О политике

Активно работающим обществоведам нет необходимости до­пускать, чтобы "случайные" влияния извне определяли полити­ческий смысл их деятельности, а посторонние люди, преследуя собственные цели, распоряжались результатами исследований. Об­суждение смысла научной работы и распоряжение ее результатами целиком находятся во власти ученых, ибо относятся к стратегиче­ским вопросам развития науки. Ученые обладают огромными, боль­шей частью неиспользуемыми возможностями влиять на направ­ления этого развития и даже определять их. Чтобы выработать стратегию, они должны ясно и четко выразить ее цели и принять конкретные решения относительно теории, метода и фактов. Как стратегические, эти положения будут касаться каждого исследова­теля лично и научного сообщества в целом, поскольку мы уже выяснили, что не выраженная ясно морально-политическая пози­ция гораздо больше влияет на результат, чем открытое обсуждение личной и профессиональной стратегии. Только обсудив это влия­ние, можно полностью осознать его и, таким образом, попытаться проконтролировать его воздействие на результаты научных иссле­дований и их политический смысл.

Каждый обществовед всегда придерживается определенных ценностей, что косвенно отражается в его работе. Личные и обще­ственные проблемы возникают там, где появляется угроза ожидае­мым ценностям, и их нельзя четко сформулировать без признания существования этих ценностей. Обществоведов и науку все чаще используют для достижения бюрократических и идеологических целей. При этом исследователь человека и общества, как личность и как ученый, должен задавать себе следующие вопросы: понимает ли он, в каких целях применяется его труд, каким ценностям слу­жит, сможет ли он проконтролировать использование результатов своего труда? В зависимости от того, ответит ли он на эти вопро­сы, использует или не использует их в своей работе и профессио­нальной жизни, будут ли даны ответы на вопросы: а) является ли он в своей профессиональной деятельности морально независи­мым; б) уважает ли моральные принципы других людей; в) имеет ли устойчивую систему ценностей. Ключевые понятия, с которы­ми до сих пор пытались подходить к этим проблемам, — часто, я уверен, с благими намерениями — уже не годятся. Теперь общест­воведы должны как следует поработать над этими судьбоносными вопросами. В данной главе я собираюсь поговорить о том, что мне представляется важным иметь в виду при любом ответе, а также развить ту версию, которую в последние годы стал считать наиболее обоснованной.

 

1.

В своей работе обществовед порой неожиданно для себя стал­кивается с необходимостью выбора ценностей. Ясно, что он уже работает на основе определенных ценностей. Ценности, которых сегодня придерживаются общественные науки, черпаются из цен­ностей, созданных в западном обществе, ибо повсюду за его пре­делами достижения общественных наук заимствуются, не будучи собственным изобретением. Правда, кое-кто настаивает, что из­бранные ценности "трансцендируют" западное и любое другое об­щество, другие говорят, что придерживаются стандартов, которые будто бы "имманентны" существующему обществу, как некий не­реализованный потенциал. Но, несомненно, что сегодня многие согласятся с тем, что ценности, присущие традициям обществен­ных наук, ни трансцендентны, ни имманентны. Просто многие их провозглашают и в определенных пределах практикуют внутри свое­го узкого круга. То, что называют моральным суждением, лишь отражает желание обобщить выбранные ценности и тем самым сделать их доступными для других.

Мне представляется, что традициям общественной науки при­сущи три ведущих политических идеала, которые, безусловно, свя­заны с ее интеллектуальными перспективами. Первый из них — это ценность истины, факта. Само занятие общественными наука­ми имеет политический смысл, поскольку наука определяет, что есть факт. В мире, где бытует так много бессмыслицы, любое Утверждение о факте имеет политическое и моральное значение. Все обществоведы самим фактом своей работы вовлечены в борьбу между просветительством и мракобесием. В таком мире, как наш, заниматься общественными науками значит, прежде всего, прово­дить политику истины.

