модели конституционно-правовых взаимоотношений

Я проиллюстрирую это по-другому. Слушай очень внимательно. Сильным лекарством моих объяснений ты несомненно победишь болезнь, которой страдает твой разум. Эта самсара (кажущийся мир) есть ничто иное, как разум, наполненный идеями о том, что нравится и не нравится. Когда разум освобождается от этого, кажущийся мир тоже прекращает существование. Сознание в разуме является источником всех субстанций, и инертный аспект разума является причиной иллюзорного проявления мира. Из-за вездесущности сознания, разум принимает форму познаваемого и так становится зачатком вселенной; разум как ребенок воображает существование мира. Когда разум просветлен, он ощущает бесконечное сознание в самом себе. Я сейчас объясню тебе, как возникает это субъектно-объектное разделение.

модели конституционно-правовых взаимоотношений

Под влиянием «антропологического поворота» в методологии гуманитарных наук закрепился общий вектор построения исследовательских программ, направленный на изучение «человеческого среза» социальных практик и институциональных систем, их исторического развития и современного состояния. Значимость такой парадигмы не нуждается в дополнительном обосновании. Однако привнесение методологических новаций, связанных с антропологической проблематикой, в исследовательские поля различных научных дисциплин вызывает неоднозначные последствия. Так, например, историография не только вполне усвоила антропологическую «прививку» на уровне проблематизации конкретных исследований, но и претерпела настоящую парадигмальную революцию, завершившуюся формированием «новой исторической науки»[1]. Не менее эффективным выглядит методологический синтез в области культурно-антропологических и социально-антропологических исследований. Однако в таких дисциплинарных областях как правоведение влияние «антропологического поворота» оказалось гораздо более противоречивым. Прежде всего, сказывается прочность сциентистских традиций, получивших воплощение в классической юриспруденции и тесно связанным с нею нормативистком правопонимании. С позиции сторонников этой парадигмы влияние «антропологического поворота» ассоциируется с «постмодернистским вызовом», грозящим «полностью разрушить основные постулаты и классические каноны науки»[2]. Еще более показательно, что и среди сторонников антропологии права возникают немалые разногласия в понимании ее когнитивной природы и исследовательской направленности.

Как справедливо отмечает ведущий российский специалист в области постнеклассической юриспруденции И.Л. Честнов, «сложилась парадоксальная ситуация, когда с одной стороны, большинство исследователей относят правовую антропологию к числу дисциплин историко-правового цикла, увязывая ее с историей права и сравнительным правоведением,... а с другой, признают ярко выраженный антиисторизм антропологии права, позволяющий сближать ее не с историей, а с социологией права»[3]. Причем ссылки на «социологичность» антропологии права связаны не только со спецификой ее объекта изучения, но и методологическими, мировоззренческими, аксиологическими приоритетами. Речь идет об осмыслении тех новых социальных реалий, которые принесла с собой эпоха «рефлексирующей современности»: инструментальные, информационные и коммуникативные ресурсы современного общества позволяют почти неограниченно менять восприятие людьми окружающей реальности, бесконечно «играть смыслами» в контексте перенасыщенного медийного пространства, добиваться едва ли не полной виртуализации существующего социально-политического порядка. Экспансия этой «воображаемой реальности» деформирует институциональную систему современного государства и подрывает монополию классического правопонимания. Господство формальных норм, как основного инструмента правовой и социальной институционализации, сменяется растущим значением информальных инструментов – разнообразных управленческих и аналитических технологий, проектных и инновационных алгоритмов, ситуативной (кейсовой) методики, «командного» и «сетевого» взаимодействия.

Означает ли всё это «неуместность» классического правопонимания в условиях «рефлексирующей современности»? С одной стороны, налицо нарастающий кризис публичных институтов, отвечающих за нормативное закрепление общественного порядка, в том числе бюрократизация государственности (под влиянием практики «политического менеджмента»), деформация парламентаризма и деградация многопартийных систем, нарастание противоречий в иерархии «международное – национальное право». Показателен широко распространенный в обществе правовой нигилизм, питаемый не только протестными настроениями, но и культурным релятивизмом, сетевой сегментарностью современного общества. Но с другой стороны, все эти тенденции могут рассматриваться в качестве фактора модернизации всей системы правоотношений – в том случае, если на смену нормативному универсализму придет социальный контекстуализм развития права, признание того факта, что «абсолютное пространство неизменных правил, которые характеризовали традиционную юриспруденцию, ушло, и на их месте мы имеем “жизненное пространство” со многими “областями ценностей”, то есть тот контекст, который активно воздействует на формулирование и решение правовых вопросов»[4]. Иными словами подразумевается, что «диктатура закона» должна уступить место «живой конституции», отражающей широкое многообразие и открытое развитие современного общества. В русле такого подхода антропология права превращается в ключевой методологический дискурс.

