, чем, например, западноевропейская? И, соответственно, потенциал репрессивности в ней был выше? Если так, то почему?

Игорь Яковенко:

Выход из традиционной репрессивности ни в одном обществе не происходит легко и безболезненно. Традиционная репрессивность – устойчивая штука, сидящая в культуре. Она преодолевается зачастую через смену поколений, и это, повторяю, болезненный процесс.

А на вопрос о том, почему одни традиционные культуры более репрессивны, а другие менее, можно ответить только в общем виде. Мозаика факторов, которая сложилась на некоторой территории в момент формирования данной культуры, определила, что здесь уровень репрессивности будет высокий. А в другом месте и в другую эпоху сложилась культура с более низким потенциалом репрессивности. Причем мы же говорим о системных объектах. Разница в потенциале репрессивности связана с массой других характеристик конкретной традиционной культуры.

Конечно, русская традиционность была существенно иной, нежели западноевропейская. Тут вы совершенно правы.

Игорь Клямкин:

Я хотел лишь услышать, что репрессивность не определяется традиционностью как таковой…

Игорь Яковенко:

Дело не в традиционности как таковой, а в конкретной модальности традиционной культуры. Разные традиционные культуры репрессивны в разной мере. Вас же не удивляет, что романские языки существенно отличаются от языков германских.

Игорь Клямкин:

Попрошу уточнить еще один момент. У вас в докладе есть раздел «Место репрессии в традиционном сознании» – не в русском, кстати, а в любом. Среди признаков репрессивности этого сознания вы называете «ритуальное осмысление мучений», страх Божий и Стокгольмский синдром. Но из текста, к сожалению, не ясно, какие из перечисленных признаков сохранились в современном российском сознании, а какие нет. О страхе Божьем вы пишете, что он уже исчез. Следовательно, по этому признаку наша культура уже не репрессивная. А как обстоит дело с «ритуальным осмыслением мучений»? В вашем описании оно не выглядит имеющим какое-то отношение к дню сегодняшнему. А Стокгольмский синдром? Страх Божий исчез, а этот синдром сохраняется?

Игорь Яковенко:

Высказывая обобщающие суждения, мы неизбежно генерализуем общую картину и отсекаем периферийные моменты. Помня об этом, можно утверждать, что страх Божий в целом исчез. Но тут есть тонкость – нельзя говорить об исчезновении некоторого момента в культуре до того, пока в той же самой культуре не сложился функциональный аналог, замещающий размываемое качество. В таком случае возможны рецидивы.

От страха Божия россияне освободились в 1917-22 годах, убив царя и разграбив усадьбы. Однако на освобожденном месте зрелого нравственного сознания не сложилось. Отсюда – хаос. Большевики загнали народ в стойло, объяснили ему, что такое «социалистическая законность», и вернули страх Божий. Просто новый бог обретался на земле и носил френч.

Что касается Стокгольмского синдрома, то он в российском обществе существует с XIV-XV веков. В 1930-50-е годы сила этого переживания была предельной. Но после смерти Сталина остается лишь память о сакральном ужасе кролика, глядящего в глаза удава, которая размывается и уходит вместе со сменой поколений. Сегодня это переживание находится на стадии глубокого разложения. Люди традиционной культуры – представители старших возрастных групп с низким уровнем образования – помнят, что это такое. Но и для них объектом болезненной любви может быть лишь настоящая, грозная власть, которой они лишились почитай как шестьдесят лет назад, а не эта нынешняя, профанная в их глазах, пародия на власть «настоящую».

Игорь Клямкин:

А ритуальное осмысление мучений, о котором вы так подробно рассказали?

Игорь Яковенко:

Ритуальное осмысление мучений – универсалия архаического и традиционного сознания. Этот тип переживания и осмысления страданий живет в культуре и присутствует в сознании любого человека. По мере рационализации сознания, при переходе к культуре Нового времени ритуализованное осмысление замещается рациональным. Но это процесс страшно медленный и обратимый. Ритуальное осмысление мучений неустранимо из сознания человека так же, как компонента мифологического. Насколько значимы и императивны компоненты традиционно-мифологического, настолько живо ритуальное осмысление страданий.