Но политикой истины не исчерпываются те ценности, кото­рыми мы руководствуемся в нашем предприятии. Истинность по­лученных нами данных и точность исследований, взятые в их со­циальном контексте, могут быть (а могут и не быть) существенны­ми для жизни людей. В том, важны ли они и каково их значение, собственно и заключается вторая ценность, то есть ценность роли разума в жизни людей. Наряду с ними имеется и третья ценность — человеческая свобода, при всей неоднозначности ее смысла. И свобода, и разум, как я уже отмечал, занимают центральное место в цивилизации западного мира, обе ценности провозглашаются идеалами. Но любая попытка их использования в качестве крите­риев или целей ведет к большим разногласиям. Вот почему опре­деление идеалов свободы и разума является одной из интеллекту­альных задач для нас как обществоведов.

Если человеческому разуму суждено сыграть более значитель­ную и более явную роль в историческом процессе, обществоведы, несомненно, должны быть среди ее главных исполнителей. Ибо своей деятельностью они являют пример использования разума для понимания жизни людей, именно в этом их призвание. Если у них есть желание работать и, тем самым, сознательно идти избран­ным путем, они сначала должны определить свое место в интел­лектуальной жизни общества и в общественно-исторической струк­туре своей эпохи. Они должны представлять свое место в общест­венных сферах познания, а уже эти сферы соотнести с конкретно-исторической структурой общества. Но здесь не место заниматься подобной работой. Я хочу лишь разграничить три политически важные роли, исполнителем которых обществовед, как поборник разума, может себя считать.

В общественных науках, особенно, пожалуй, в социологии, часто встречается тема царственного философа. Начиная с Огюста Конта и кончая Карлом Маннгеймом, в книгах можно найти при­зывы дать больше власти "человеку знания", а также попытки их оправдания. При более точной формулировке возведение разума на престол означает, конечно же, начало царствования "человека разума". В этой идее кроется основная причина, почему общество­веды сохраняют, правда весьма общую, приверженность разуму в качестве общественно значимой ценности. Они постоянно хотят избежать признания нелепости этой идеи при сопоставлении ее с фактами власти. Кроме того, названная идея противоречит сути многих версий демократического устройства общества, поскольку предполагает существование аристократии, даже если она является таковой по таланту, а не по рождению или богатству. Довольно нелепая идея о том, что обществовед должен стать царствующим философом, является только одним из представлений о той роли в обществе, которое он может попытаться воплотить.

Достоинство сферы политики во многом зависит от интеллек­туальных способностей тех, кто ею занимается. Если бы "фило­соф" стал правителем, я был бы склонен покинуть его государство. Но когда у правителей нет никакой "философии", разве способны они к ответственному правлению?

Вторая, и сегодня самая обычная роль ученого-обществоведа — советник правительства. В настоящее время эта роль находит свое воплощение в бюрократическом использовании общественных наук, которое я описал. Отдельный обществовед старается не отставать от тех многочисленных тенденций развития современного общест­ва, которые делают индивида функционально и частью рацио­нальной бюрократии; он подыскивает такое местечко, чтобы не заниматься изучением структуры постсовременного общества. При таком положении, как мы видели, общественные науки сами тяго­теют к тому, чтобы стать функциональным рациональным меха­низмом. Отдельный ученый смиряется с утратой моральной авто­номии и подлинной рациональности, а роль разума в жизни лю­дей имеет тенденцию сводиться просто к усовершенствованию тех­ники управления и манипулированию.

Но таков худший вариант исполнения роли советника. Чтобы ее выполнять, я полагаю, не обязательно следовать букве и духу бюрократического стиля. Трудно исполнять эту роль, сохраняя моральную и интеллектуальную целостность и, следовательно, сво­боду для работы над проблемами общественных наук. Советникам легко вообразить себя философами, а своих клиентов — просве­щенными правителями. Но даже если советники — действительно философы, то те, кому они служат, могут не быть просвещенны­ми. Поэтому меня поражает преданность некоторых советников своим невежественным деспотам. Кажется, что такую преданность не нарушит ни деспотическая некомпетентность, ни догматическая тупость.