Следует признать, что растущее концептуальное значение антропологии права в сочетании с идеями социального контекстуализма отражает не только новации в области теоретической юриспруденции, но и актуальные реалии общественной жизни. Сказывается нарастающий кризис глобализма, все более заметное влияние цивилизационных, региональных, национальных факторов развития. На первый взгляд, эта тенденция не исключает универсализм базовых подходов к правовому регулированию основ общественного строя. В большинстве современных государств признается приоритет прав человека, верховенство норм международного права над национальным правом, необходимость последовательной интеграции институтов правого и социального государства как основы обеспечения общественного блага, значимость институтов политической демократии, в том числе парламентаризма, многопартийности, открытости плюрализма избирательного процесса. Такие хрестоматийные параметры конституционных систем не вызывают явную критику со стороны общественности и прочно «укоренены» в теории права. Однако они все меньше соответствуют той социальной реальности, которая формируется в условиях высокого уровня мобильности и информационной открытости общества, массовых миграционных потоков, нарастающей множественности культурного пространства, деформации поведенческих паттернов и этических стереотипов, массовых проявлений «кризиса идентичности» и других фобий, порожденных «вызовами» и «рисками» современности. Под влиянием этих процессов правовая картина мира также приобретает все более заметную множественность. И если системный кризис существующего международного права уже фактически признан профессиональным сообществом юристов, то кризис конституционализма, связанный с преодолением универсализма «либерально-демократического стандарта», только начинает разворачиваться.

Конституционное право является той сферой, где наиболее явно прослеживается взаимосвязь ценностных стандартов общества и правовых норм государства. По своей природе конституция может быть истолкована не только в качестве основного закона, обладающего высшей юридической силой и особым предметом регулирования. «Конституция закрепляет институциональный и социально-ролевой базис общественной системы, а значит, служит сущностным выражением исторической социальности, присущей конкретному обществу»[5]. Принципы конституционализма являются важнейшими ценностными ориентирами социального поведения, и сама категория «конституционализм» характеризует не столько функциональные, сколько аксиологические основы конституционно-правовых систем. Как отмечает член Венецианской комиссии Совета Европы Г.Г.Арутюнян, «конституционализм – это системное и осмысленное наличие конституционных ценностей в общественной жизни, … Проблема сводится не просто к применению конституции, а к формированию той социальной системы, в которой конституционная аксиология реализуется каждой клеткой этой системы как условие ее существования»[6]. Поэтому формирование множественной правовой картины мира неизбежно ставит вопрос об отказе от любых «стандартов» конституционно-правового регулирования и в первую очередь в такой ключевой области как система отношений «человек – общество – государство».

Такой вектор развития правовых систем полностью соответствует логике социального контекстуализма, но вызывает и определенные сомнения. Широкая «плюрализация» правопонимания в сочетании с отказом от жесткого нормативизма и признанием дискурсивной основы конституционализма создает множество затруднений в области законодательной техники и правоприменительной практики. Еще более серьезной проблемой может стать утрата институциональной целостности конституционного строя, компенсировать которую не может ни «усиление вертикали власти», ни насаждение идей плюрализма и толерантности. На наш взгляд, выход из сложившегося комплекса проблем не может быть найден на пути ни «тотальной» либерализации, ни «национализации» конституционного права. Требуется более эффективное применение методов институционального моделирования конституционных систем. При этом стоит отметить, что сама парадигма институционализма имеет уже более чем полувековую историю реализации и отличается «несовременным» технократизмом, то есть весьма далека от идей социального контекстуализма права. Институциональный подход предполагает структурно-функциональное моделирование (проектирование) систем, выявление факторов их динамичности, изменчивости, конфликтности[7]. В то же время современная теория институционализма уже отказалась от идеалов «менеджериального общества» и «управляемой демократии». Ее основу составляет идея комплексного моделирования систем с участием трех компонентов – акторов (различных категорий субъектов, выполняющих «системные» функции), институтов (организаций и устойчивых, формализованных практик), институций (неформальных и информальных отношений, то есть традиций, стереотипов, паттернов, укладов и иных «неписанных норм»). Реализация подобной модели на уровне конституционного права способна обеспечить не только функциональный баланс в системе «человек – общество – государство», но и интегрировать в нее социокультурные императивы правовой антропологии и аксиологии.

Наглядным доказательством эффективности такого методологического подхода является сравнительный анализ существующих конституционных моделей Франции, Германии и Великобритании, который позволяет отказаться от спекулятивного противопоставления «западного» и «восточного» конституционализма, но при этом выявить взаимосвязь институционализации конституционных систем с аксиологическими и антропологическими особенностями правовых семей, спецификой органического и договорного правопонимания, идеологическими ориентирами либеральной демократии, республиканизма и христианской демократии.

[1] Репина Л.П. Историческая наука на рубеже XX-XXI вв.: социальные теории и историографическая практика. – М.: Кругъ, 2011. – С. 78-79.

[2] Кузнецов А.М. Антропология и антропологический поворот современного социального и гуманитарного знания // Личность. Культура. