О ПОМИНОВЕНИИ

Христианство одухотворило главные человеческие события: рождение (крещение), любовь и тайну союза любящих (венчание), смерть (îòïåâàíèå, панихида), но этими метами и действами не завершается христианское отношение к человеку. Есть еще память и поминовение, есть единение душ живущих и почивших. Духовная жизнь умерших переливается в души живых, тревожит, укоряет, подвигает на добрые поступки, на творчество, наставляет на праведность. Не всякий физиологически бытующий человек откликается на духовные призывы своих предков — это и свидетельствует об его обездушенности, о несостоявшейся душе, о выпадении из человеческой родословной. Без мертвых нет живых, бытие умерших продолжается в душах живых, смерть не отменяет и не сменяет жизнь, ибо духовность бесконечна и неуничтожима, но в земной ипостаси лишь в той мере, в какой дух и душа удерживаются в памяти и поминовении. Духовной смерти нет. «Бог не есть Бог мертвых, но живых, ибо у Него все живы» (Евангелие от Луки. 20: 38).

Самоубийственно для человека избавление от духовного родства с мертвыми, беспамятство и невменяемость более всего проявляются в отношении к покинувшим нас. Русская культура дорожила земной жизнью человека, но соотносила земное с вечным, обращалась к душам усопших, убиенных, оттого дни Памяти, Родительские субботы благоговейно почитались, сердца умиротворялись воспоминаниями, молчаливой молитвой подле могил или литургией в храме. Поминовение — это свет духовной вечности, а начальный знак к этому свету — чувство вины, вина же не бывает безличной.

Был у меня в городе Бийске Алтайского края друг — земляк Владимир Басалаев, декан музыкально-педаго­гиче­ского факультета в Педагогическом институте, он этот факультет придумал, он почувствовал, что народная музыкальная культура сгинет, если не готовить профессионалов — балалаечников, баянистов, домристов, дирижеров, если не увлечь многоголосием хора будущих учителей сельских школ. Веселый, вспыльчивый, очень моложавый по внешности и темпераменту, Владимир Басалаев умер во сне. Мы отправились на большое кладбище, которое прежде я видел лишь издали, проезжая по Солтонскому тракту к Телецкому озеру: множество скворечников, взметнувшихся на шестах, притягивало взгляд.

— Вот минуем могилу «афганца» и по первой аллее повернем налево, — подсказал водителю сопровождавший нас коллега.

На перекрестке оставили машину и пошли по левой аллейке, присматриваясь к свежим могилам: похоронен Басалаев три месяца назад, ранней весной. Прошли аллею до конца, вернулись, но розыски и на этот раз ничего не дали. Наш проводник засомневался, оправдываясь что заросло всё за весну, изменилось, та аллейка где-то рядом, должно быть, следующая. Прошли мы и следующую скорбную дорожку, и третью, и пятую, и каждую по несколько раз, так кружили мы среди плит, крестов, фотографий, эпитафий больше двух часов. Попрекать проводника было бессмысленно, он и без того расстроился, сокрушался, что в горечи похорон не присмотрелся к месту захоронения, помнит, что несли на плечах гроб недалеко от центральных ворот, но, может быть, так показалось тогда… Помянули мы Владимира Николаевича Басалаева подле столика, поставленного кем-то на ничейной земле между захоронений. Душа его была где-то рядом, она должна была откликнуться на наше стремление к ней, на наше желание поклониться, подумать, повспоминать.

Басалаева любили в Бийске искренне, он мог сказать такое, на что в устах другого человека обиделись бы, обозлились, т. е. обладал завидной незлобивостью, искренностью, открытостью. Гаишники, многим из которых он помогал учиться заочно в институте, которые и после института бескорыстно тянулись к общению с ним, перекрыли движение, давая дорогу траурной процессии, и гудели автомобили, выражая скорбь, как заведено было на крупной железнодорожной станции Инской, станции моей юности, теперь входящей в черту Новосибирска, голосить протяжно в сотни свистков, сирен, гудков паровозов, электровозов, когда хоронили машиниста. Церковный хор, в котором поют преподаватели института, выпускники, студенты, по-христиански сопровождал уход душевного человека в мир духовного упокоения. Многолюдно поминали Басалаева и в девять дней, и в сороковины. На том многолюдье и истощилось, закрутились в своем, только жена его, Ольга, и плачет безутешно, да ходит на свидания с ним. Тосты в память о Владимире Николаевиче произносили студенты на выпускном вечере, а поклониться после получения диплома почитаемому декану что-то помешало, или не возникло сердечного зова к холмику, или радость молодости противится напоминанию о бренности земного, о временности всякой радости?

Ни к чему были бы наши молитвы, наши свечи, наши поклоны могилам, если бы не помогали они душам умерших, не соединяли бы их с нами. Тяжко, неприютно оказаться в затерянности, особенно если погребен кто-то на чужбине. В войне с немцами в 1916 г. полегло более тысячи русских воинов только на одном поле брани во Франции, остановили они продвижение захватчиков и нашли последний приют в провинции Шампань, близ деревни Мурмелон. Быть бы этому воинскому кладбищу затерянным, а может быть, исчезнувшим, если бы не пришли к братьям-православным в тридцатые годы три монаха — Алексий, Серафим и Иов. Они обиходили могилы, жили первое время в бедной келье, устроили крохотную церковку, молились о душах погибших, утешая их, оберегая от забвения и заброшенности.