Я не утверждаю, что роль советника нельзя хорошо испол­нять. На самом деле я знаю, что это возможно, и есть люди, которые этим и занимаются. Будь таких людей побольше, полити­ческие и научные задачи обществоведов, выбравших третью роль, стали бы менее тягостными, поскольку вторая роль частично пере­секается с третьей.

Третий путь, на котором обществовед может попытаться реа­лизовать ценность разума и выполнить свою роль в человеческих делах, тоже хорошо известен, и иногда даже применяется на прак­тике. Задача заключается в том, чтобы оставаться независимым, делать свою работу, самому выбирать проблемы, но направлять свою деятельность и на правителей, и на "общественность". По­добная концепция позволяет нам представить социальную науку как своего рода орган общественного интеллекта, занятого пробле­мами как общественного, так и личностного выбора, а также стоя­щими за ними тенденциями развития социальной структуры, а отдельных обществоведов представить как разумных членов само­управляемой ассоциации, которую мы называем общественными науками.

Принимая подобную роль, более полное объяснение которой я дам далее, мы пытаемся действовать в соответствии с цен­ностью разума. Полагая, что наша деятельность имеет какой-то результат, мы принимаем теорию творения истории: мы утвержда­ем, что "человек" свободен и своими рациональными усилиями может влиять на ход истории. Сейчас я, не касаясь самих ценно­стей свободы и разума, хотел бы только обсудить, в соответствии с какой теорией истории их можно реализовать.

 

2.

 

Люди свободны творить историю, но одни чувствуют себя гораздо свободнее, чем другие. Такая свобода требует доступа к средствам принятия решений и осуществления власти, при помо­щи которых сейчас можно творить историю. Но так было не всег­да. Далее я еще затрону современный период, в котором средства власти значительно гипертрофированы и централизованы. Имея в виду этот период, я утверждаю, что если люди и не творят историю, то постепенно они все больше превращаются в инструменты в руках творцов истории, а также в простые объекты историческо­го процесса.

Насколько велико реальное значение того или иного приня­того решения, само по себе является исторической проблемой. Это в значительной степени зависит от имеющихся в распоряжении власти средств в данное время и в данном обществе. В некоторых обществах бессчетное число людей конкретными действиями из­меняют свой уклад жизни, и тем самым постепенно изменяют саму структуру общества. Эти изменения и есть ход истории. Ис­тория "течет", хотя в целом "люди творят ее". Так, масса предпри­нимателей и потребителей, совершая десятки тысяч сделок в мину­ту, постоянно обновляют облик рыночной экономики. Возможно, это было главным ограничением, которое Маркс имел в виду, когда писал: "Люди сами делают свою историю, но они ее делают не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые не сами они выбрали..."*

* Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта. К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч.. т. 8, с. 119. — Прим. перев.

 

Судьба, или "необходимость", движет историческими собы­тиями, не подвластными никаким группкам или группам людей, которые: 1) достаточно компактны для идентификации; 2) облада­ют властью, достаточной для принятия решений, которые могут иметь последствия; 3) в состоянии предвидеть эти последствия и, таким образом, нести ответственность за них. В соответствии с этой концепцией, события есть итог и непреднамеренный резуль­тат неисчислимого количества действий огромного числа людей. Каждое отдельное действие незначительно по своим последстви­ям, которые сглаживаются или усиливаются другими подобными решениями. Не существует связи между намерениями какого-то одного человека и итоговым результатом неисчислимого количест­ва действий. События происходят помимо воли людей: история делается за их спинами.

Понимаемая таким образом судьба не является универсаль­ным фактом. Она не является неотъемлемой частью сущности ис­тории или природы человека. Судьба — это свойство конкретно-исторического типа социальной структуры. В обществе, где высшим достижением военной техники является винтовка, а типич­ной хозяйственной единицей — семейная ферма и кустарная мас­терская, где нации-государства еще нет в помине, где коммуника­ция осуществляется из уст в уста глашатаями, и нет печатных станков, в таком обществе, история — в самом деле судьба.