Игорь Клямкин:

И все-таки: ритуальное осмысление страданий – это то, что есть, или то, чего уже нет? Если есть, то в чем проявляется? Из доклада я понял, что в дедовщине?

Игорь Яковенко:

Безусловно. Но речь надо вести не только об армии. Культура преступного сообщества, культура тюрьмы (а это все – заказники архаики) пронизаны ритуальным переживанием насилия. И субъект, и объект насилия, и окружающие переживают происходящее как ритуал, как знаковое действие, заявляющее или подтверждающее некоторую реальность. То же самое относится к подростковой и молодежной среде.

Но что интересно: вероятность того, что эксцессы, связанные с насилием, произойдут в Специальной музыкальной школе при Гнесинке или в Физматшколе имени Колмогорова, существенно ниже, нежели в школе рабочего поселка в забытом Богом городке нечерноземной полосы. Для молодого музыканта испытания, связанные с ритуалом перехода, объективируется участием в конкурсе юных пианистов, а парень из маргинализованной среды скорее возьмет в руки бейсбольную биту и пойдет бить «хачей». Формы ритуала перехода задает актуальная культура.

Игорь Клямкин:

Мой последний вопрос – о феномене сталинской Большой репрессии. Почему она имела место только в России? Почему другие традиционные общества и традиционные культуры такую репрессию к жизни не вызвали? Правда, из вашего текста не совсем понятно, является ли сталинская Большая репрессия специфически российским феноменом или феноменом универсальным. Если он универсален, то где еще имел место, а если уникален, то каким образом можно объяснить его ссылками на традиционную культуру, которая в свое время была как раз универсальной?

Игорь Яковенко:

Большая репрессия – это конкретная и достаточно уникальная форма включения в реальность индустриального общества десятков миллионов людей. Задана она спецификой России. Я имею в виду объемные характеристики традиционного крестьянства, продемонстрировавшего нежелание и неспособность включиться в реальность индустриального общества капиталистическим путем. Но и общество кхмеров, кстати, породило ту же самую форму перехода от традиционного общества к реальности Нового времени.

Игорь Клямкин:

Сталинская Большая репрессия – это, как вы сами написали, специфический способ индустриальной модернизации. Кампучийский террор – тот же самый случай?

Игорь Яковенко:

Безусловно, и Россия, и Кампучия должны были, как целое, войти в реальность XX века. Другим традиционным обществам удалось это с меньшей кровью, но безболезненно такие процессы не проходят нигде. Я думаю, что и Китай с бесконечной Гражданской войной (1927-1950) и Культурной революцией (1965-1976) укладывается в ту же логику.

Игорь Клямкин:

Не могу сказать, что ответ меня полностью устроил, но больше вас мучить не буду. Еще есть вопросы?

Андрей Пелипенко (главный научный сотрудник Российского института культурологии):

У меня вопрос терминологического характера. Такие понятия, как «архаика», «традиционализм», «первобытность», – как они между собой соотносятся? Ведь в строгом смысле слова «традиционное» общество – это общество доосевое. В докладе же понятие традиционного общества и вообще традиционализма употребляется безразмерно широко. Насколько корректно применять это понятие в диапазонах от архаики до средневековья и от последнего до модерна?

Игорь Яковенко:

Действительно, если помнить об устойчивой научной традиции, я использую эти понятия не строго. Лабораторно чистых примеров архаики и традиционных обществ на отечественных просторах давно не обретается. Однако традиционная крестьянская культура – так называемое «двоеверие» или «бытовое православие» – представляет собой христиано-языческий синкрезис. Это общепризнанно.

