ПИСЬМА КАК ИСПОВЕДАЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ

«Единственный вид литературы, который я признавать стал — это ПИСЬМА. Даже в“дневнике” автор принимает позу. Письмо же пишется столь спешно и в такой усталости, что не до поз в нем. Это единственный искренний вид писаний». Эта мысль священника и мыслителя Павла Флоренского высказана в письме к Василию Розанову, и она оказалась столь дорога адресату, что тот использовал ее в качестве эпиграфа к большой книге[1].

В работах о своеобразии западного иррационализма часто отмечают приверженность иррационалистов к жанру писем как личностной форме философствования, соотносят этот жанр с именами Ницше и особенно экзистенциалистов. Разумеется, в этом содержится историческая неправда, ибо письма — древнейший вид литературы, в том числе философской, широко распространенный и в античности, и в Новое Время (оригинальнейшие идеи о пространстве и времени высказал, например, в письмах к Кларку Лейбниц, человек импульсивный, не склонный к систематической кабинетной работе, письма позволяли ему сказать о том, что другие развили потом в специальных исследованиях).

Каков человек — таковы и его письма: они могут быть порывистыми и тягучими, льстивыми и беспощадными, искренними и лживыми; бесконечны изгибы мыслей и чувств в письмах, как бесконечны люди в своём душевном сосредоточении, ибо мгновения жизни человека ни в чем не улавливаются так точно, как в письмах.

Письма — зеркало века. Да, именно так, не журналистика, не речи политиков, не трактаты, не громкие открытия ученых, а письма говорили и говорят о времени самое глубинное, потаённое. Если прекращаются письма или в них ничего другого не пишут, кроме коротких фраз о здоровье и покупках, — и это свидетельство состояния общества, его неосознанных тайн.

Письма — это мастерская пробуждения и совершенствования творческой личности, словесная материализация ищущего духа и чувствующей души. Есть две возможности уже в детстве и юности доверить себя бумаге — дневник и письма: дневниковая исповедь дает многое, порой предугадывает творчество всей жизни человека (тому немало свидетельств), но ни с чем не сравнима школа писем, ибо здесь, кроме исповедальности дневника, есть собеседник подлинный, есть отзвук другого, предполагающий диалог, а диалог — это всегда искра сомнения и спора, это умение слышать разных собеседников, соглашаться с ними, спорить, сочувствовать, проникать в их личностные миры, открывать в них себя.

В письмах, как нигде, сетуют на невыразимость чувств в слове, на бессилие слова, но всё же для того и пишут, чтобы еще и еще раз отыскивать те самые слова, которые окажутся точными для настроения, для самовыражения, для убеждения друга, любимой, оппонента, для созвучия разлученных душ.

Я убежден, что в письмах ничего нельзя сказать, интимное не передается…», — сокрушался в начале большого письма Д. В. Философову (1872–1940), публицисту, одномуиз организаторов Религиозно-философских собраний, Н. А. Бер­­­­­дяев, но выговорившись на грани ссоры, не веря в понимание и всё же отыскивая его каждой фразой, Бердяев, как бы забыв о начале послания, заключает: «Простите за утомительно огромное письмо, им я хотел всё высказать»[2]. Невольно вырвалось здесь желание «всё выска­зать» — это характерная вера в силу письма, незримой нитью связывающего душу одного человека с душой другого. Без такой веры и надежды трудно сесть за письмо.

Если и есть возможность заглянуть со стороны в смятенную душу другого человека, в ее сиюминутные порывы, так это — в письмах. Разумеется, существуют письма рассудочные, над которыми работают, их сочиняют — они становятся иногда фактами литературы, но это уже не письма-исповеди, а подделка под письма, хотя такая литература имеет своего читателя, невольно доверяющего жанру писем.

В литературе формой переписки почти всегда пользовались как жанром, предполагающим в читателе скрытый интерес вообще к письмам. Правда, нередко сочинения подобного рода лишь внешне сохраняли форму писем, они могли бы быть сочинениями иных жанров, будь то письма Плиния, Сенеки или Монтескьё («Персидские письма»), но сложилась, как известно, литературная традиция, где письма стали формой повествования, находящей своего читателя («Вертер» Гёте, «Выбранные места из переписки с друзьями» Н. В. Гоголя, «Бедные люди» — Ф. М. Достоев­ского). В письмах легче, чем в чем-либо, рассмотреть национальную психологию, т. е. то, что нынче стали называть менталитетом. Немец пишет письма иначе, чем американец или китаец. Различия сказываются и в зависимости от принадлежности к сословиям, слоям, «стратам» общества. Простолюдины, подмечал еще Константин Леонтьев, столь естественные в обычном общении, в письмах вдруг становятся высокопарными, норовят высказаться высоким стилем, цветисто. Мы же, русские, продолжал он, в письмах тоже теряем простоту слога и впадаем в другую крайность: без юмористического крючкотворства — ни строки. Самые серьезные люди начинают в письмах подыскивать словечки, предполагающие в читателе улыбку, хотя чаще навевают тем самым тоску. В таких письмах можно лишь между строк вычитать подлинное, сокровенное содержание, автор письма и надеется на это, степень своеобразной шифровки смысла соразмерна с возможностями ее дешифровки адресатом. У русских такое игривое упрятывание смысла свойственно юности, в общении со сверстниками, но постепенно исчезает с возрастом и верх берет исповедальность, искренность, отыскивание самых ясных слов.