Теперь обратимся к главной особенности нашей жизни. Разве она состоит не в громадном расширении и подавляющей центра­лизации всех средств власти и принятия решений, то есть всех средств творения истории? В современном индустриальном обще­стве средства производства развиваются и централизуются, по мере того как на смену крестьянам и ремесленникам приходят частные корпорации и государственные промышленные предприятия. В современном национальном государстве средства принуждения и политического администрирования проходят сходный путь разви­тия по мере того, как королевский контроль над знатью и воору­жавшиеся на собственные средства рыцари заменяются регуляр­ными армиями, а теперь ужасающими военными машинами. Зна­менующее постмодерн наивысшее развитие всех трех тенденций — в экономике, политике, принуждении — сегодня наиболее ярко наблюдается в США и в СССР. В наше время происходит кон­центрация средств сотворения истории как национального, так меж­дународного масштаба. Поэтому разве не понятно, что именно сейчас люди обладают уникальной по своим масштабам и возможностям способностью сознательно управлять историческим процессом? Властвующие элиты, распоряжающиеся этими средствами, сегод­ня действительно делают историю — конечно, "при обстоятельст­вах, выбранных не ими", — но по сравнению с другими людьми и другими эпохами эти обстоятельства, безусловно, не кажутся не­преодолимыми.

В непосредственно переживаемой нами ситуации, несомнен­но, заключен парадокс. Факты применения новейших средств уп­равления историческим процессом свидетельствуют о том, что люди не находятся во власти судьбы и теперь могут творить историю. Нелепость состоит в том, что другие факты показывают: в данный момент идеологии, предлагающие людям надежду на управление историческим процессом, переживают в западных обществах упа­док и крах. Этот крах означает разрушение надежд идеологии Про­свещения на то, что разум и свобода станут господствующими, высшими силами человеческой истории. И это происходит на фоне интеллектуального и политического бездействия научного сообще­ства.

Где та интеллигенция, которая велеречиво рассуждает о западном мире, где те интеллектуалы, чья деятельность пользуется влиянием среди политических партий и общественности, чье мнение учитывается при принятии исторических решений? Где доступ та­ким людям к средствам массовой информации? Кто из руководи­телей двухпартийного государства и его жестоких военных машин чутко реагирует на то, что происходит в мире знания, разума и чувств? Почему свободный интеллект так далек от принятия реше­ний власти? Почему сейчас среди власть имущих преобладают край­няя безответственность и невежество?

В сегодняшних Соединенных Штатах интеллектуалы, худож­ники, проповедники, гуманитарии и ученые тоже ведут холодную войну, и вместе с официальными властями переживают замеша­тельство. Они не выдвигают к власть имущим требований об альтернативных направлениях политики, равно как не излагают собственных программ перед общественностью. Они не пытаются внедрить принцип ответственности в политическую жизнь Соеди­ненных Штатов, а способствуют выхолащиванию ее содержания. Плачевное моральное состояние общества отражается и в пороч­ности (по христианским меркам) духовенства, и в добровольном переходе ученых в государственно-монополистический "аппарат на­уки". Сюда же относится и журналистская ложь, ставшая обыден­ностью, и значительная часть претенциозной пошлости, которая слывет общественной наукой.

 

3.

 

Я не жду, что по данному вопросу со мной согласятся все обществоведы. Главное, что я хочу сказать, это то, что для любого ученого, принявшего ценности разума и свободы, основная задача заключается в определении границ свободы и возможностей разу­ма в истории.

Принимая на себя третью роль, обществовед не считает себя какой-то персоной, независимой от общества. Но он чувствует, подобно многим другим людям, что находится вне процесса при­нятия главных исторических решений эпохи, и в то же время знает, что находится среди тех, на ком отражаются многие послед­ствия этих решений. В этом состоит главная причина, почему по мере осознания того, что он делает, обществовед явно превращает­ся в "человека политического". Невозможно быть "вне общества", вопрос в том, какую позицию ты занимаешь в обществе.