Иными словами, доосевое (языческое) и собственно осевое (христианское) начала в русской реальности переплетаются. Процессы модернизации смещали пропорции между стадиально разнородными компонентами единого культурного комплекса, но качественные характеристики сохранились. В русской реальности и в русской ментальности наличествуют моменты, принадлежащие самым разным стадиям исторического развития. Поэтому, говоря об обществе в России, я позволяю себе называть его традиционным, помня и о том, что в эту традиционную реальность вплетаются элементы архаики. При всех оговорках, только такая характеристика позволяет выявить сущностные черты и объяснить логику развития этого общества.

Игорь Клямкин:

Похоже, вы с Андреем Анатольевичем по-разному толкуете понятия. Но ваша позиция понятна.

Андрей Пелипенко:

Хотелось бы уточнить также, как соотносятся докладчиком понятия «репрессия» и «насилие».

Игорь Яковенко:

Я понимаю это соотношение следующим образом. В качестве субъекта репрессии выступает некоторая надличностная инстанция, выраженная в возрастной, властной, сословной иерархии. Репрессия служит воспроизводству или самоизменению социокультурного целого. А насилие может быть частным или групповым. Оно может соотноситься с целями воспроизводства целого, а может преследовать свои собственные цели, противостоящие целям репрессии или с ними не соотносимые.

Андрей Пелипенко:

И еще один вопрос – о дедовщине. О ней в докладе говорится, как о прямом продолжении определенной репрессивной традиции. Однако во время войны и в послевоенный период (по крайней мере, до начала 1960-х) дедовщины в армии не было. Во всяком случае, в таких варварских, как сегодняшние, формах. Стало быть, необходимо объяснить, чем был вызван разрыв в традиции. Возможно, в ситуации реальной войны включаются какие-то иные стереотипы поведения и квазиинициационные формулы?

Игорь Клямкин:

Мне приходилось читать, что во время войны, а также в ситуации, когда в сознании солдат перспектива войны выглядит актуальной, дедовщина блокируется страхом получить в бою пулю в спину. Тот, кто не может противостоять «деду» в казарме, имеет возможность с обидчиком рассчитаться…

Игорь Яковенко:

Дедовщина была вызвана к жизни конкретными обстоятельствами, о которых я ниже скажу. Но сначала еще раз подчеркну, что культурные истоки этого феномена вижу в архаических культурных практиках. Дело в том, что такие практики, казалось бы, исторически пережитые и отринутые, никуда не исчезают. Они уходят с горизонта актуального сознания и сохраняются в памяти культуры. Там эти практики лежат неограниченно долго, но в определенных ситуациях могут актуализоваться.

В книгах Светланы Алексиевич упоминается примечательная вещь. Описывая Отечественную войну в Белоруссии, она рассказывает вот о чем: когда каратели приходили в деревню, где были партизаны, все население пряталось в соседнем озере и часами сидело под водою, дыша через соломинки. Это было бы очень интересное наблюдение, если бы именно этот прием не описывали византийские авторы как военную хитрость славян. Иными словами, военная практика эпохи племенного быта, зафиксированная в VII веке, каким-то образом дожила до века ХХ-го, и в ситуации острого кризиса всплыла на поверхность.

Когда в армии отменили постоянный надзор младшего командного состава над солдатами, и сержанты перестали ночевать в казарме (в этом, по-моему, причина дедовщины, а не в чем-то другом), реализовался тот же механизм. Вместе с сержантом из казармы ушло государство, и культурная память предложила солдатам универсальную архаическую структуру взаимоотношений. Типологически то же самое происходило в осажденном Ленинграде, во время голода в Поволжье или в период Голодомора на Украине. Давным-давно табуированная культурная практика людоедства всплывала в исключительных обстоятельствах.

Игорь Клямкин:

Дедовщина все-таки возникла не в исключительных, а как раз в обыденных обстоятельствах. Больше нет вопросов?

Алексей Давыдов (ведущий научный сотрудник Института социологии РАН):

У меня есть, если позволите. Из текста Игоря Григорьевича не вполне ясно, в чем он видит культурное основание репрессии. В докладе написано так: основанием является традиция, которая пришла из азиатской деспотической социальной действительности, когда государство перераспределяет общественное богатство репрессивно и централизованно. Но у этого основания, в свою очередь, тоже должно быть свое культурное основание. Меня интересует онтология проблемы. Где ее «дно»? Что является самым предельным основанием репрессии?