Если в сердцах В. В. Розанов мог записать: «Литература вся празднословие…», — то тут же, что-то припомнив, поправить фразу: «почти вся»[3]. И по контексту многих его заметок можно утверждать, что менее всего подвержена недугу празднословия литература, которая совсем не «лите­ратур­на» — письма. В. В. Розанов не скромничал в оценке своего таланта и творчества: «Рачинский, Страхов, Толстой, Победоносцев, Соловьев, Мережковский — не были сильнее меня», но «сильнее себя я чувствовал Константина Леонтьева (переписка с ним)». Розанов — импрессионист в литературе и философии, будто моментальным мазком кисти, безошибочно уловил, что мощь леонтьевских мыслей и чувств выражена оказалась в письмах, ибо русские мыслители вообще пишут на пределе искренности, самоотдачи, самовыражения (не только себя, но и народа), а где, как не в письмах, возможно раскрыть свою душу?! И если русская философия (литература тоже, в том числе литература как философия) — это исповедь русской души и духа, то, естественно, что многое в этой философии сказано в письмах, причем чаще всего не в тех, кои предназначались для публикации, а писались для родственной или, пусть и так! — для ненавистной души. Нигде нет столь распространенной формы открытого письма, как в России, — с такими письмами обращались к властителям, к писателям, к организациям. В атеистические времена письма подчас превращались в молитвенную исповедь, где были и покаяние, и мольба, и вера в защиту высших сил.

Конечно, история эпистолярного жанра видела всякое: и манерничанье, и крикливость, и фальшивость, и канцеляризмы. Еще Византия дала образцы превращения писем в род официального послания, где утрачивались всякая простота, непринужденность слога и мысли. Была и пора, когда в Германии ХVII–ХVIII столетий письма являли собой невообразимое соединение сразу трех языков, немецкие слова писались стыдливо, а стиль был в ходу искусственно-рыцарский, напыщенный, с французскими реверансами и придуманной скованностью. Была и переписка сентиментальная, романтически-возвышенная, в коей видения счастливого общения восполнялись отсутствием реальной взаимности… Нетрудно припомнить подобные формы писем и в русской истории.

Погибель эпистолярного жанра казалась очевидной еще к концу XIX века, т. е. с экспансией технических средств связей. Правда, предполагалось, что количественно переписка не снизится, скорее возрастет, но она станет одним из прагматических способов общения, уже не будет искусством, утратит черты литературы. С техникой и убыстряющимся ритмом жизни связывали трагедию многих человеческих обретений, но затухание каких-либо форм культуры не есть их исчезновение. Казалось, и религия вот-вот отойдет в небытие, и растворятся нации в едином человечестве, и анахронизмом станет семья, и любовь превратится в партнерство, многое казалось и кажется безвозвратно уходящим, ненужным, но пока народ жив, пока он не превратился в безнациональное население — жива и его культура с разнообразием и богатством ее форм и, несмотря на назойливое американизированное словосочетание «они занимаются любовью», люди будут любить и писать друг другу сердечные письма. Смею предположить, что как раз с расползанием по земле технически-прагматического тела цивилизации потребность в письмах будет возрастать для людей, не желающих распрощаться с человеческим в себе. А эталоном искренности и глубины размышлений в письмах останется переписка великих русских писателей, философов, к ним будет тянуться всякая душа, страждущая подлинности в культуре.

 

 

12 Шукшинские чтения. С. 30.

[1] Розанов В. В. Литературные изгнанники. Лондон, 1992 (Первое издание: СПб., 1913).

[2] Письма Николая Бердяева // Минувшее. Исторический альманах. Париж, 1990. № 9. С. 306, 315.

[3] Розанов В. В. Уединенное // Несовместимые контрасты жития: литературно-эстетические работы разных лет. М., 1990. С. 481.

 

 

16. Духовный смысл русской идеи

17. Духовное просвещение

18. Сущностные качества человека

19. У духовности есть альтернатива – бездуховность

20. Культура университета

21. Возможен ли сегодня русский религиозный философ?