Обществовед, как правило, относится по своим жизненным условиям, статусу и власти к среднему классу. Его род занятий и круг социальных взаимодействий дают ему в решении структур­ных проблем общества примерно те же шансы, какими располагает простой гражданин, поскольку эти проблемы нельзя разрешить чисто интеллектуальным усилием или в частном порядке. Их нель­зя даже сформулировать в рамках сферы повседневности, доступ­ной "обыкновенному человеку", потому что основные структур­ные проблемы относятся к сфере компетенции социальной, поли­тической и экономической власти. Но обществовед не только "обык­новенный человек". Его задача заключается в том, чтобы мыслен­но выйти за пределы той сферы повседневности, в которой ему приходится жить, и именно для ее решения он, например, может рассматривать одновременно экономический строй Англии XIX века и статусную иерархию Америки XX века, военные ин­ституты императорского Рима и политическую структуру Совет­ского Союза.

Ввиду того, что для обществоведа ценности свободы и ра­зума имеют первостепенное значение, важное место в его рабо­те должно занимать изучение тех объективных возможностей стать свободными и разумными, которыми обладают люди, при­надлежащие к тем или иным категориям внутри конкретных типов социальной структуры. Другим важным направлением ис­следований должно стать выяснение того, какие шансы предо­ставляют людям, в зависимости от их социального положения, различные типы обществ для того, чтобы, во-первых, с помо­щью разума и жизненного опыта выйти за пределы социальных ячеек своей повседневной жизни, и, во-вторых, какой властью они располагают для того, чтобы непосредственно воздейство­вать на структуру данного общества. Это второе направление касается роли разума в истории.

Рассматривая эти проблемы, легко заметить, что в совре­менных обществах некоторые люди используют власть для того, чтобы ощутимо воздействовать на определенные структуры и полностью осознают последствия своих действий. Другие, имея такую же власть, не осознают границ ее влияния. Но большин­ство людей не могут выйти за пределы повседневности и мыс­ленно увидеть более крупные социальные структуры или осу­ществлять доступными им средствами какие-либо структурные изменения.

В силу профессиональной деятельности обществоведы опре­деляют свое место в обществе. Мы знаем о существовании струк­туры общества и кое-что об исторических механизмах ее развития. Ясно, что у нас нет доступа к существующим ныне средствам влас­ти, при помощи которых в настоящее время можно влиять на работу этих механизмов. Но у нас есть одно, зачастую слабое, "средство власти", и оно-то и дает ключ к пониманию нашей по­литической роли.

Думаю, что главная политическая задача обществоведа, разде­ляющего идеалы свободы и разума, заключается в том, чтобы об­ращаться в своей работе к каждому из трех типов людей, выделен­ных мной по критериям власти и знания.

На власть имущих и осознающих ее силу обществовед возла­гает ответственность за структурные изменения, на которые он указывал в своей работе, а их осуществление зависит от решений властей или отсутствия таковых.

Тем, чьи действия имеют структурные последствия, но кто, по-видимому, не осознает этого, он сообщает все, что удалось ус­тановить относительно этих последствий. Ученый пытается про­свещать подобных людей, а уже потом, опять-таки, возложить на них ответственность.

Тем, кто не имеет реальной власти и чье сознание ограничено повседневными заботами, он раскрывает влияние структурных тен­денций и крупных решений на условия их жизни, показывает связь личностных трудностей и общественных проблем. В ходе этой работы он сообщает им все, что обнаруживается при анализе Действий более могущественных членов общества. В этом заклю­чаются основные просветительские задачи ученого, и они же явля­ются его общественными задачами при обращении к любой широ­кой аудитории. Теперь рассмотрим некоторые проблемы и задачи, возникающие из этой роли исследователя.

 

4.

 

При всей широте кругозора рядовой обществовед занимается преподаванием, а подобный род занятий во многом определяет на что он способен как профессионал. В качестве преподавателя он обращается к студентам, при случае публикуется и выступает перед более широкой или более влиятельной аудиторией. Говоря о его возможной роли в обществе, остановимся подробнее на этих про­стых фактах власти или, если угодно, фактах безвластия.