Назвали это место «Русский скит». Так и написано на своротке от дороги — «Русский скит». Последним из подвижников-монахов умер отец Иов, при нем почти возвели бревенчатую чудо-церковь, похожую на северные наши храмы в Кижах, сумел отец Иов вдохновить женщину из Финляндии, кажется и не православную, и безденежную, зажгла она холодных соотечественников своей духовной искрой, и срубили они храм, что и не отличишь от древнерусских. Привезли помеченные бревна в скит и собирали сруб под наблюдением монаха Иова.

Старенький уже отец Иов умер, не увидев храма в его красе, с чешуйчатым куполом, должно быть, из осиновых плашек, ибо серебрятся они на закате. Рассказали мне легенду ли, предание ли, будто вскоре после смерти монаха Иова вышел спозаранку мальчонка, сын священника Георгия, из кельи, глядь, а по лесам недостроенного храма ходит старец Иов и простукивает каждое бревно молоточком, проверяет добротность стройки.

Могилы трех монахов недалеко от звонницы, стóит пройти по чуть приподнятой камушками извилистой тропке. Ранним утром, когда я пришел к могилам, испуганно взлетела из нависшей над крестами липы большая птица. Могилы ухоженные, с деревянными крестами и иконами на крестах. Отец Серафим Каракай и отец Алексий Киреевский (естественно, я, как и ты, читатель, задался вопросом о родстве с известными нашими славянофилами, да, монах Алексий из того же рода) скончались в 1945 г., а архимандрит Иов еще несколько лет молился на могилах своих братьев во Христе. После их кончины какими-то сложными остались и права собственности на землю, и наследование дела монахов русской церковью, благо нашелся подвижник, полюбивший Русский скит еще с довоенных времен, священник Георгий.

Отец Георгий Дробот, иконописец, лихо для своих семидесяти годков примчавший меня в скит, явно с нарушениями правил дорожного движения, ибо стрелка спидометра упиралась в 160 при ограничительных знаках 130, присматривает за могилами монахов, служит по праздникам и воскресеньям в храме Всех святых в России просиявших. Мы приехали накануне дня Святого Николая, переночевали в бывших монашеских комнатах-кельях, поутру отец Георгий отслужил литургию, а после я долго стоял у обложенных камушками монашеских могил и думал о подвигах русских солдат и монахов, у каждого из них свой подвиг, но одна Вера, одна Россия, одно братство, одна память. Без памяти, без молитвы обездушиваются могилы, холодеет земля, всякий наш поклон умершим — это благословение Божие, дар нашей душе, и то, что именно в день святого Николая дано мне было навестить кладбище близ Мурмелона, на день святой Троицы — могилы моих родителей и родственников в Сибири, а на Пасху прикоснуться к мощам в пещерах Псково-Печорского мужского монастыря — это ли не напоминание об ответственности нашей перед предками, о сбережении, насколько можем, памяти о них. Церковь в лице порой единственного священника, прихожанина хранила и хранит память о рабах Божиих, исполнивших свой долг перед Православием, Россией. Помолись и ты, дорогой мой читатель, о моей беспокойной душе, когда придет и мой черед не поминать других, а быть помянутым. Может быть, единственное призвание я и нес в своей жизни — призвание благодарности родным, соотечественникам, Отечеству. Если бы что-то из этого дара, данного мне Богом, удалось передать написанными строчками — укрепился бы камушек огромного града, именуемого Россией. Так уж устроены мы, русские люди, что самое глубокое в своей душе таим, не расплескиваем в мир словами, оттого и сдерживаем себя, грубим даже близким людям, не выставляем напоказ свою любовь. Порой те, кого мы любим, так и не догадываются о силе наших чувств.

Я заметил, что регулярнее отвечаю на письма деловые, а дорогим друзьям, родным пишу редко, хотя храню к ним сердечное тепло, будто предполагаю, что в молчании более выражается любовь, чем в словах. Только смерть обнажает несправедливость такой затаенно-ненужной холодности. Мертвому поздно писать письма, и несостоявшееся, невозможное письмо мы пишем в своей душе, бесконечно обращаясь к ушедшему в вечность дорогому человеку со словами покаяния.

Так случилось в моих отношениях с Олегом Семаком, одним из самых близких друзей, близких по созвучию сердец, хотя он об этом едва ли догадывался, наталкиваясь на долгое молчание, которое проще всего и естественнее было воспринять как нежелание общаться в письмах. Не пишу я и прекрасной его жене, теперь вдове, Сильвии, мог бы послать весточку и повзрослевшим уже их детям, Данке и Славику. Такое вот состязание с собой, иррациональное упрямство при нежной привязанности к ним мыслями и чувствами. Олег Семак окликнул меня впервые в братиславском драматическом театре: в краснощеком, внушительных размеров парне лет двадцати пяти тогда я припомнил студента нашего философского факультета Ленинградского университета. Он назвался Аликом, так его звали на факультете и в семье, так он и смотрелся: баловень судьбы, не тревожащий себя глубокими размышлениями, а тем более раскаяниями — таких и называют Аликами, Стасиками, Эдиками. Не сразу пришло ко мне осознание полнейшего несовпадения барской внешности этого человека и почти аскетического его внутреннего бытия в философии, его преданности обретенному пути и в жизни, и в культуре.