Игорь Яковенко:

Мы с Давыдовым работаем в несколько различающихся понятийных сетках, и это затрудняет коммуникацию. Самое «дно» состоит в том, что человек по своей природе греховен, зло живет в человеке. Оно проистекает из того, что человек свободен – в том числе, и в смысле свободы совершать самые разнообразные асоциальные поступки. Поэтому любая социальность требует принуждения, а культура это принуждение по-разному формирует, дозирует, оформляет, соотносит с системой поощрений…

Андрей Пелипенко:

По этому поводу есть блестящая цитата из Шан Яна. Привожу ее по памяти. Государь, говорил Шан Ян, должен управлять через поощрения и награды, но наказаний должно быть в три раза больше, чем наград, потому что человек по природе своей туп, ленив и злонравен.

Игорь Яковенко:

Я, в отличие от Шан Яна, не хочу сказать, что природа человека сводится ко злу. Но утверждение, что человек по своей природе добр – вредная и опасная химера. Он открыт как к добру, так и ко злу. Другое дело, что человека нельзя соблазнять, создавая ситуацию, в которой следование путями зла делает его бенефициарием и не сопряжено с риском расплаты за содеянное. Тогда начинается глубочайший кризис. Именно такую ситуацию переживает наше общество.

Алексей Давыдов:

Тогда возникает следующий вопрос: почему человек идет ко злу? Связано ли это с грехопадением?

Игорь Яковенко:

Это вопрос религиозно-философский, на него нет единого ответа. Мне ближе всего ответ в рамках гностической традиции. Материя отягощена злом. Зло содержится в природе бытия, а значит – в природе человека.

Алексей Давыдов:

Такой ответ годится, чтобы описать статику. А как описать модернизацию?

Игорь Яковенко:

Модернизация – это переход от примитивных форм зла, т.е. элементарного и брутального насилия, угнетения, манипулирования, к более утонченным формам.

Вадим Межуев:

У меня сходный вопрос. Я согласен, что культура репрессивна. Но против чего направлена ее репрессия? Вы называете культурой надбиологическую систему или программу. Следовательно, она репрессивна по отношению к тому, что существует еще на уровне биологии, что сохраняется в человеке от животного. Все известные системы табу или запретов высвобождали в человеке человеческое начало, были направлены против звериного в нем. Согласны?

Андрей Пелипенко:

О чем вы говорите? Известны, например, такие табу, согласно которым нельзя смотреть, как вождь ест, нельзя прикасаться к его предметам. Это тоже направлено против звериного?

Вадим Межуев:

Тема, конечно, интересная. У Леви-Стросса в его «Печальных тропиках» есть любопытное наблюдение. Когда он проводил свои исследования среди индейцев Центральной Америки, то не раз замечал, что индейцы, нарушая табу, умирают, хотя, с точки зрения медицины, эти нарушения никак не угрожали их здоровью. Вот кто, говорит Леви-Стросс, указывая на индейцев, могли бы быть учителями морали для европейцев.

Любая система запретов держится на определенной мифологической санкции. Так велят боги, а запреты, исходящие от богов, – это культурные запреты, продиктованные все же человеческой, а не животной природой человека. Культура репрессивна по отношению к животной, а не человеческой природе.