Поскольку образование преследует либеральные цели, то есть "освободительные", общественная роль ученого имеет два аспекта. В интересах индивида он должен показать, что личные трудности и заботы могут трансформироваться в доступные для разумного решения общественные проблемы, и его задача — развить в индивиде способность к самообразованию, ибо только тогда последний смо­жет стать разумным и свободным. В интересах общества ученый должен бороться со всеми силами, разрушающими истинную об­щественность и порождающими массовое общество, или, в пози­тивной формулировке, его задача — помогать образованию и ук­реплению сознательно самосовершенствующейся общественности. Только тогда общество может быть разумным и свободным.

Это очень широкие цели, и я должен дать некоторые поясне­ния. Мы прививаем людям позитивные навыки и умение опреде­лять ценности, которых они придерживаются. Но одни "навыки" более, другие менее важны для задач просвещения. Я не считаю, что навыки и ценности можно легко отделить друг от друга, как это часто представляется в поисках "нейтральных навыков". Это вопрос меры, где на одном конце шкалы умения, а на другом — ценности. Но в середине этой шкалы лежит то, что я назову воспри­имчивостью, и это то, что должно интересовать нас более всего. Обучение работе на станке, чтению или письму суть по большей части привитие навыков. Помощь кому-либо в понимании того, чего он в действительности хочет добиться в своей жизни, или об­суждение с ним стоического, христианского и гуманистического об­разов жизни есть обучение ценностям или их культивирование.

В один ряд с навыком и ценностью нам следует поставить восприимчивость, означающую оба этих понятия и, кроме того, включающую в себя терапию в ее исконном смысле как знание самого себя. Восприимчивость предполагает совершенствование всех тех навыков внутренней полемики с самим собой, которые мы называем мышлением, а при участии других — дискуссией. Учи­тель должен начинать с изложения вопросов, которые для индивида наиболее интересны, даже если преподавателю они кажутся ба­нальными и пустыми. Необходимо так вести обучение и использо­вать такие материалы, которые бы позволили развивать у ученика способность к рациональному охвату непосредственно изучаемых проблем и всего того, что попадет в поле его интереса в процессе образования. Учитель должен так обучить своих учеников, чтобы они сами смогли продолжить начатое им. Конечная цель "осво­бождающего" образования состоит лишь в том, чтобы в итоге сфор­мировались способные к самообразованию и самосовершенствова­нию мужчины и женщины, то есть свободные и разумные инди­виды.

Общество, в котором такие индивиды преобладают, демокра­тично в самом главном значении этого слова. Такое общество можно определить как общество, где доминирует истинная обществен­ность, а не массы. Здесь я имею в виду следующее.

Люди в массовом обществе находятся во власти личных про­блем, которые они не способны превратить в общественные про­блемы, даже не сознавая этого. Они не понимают взаимодействия личных проблем, с которыми они сталкиваются в повседневной жизни, с проблемами социальной структуры. Однако именно это способен сделать образованный человек в осознающем себя обще­стве. Он понимает, что то, что он считает и переживает как личные проблемы, зачастую свойственно и другим, и, что более важно, никто не может решить их в одиночку, а только путем изменений структуры групп, в которых живет индивид, а иногда и структуры всего общества. Люди толпы переживают трудности, но они обыч­но не осознают их истинное значение и происхождение. Но буду­чи частью общества люди видят социальные корни проблем и обычно осознают их общественную обусловленность.

Политическая задача обществоведа, как и любого другого ли­берального просветителя, заключается в непрерывном переводе личных трудностей на язык общественных проблем и в объясне­нии индивидуальной значимости общественных проблем для лю­дей различных категорий. Его задача как ученого — демонстриро­вать в своей работе, а как просветителя — и в своей жизни социологическое воображение, его цель — совершенствовать навыки этого воображения у мужчин и женщин в той аудитории, которую ему предоставляет общество. Достижение этих целей обеспечивает без­опасность разуму и свободной личности, а также делает их доми­нирующими ценностями демократического общества.

Сейчас вы можете сказать себе: "Ну вот, он собирается уста­новить планку так высоко, что теперь все должно казаться низким". То, что обо мне могут подумать подобным образом, свидетельст­вует о несерьезном восприятии слова "демократия" и о безразли­чии многих наблюдателей к тому, как происходит утрата смысла данного слова. "Демократия", конечно, сложное понятие, по пово­ду которого небезосновательно ведутся горячие споры, но несо­мненно то, что оно не настолько трудно для понимания и проти­воречиво, чтобы его не могли использовать люди, желающие рас­суждать совместно.