Алик во всем имел привязанности глубочайшие, он не сторожил свою жизнь, а жил этими пронзившими его привязанностями, любовью, идеями. Влюбившись в ленинградском студенческом общежитии в словацкую девушку Сильвию, он, белорусский хлопец, укорененный в советской жизни, одолел весь вал парткомов, ибо его решение уехать в Братиславу порицалось почти всеми, а уж официальными лицами без сомнения было оценено как утилитаризм, желание пожить за границей и едва ли не измена Родине, с тем же отношением он столкнулся и в своем стремлении бывать в советском консульстве, уже там, в Братиславе. Он прожил в любви к Отечеству и нес ту преданность русской культуре, русской судьбе, какую знаем мы в изгнанниках 20-х годов.

Только в детстве доводилось мне хохотать так, как до обессиленного падения на пол смеялись мы с Аликом Семаком, читая вслух «Точку зрения» Шукшина или в припоминании соленых частушек, услышанных в деревенском детстве. Он прожил жизнь в духовных увлечениях, зарплаты его едва хватало на книжки, которые он жадно покупал, на пластинки, ибо он изнемогал от невозможности послушать вечерком полюбившуюся музыку, на театры, на кино… Он писал о мировоззрении, но вместе с тем — о кино, о детективах, а оставил после себя неоконченную большую рукопись «Достоевский и Христос».

Широкой души и страстей был этот русский человек, хотя написали о нем в некрологе: «Скончался белорусский философ…» Сознавали, что не стал он словацким философом, но удержались назвать русским, хотя по культурной основе он принадлежал только России и в нем, как в «Слове о полку Игореве», не разделить было культуру на белорусскую и русскую, ибо он, белорус от рождения, был напитан русскими сказками, Пушкиным, Достоевским, Шукшиным.

Он не любил говорить о смерти, не успел стать воцерковленным, душа же его была открыта божественному свету, она не знала догматического Христианства, но жила христианскими смыслами — любовью, добротой, искренностью, милосердием, совестливостью. Он по-христиански принял страдания и удары жизни, думаю, что и смерти тоже. Когда властные коммунистические общечеловеки возжелали стать собственниками, потеряны оказались ближайшие наши друзья, словаки в том числе, а уж кому, как ни русским, белорусам, было подумать о судьбе Олега Семака?! Он автоматически оказался чужаком в кубе: советский, русский, «марксист»-обществовед. Алик не паниковал, как многие из разогнанного института общественных наук, он купил комбинезон и устроился разнорабочим на завод. Через несколько лет о нем вспомнили в словацком Институте философии, и он вернулся к любимым книгам, рукописям, подготовил номер журнала «Философия», от корки до корки посвященный Ф. М. Достоевскому. И это в пору нарастающего отвержения всего русского… Погиб он от удара, электрического ли, сердечного ли — Бог весть? В летний знойный день красил крышу дачки, и нашли его повисшим на электрических проводах подле крыши. На сорок четвертом году жизни… А философами только после сорока и становятся.

Нашелся повод поехать на научную конференцию в город Мартин, описанный мною в «Романе небытия», и воспользовался я этим поводом, чтобы повидаться с друзьями, Марияном Паленчаром, Марикой Немчиковой, но с тайной мыслью добраться до Братиславы.

Мы шли на высокий холм деревни Дубравки, которая примыкает к окраине Братиславы, называемой «На залугах». Падал обильный снег. У Сильвии так и не прошло недоумение от несправедливости случившегося, но она стала смотреть на смерть иначе, чем мы, отодвигающие свой срок в неопределенность. Она очистила могильную мраморную плиту от снега, зажгла под колпачками свечи, сказала спокойно: «Я оставила себе здесь место, вместе будем лежать». В нескольких метрах от могилы Олега Семака надгробие президента Чехословакии Густава Гусака: он родом из Дубравки, а где еще покойнее всего остаться под небом, как не в родном месте?!…

Не слишком ли эмпиричен я в этом этюде о поминовении, ведь читатель вправе предполагать некий уровень всеобщности от любых страниц философской книги? Напомню тем не менее, что взялись мы за очень сложный предмет — русскую духовную философию, в коей нет рассудочных категорий и логически запрограммированных путей. Мы вместе с читателем должны почувствовать глубины русской души и русской духовности, а сокровенное не бывает абстрактно-безликим и безличным. Тайна поминовения приоткроется и тебе, и мне у могилы родного человека, в храме, когда возжигаем мы свечи, поминая усопших рабов Божиих, испрашивая у Бога прощения за их грехи вольные и невольные. Каждый из нас называет полушепотом имена, просит сотворить им вечную память. Будет память, будет и Россия.