Игорь Яковенко:

Я не разделяю мнения, согласно которому культура репрессивна только по отношению к животному в человеке. Более того, само это разделение представляется мне идеологизированной схоластикой. Человек придумал и реализовал такие ужасы и мерзости, которые не снились и самому свирепому зверю…

Игорь Клямкин:

Можно вспомнить Достоевского, писавшего о способности человека к таким репрессивным «художествам», к такому мучительству, которое ни одному зверю не свойственно…

Игорь Яковенко:

Однажды человек выделил себя из животного мира и противопоставил себя ему. Животное стало знаком профанного, знаком объекта растождествления. Философ-моралист и священник придумали некое животное начало, которое надо преодолевать и с которым надо растождествляться. Причем, к животному началу относят все несимпатичное. Между тем, реальные звери демонстрируют массу примеров того, что мы оцениваем как самые высокие выражения сугубо человеческого: самопожертвование, солидарность со слабым… Одним словом, клепают на бедных зверей. Они не хуже и не лучше, они качественно иные. А оценивать поведение зверушек в моральных категориях просто глупо.

Вадим Межуев:

Не отделять человеческое, т.е. культуру, от животного, не противопоставлять эти начала друг другу – значит отождествлять культуру с любым уголовным преступлением, с террором, насилием. Тогда нет разницы между варварством и культурой. Тебе плюнули в тарелку – это не хамство, а просто другая культура. Палачи и жертвы – это тоже разные культуры. И свобода, может быть, и лучше, чем не свобода, но в плане культуры они эквивалентны. В такой логике я, признаюсь, перестаю что-либо понимать.

Игорь Клямкин:

Есть великие культуры, где вообще нет понятия индивидуальной свободы. Так мы договоримся до того, что все культуры, кроме христианско-европейской, таковыми вообще не являются. А насчет репрессивности культуры только по отношению к животному началу в человеке…

Вспомним хотя бы десять заповедей. Скажем, призывы не лжесвидетельствовать либо не красть – это против чего направлено? Против животного или против человеческого? Да, у зверей-хищников нет ценности чужой жизни. В этом смысле идея самоценности человеческой жизни действительно отличает человека от зверя, она действительно направлена против животного начала в нем. Но культура, как известно, не сводится к норме «не убий». И ее репрессивность по отношению к правонарушителям – это репрессивность не только по отношению к убийцам.

Андрей Пелипенко:

Хочу попутно заметить, что репрессивность культуры по Фрейду, обоснованная в духе «Тотема и табу», плохо сочетается с фактами. Еще современные Фрейду этнографы (Леви-Брюль, Мосс, Малиновский) показали, что механизмы табуации имеют гораздо более глубокую и сложную природу. Поэтому тема репрессивности культуры в психоаналитической традиции постоянно углублялась.

Игорь Клямкин:

Спасибо, Андрей Анатольевич. Завершаем эту интеллектуальную разминку, которая сегодня, по-моему, слишком затянулась и от основной темы доклада Игоря Григорьевича увела нас достаточно далеко. В разговоре о репрессивности культуры «вообще» утонула тема репрессивности культуры российской. Переходим к дискуссии. Начнет Эмиль Абрамович.

Эмиль Паин:

«Уровень репрессивности западной культуры до ХХ века был выше, чем культуры русской»

Игорь Яковенко – один из самых обаятельных и наиболее приятных мне участников нашего семинара. И это мое выступление в самом точном смысле отражает известную формулу, которую использует в своем тексте и Игорь Григорьевич: Nothing personal – just business.

Докладчик представляет неприемлемое для меня направление культурологической школы, трактуемое мной как примордиализм. Насколько я понимаю, культура в рамках этого направления рассматривается двойственно. С одной стороны, она выступает чем-то внешним по отношению к социальным сообществам, не поддающимся их воздействию, т.е. как форма социального регулирования, похожая на судьбу. Или, как пишет Яковенко, «задающая судьбу стран и народов». С другой стороны, культура в данном случае понимается и как внутреннее свойство социального субъекта, похожее на дурную болезнь. Субъект заражается ею без права на излечение. Так и русская культура, судя по докладу, когда-то заразилась репрессивностью и не может от нее излечиться.

Но почему именно русская культура, в отличие от других, определяется в докладе как репрессивная? «Репрессия, – отмечает Яковенко,– относится к универсальным характеристикам сложно организованной жизни. Любые устойчивые сообщества, состоящие из автономных особей, существуют в контексте репрессивного насилия». Получается, что в мире нет ни одной страны, которая обходилась бы без репрессивности. Но если так, то на каком же основании русская культура по данному показателю автором среди других выделяется?