Я уже пытался показать, что я понимаю под идеалом демо­кратии. В сущности, демократия подразумевает, что если какое-то решение затрагивает жизненные интересы людей, то они имеют реальную возможность участвовать в принятии этого решения. А это, в свою очередь, означает общественное признание легитим-ности полномочий власти решать и возлагает ответственность на тех, кто принимает решения. Ни один из этих пунктов, как мне кажется, не может выполняться, если в обществе не будут преоб­ладать такая общественность и такие индивидуумы, которых я опи­сывал. Далее необходимо пояснить некоторые дополнительные

положения.

Социальная структура Соединенных Штатов не является пол­ностью демократической. С этим, я думаю, согласятся все, ибо я не знаю ни одного полностью демократического общества — тако­вое по-прежнему является идеалом. Надо сказать, что Соединен­ные Штаты являются демократической страной, главным образом, по форме и по красноречивым заявлениям. По существу и на прак­тике США сплошь и рядом недемократичны, и это со всей очевид­ностью проявляется во многих институциональных сферах. Кор­поративная экономика не управляется ни городскими собраниями, ни властями, несущими ответственность перед теми, на кого их деятельность оказывает весьма серьезное влияние. Такое же положение характерно для военной машины, и оно все более усугубляется в политической структуре государства. Я не настолько оптимистичен, чтобы думать, будто очень многие обществоведы могут и стремятся способствовать развитию демократии в общест­ве, а если это и так, то не думаю, что их стремления обязательно приведут к возрождению общественности. Я лишь кратко описы­ваю роль, которая мне кажется возможной для обществоведа и некоторыми из них действительно исполняется. Кроме того, ока­зывается, что такая позиция согласуется и с либеральными, и с социалистическими воззрениями на роль разума в жизни людей¹.

¹ Мимоходом хотел бы напомнить читателю, что стиль абстрактно­го эмпиризма (вместе с его методологическим самоограничением), даже если не брать во внимание его настоящий бюрократический контекст и соответствующее применение, не очень подходит к описываемой мной демократической политической роли. Те, для кого работа в этом стиле является единственной профессиональной деятельностью, для кого это — "реальная работа общественной науки" и кто живет ее духом, не может выполнять освободительно-просветительскую роль. Для этого необходимо, чтобы индивидуумы и общественность верили в собствен­ную способность к разумному мышлению и чтобы каждый посредство-м критики, изучения и практики расширял и углублял эту способность. Следовательно необходимо вдохновить людей на то, чтобы, как сказал Джордж Оруэлл, "выбраться из кита" или, как гласит замечательное американское выражение, "стать хозяевами самих себя". Сказать им, что "действительно" можно познать социальную действительность, полагаясь исключительно на неизбежно бюрократический тип иссле­дований во имя ложно понятого научного знания, значит наложить табу на всякую попытку людей стать независимыми и мыслить само­стоятельно. Это значит разрушать уверенность самостоятельно рабо­тающего мастера в своих возможностях познать действительность. Ин­дустриализация условий жизни ученого и преподавателя и дробление проблем общественной науки не могут привести к выполнению обще­ствоведами роли освободителей-просветителей. Те социальные явления, которые "разбирают" эти научные школы, так и остаются разобранными на мельчайшие кусочки, в достоверности которых они вполне уверены. Но уверенными они могут быть лишь относительно вырванных из контекста фрагментов, тогда как смысл либерального образования, политическая роль общественной науки и ее интеллекту­альные перспективы заключаются в том, чтобы помочь людям преодо­леть границы раздробленных и абстрактных форм повседневной жизни, то есть понять исторические структуры и определить свое собственное Место в них.

 

Я придерживаюсь мнения, что политическая роль обществен­ной науки, потенциальная и реальная, а также ее эффективность, зависят от развитости демократии.