Может быть, речь идет о каком-то экстраординарном проявлении репрессивности, вроде политики Холокоста? Однако, как мне помнится, эту политику проводили другое государство и другой народ. Вместе с тем, нет никаких доказательств и того, что Холокост – продукт немецкой народной культуры. Напротив, с XУII-го по начало XX века не было в Европе мест, более благоприятных для интеграции евреев в принимающие сообщества, чем немецкие государства. Не случайно язык «идиш», народный костюм и основные элементы традиционной диеты европейских евреев «ашкенази» (например «рыба-фиш» или «штрудель») сложились на основе именно немецкой народной культуры.

Куда правдоподобнее звучит объяснение Холокоста как результата не немецкой народной, а тоталитарной культуры. Такое объяснение позволяет понять природу и множества аналогичных явлений – например, «полпотовщины». Вывести ее из традиционной культуры кхмеров-буддистов невозможно. Наоборот, как раз «полпотовщина» является одним из ярчайших доказательств возможности на протяжении жизни одного лишь поколения радикально изменить культурный код, отключить множество запретов, множество табу, которые вырабатывались на протяжении веков. В той же когорте явлений находится и сталинщина.

Далее, меня очень заинтересовала методология выделения локальных культур, предложенная докладчиком. Он пишет: «Существует универсальный способ выявить ранг того или иного момента (тенденции, ценности, акцента) в любой культуре. Доминирующие в ней моменты всегда более разработаны, выделены и представлены в языке, искусстве, массовой культуре шире, нежели все остальное... К примеру, культура, в которой появляется трактат “Камасутра”, заведомо не принадлежит к центрированным на репрессии».

Как только я слышу слова «заведомо» и «как известно», немедленно начинаю сомневаться. Вот и на сей раз я усомнился в невозможности индуисткой культуры содержать в себя проявления репрессивности только потому, что в ней есть такая гедоническая составляющая, как «Камасутра». Наугад я сформировал запрос – «жестокость в индуизме» – в поисковой сиcтеме google, и мне вывалилась, как минимум, дюжина файлов, подтверждающих мою гипотезу множеством фактов. От ежегодных сообщений о сотнях убитых (задавленных в толпе) в ходе религиозного шествия в провинции Керала до сведений, содержащихся в выдержках из фундаментальных исследований.

Вот что писали, например, в 1992 году Гэвин и Ивон Фрост – исследователи тантризма, т.е. как раз того течения индуизма, которое ближе всего к «Камасутре» и включает в себя тантрические сексуальные ритуалы: «Если учесть, что даже в начале этого столетия отмечались человеческие жертвоприношения тантристов, возникает подозрение, что в некоторых тантрических группах человеческие жертвоприношения практикуются и сейчас». Трудно, думаю, найти более выразительный пример репрессивности, чем человеческие жертвоприношения.

А вот еще одно свидетельство тех же авторов. Упомянув такой элемент традиционной индийской и индуистской культуры, как кожевенные промыслы, они описывают их следующим образом: «Традиционное кожевенное производство в Индии, пожалуй, самое жестокое в мире. Многие индийские животные, которых используют для получения кожи, в момент прибытия на бойню настолько больны, что их приходится волочить внутрь. Животным втирают в глаза табак и красный острый перец для того, чтобы заставить их подняться... Потом им перерезают горло. С некоторых животных снимают шкуру, когда они еще живы, иногда еще не умершим животным отрубают ноги».

Я полагаю, что репрессивность культуры обнаруживает себя и в таких явлениях. В совокупности же все это не позволяет мне соглашаться с тем, что в индуистской культуре доминирует гедонистическая составляющая.