Принимая на себя третью, независимую, роль разума, мы пытаемся действовать демократически в обществе, которое не вполне демократично. Мы действуем так, как если бы мы жили в пол­ностью демократическом обществе и, тем самым, пытаемся изба­виться от этого "как если бы". Мы пытаемся сделать общество более демократичным. Полагаю, что только так мы можем испол­нять данную роль, оставаясь обществоведами. По крайней мере, я не знаю никакого иного способа, при помощи которого мы могли бы попытаться способствовать построению демократического об­щества. По этой причине проблема общественных наук как главного проводника разума в жизни людей в действительности является основной проблемой демократии на современном этапе.

 

5.

 

Каковы у обществоведов шансы на успех? При данной поли­тической структуре, я не верю, что вероятность того, что общест­воведы станут эффективными проводниками разума, очень уж высока. Чтобы люди знания могли осуществить эту стратегиче­скую роль, должны существовать определенные условия. Люди творят свою собственную историю, сказал Маркс, но они делают это при обстоятельствах, которые сами не выбирают. Какие же условия необходимы нам для того, чтобы исполнять эту роль эф­фективно? Для этого необходимо, чтобы политические партии, дви­жения и общественность обладали двумя характеристиками: во-первых, чтобы в их среде действительно обсуждались альтернатив­ные представления об общественной жизни, и, во-вторых, чтобы у них была возможность оказывать реальное влияние на решения, имеющие структурные последствия. Только при существовании подобных организаций мы могли бы возлагать реалистические на­дежды на роль разума в жизни людей, которую я пытаюсь обрисо­вать. Кстати, подобные условия следует считать главным факто­ром существования любого полностью демократического общест­ва.

При подлинно демократическом устройстве обществоведы, исполняя свои политические роли, вероятно будут высказываться "за" или "против" разного рода движений, слоев общества и групп интересов, а не просто обращаться к зачастую размытой и, боюсь, численно уменьшающейся общественности. В этих условиях неизбежна борьба идей, и эта борьба (всегда и как процесс, и как результат) будет иметь политический характер. Серьезное отноше­ние к идее демократии и к демократической роли разума в челове­ческих делах предполагает, что факт нашей пристрастности в этой борьбе будет нас мало беспокоить. Ведь мы не можем полагать, что все определения социальной действительности и, тем более, утверждения о политических путях и средствах, а также предполо­жения о целях сложатся в конце концов в единую, не вызываю­щую ни у кого возражений доктрину¹.

¹ Идея такой монополии в сфере общественной мысли является одной из тех авторитарных концепций, на которой основывается понимание "Единого метода" организаторов науки из породы "адми­нистраторов разума" и которая весьма тонко замаскирована в "свя­щенных ценностях" представителей "Высокой теории". Более отчет­ливо это воплощается в технократических лозунгах, проанализирован­ных мною в главе 5.

 

При отсутствии полноценных политических партий, движений и общественности мы живем в обществе, которое является демо­кратическим, главным образом, по закону и официально провоз­глашаемым целям. Нам не следует приуменьшать огромную цен­ность этих обстоятельств и те широкие возможности, которые ими обеспечиваются. Нам следует осознать эти ценности, имея в виду их отсутствие там, где господствуют Советы, и ту борьбу, которая там ведется против интеллектуалов. Мы должны также понять, что одновременно с физическим подавлением интеллектуалов там очень многие интеллектуалы подавляют себя морально. То, что демокра­тия в Соединенных Штатах в значительной степени формальна, еще не повод для отказа от идеи, что общественные науки должны быть одним из главных проводников разума, если, конечно, ему предстоит играть какую-то созидательную роль в демократическом творении истории. Отсутствие демократических партий, движений и общественности не означает, что обществоведам как просветите­лям не стоит пытаться заложить в своих образовательных учреж­дениях базу, где либеральная, состоящая из развитых индивидуу­мов общественность могла бы существовать хотя бы в зачаточном состоянии, и где они могли бы находить вдохновение и поддержку в своих дискуссиях. Это также не означает, что не следует пытать­ся взращивать такую общественность,