Еще одна культура, которая может поспорить с индийской по степени поэтизации гедонистических наслаждений, – культура арабская с ее знаменитым эпосом «Тысяча и одна ночь». Однако он хорошо сочетался у арабов с такой репрессивной процедурой, как побитие камнями неверных жен. Это я опять-таки к тому, что полярные ценности могут в культуре бесконфликтно сосуществовать.

А теперь – несколько слов о дурной наследственности носителей культуры, изначально репрессивный характер которой не вызывает сомнений. В данном отношении трудно найти лучший пример, чем традиция северогерманских, скандинавских народов. Северогерманский эпос не только не воспевал гедонизм, но представлял собой практически тотальный гимн жестокости. До сих пор основной тост шведов – «сколь». Смысл его давно забыт, но изначально он означал череп (выпить из черепа врага). Однако эта дурная наследственность не сильно сказывается на нынешней отнюдь не репрессивной культуре скандинавов.

А какие дурные культурные традиции выявлены докладчиком в русской культуре? Традиции, которые свидетельствовали бы об ее повышенной репрессивности?

Доклад не богат примерами. По сути, единственный эмпирический источник – это анализ русских пословиц и поговорок, оправдывающих использование кнута. Правда, у того же П. Солдатова, на исследование которого ссылается Игорь Григорьевич, приводятся народные изречения, в которых физическое наказание оценивается менее позитивно, чем другие формы воздействия на человека (“Бить добро, а не бить лучше того”)…

Игорь Яковенко:

Одна только такая поговорка…

Эмиль Паин:

Хорошо. Допустим, что это исключение из правила. Вопрос, однако, в том, можно ли считать оправдание кнута более ярким показателем «центрированости на репрессии» (пользуюсь терминологией автора доклада. – Э.П.), чем, например, культ гильотины во французской культуре, просуществовавший около полутора веков. Уж эта-то машина-убийца оставляла меньше шансов для выживания, чем кнут. Тем не менее…

Гильотина была введена во Франции в 1792 году. 25 апреля этого года на Гревской площади она впервые была использована в качестве орудия казни обыкновенного вора Никола Пеллетье. С тех пор возник ритуал: после того, как голова была отсечена, палач поднимал её и показывал собравшимся зрителям. Однако толпа зевак, приученная со времен Средневековья к «изысканным» казням, в тот день была разочарована быстродействием гильотины. Лишь со временем французы полюбили ее, ласково назвали «Лизетой» и ходили на казни, как на представления с участием знаменитостей. А после Первой мировой войны казни проводили на бульварах, где всегда собиралась большие толпы людей…

Так продолжалось до 17 июня 1939 года, когда в 4 часа 50 минут на бульваре отсекли голову Евгению Вейдману, убийце семи человек. Это была последняя публичная казнь, после которой власти приняли решение впредь устраивать казни в непубличных местах в условиях тюрьмы. Была объявлена и причина: «из-за непристойного волнения толпы».

Гильотина стала во Франции предметом множества шуток и поговорок, самой долгоживущей из которых оказалась характеристика гильотины как «лучшего средства от головной боли». Она сделала и блестящую театральную карьеру: сначала бутафорская гильотина проникла на балетную сцену в качестве декорации, но очень скоро преобразилась в персонажа, вокруг которого вертелось действо и в драматическом театре, и в народных балаганах. А французские кулинары откликнулись на гильотину «десертом»: в финале парадной трапезы к каждому прибору подавалась персональная гильотинка из красного дерева, а на стол ставилось громадное блюдо, полное марципановых куколок, и каждый гость мог отрубить кукле головку…

Алексей Давыдов:

Какое отношение имеют все эти подробности к проблематике обсуждаемого доклада?

Эмиль Паин:

Доклад Яковенко – о репрессивности русской культуры. А я говорю о том, что французская культура по степени репрессивности русскую превосходила. Кстати, смертная казнь во Франции была отменена тогда же, когда и в России, т.е. в 1991 году по тому же решению Совета Европы. Но при этом процент сторонников восстановления смертной казни во Франции сегодня выше, чем в России.

Итак, с одной стороны, Франция с ее публичными к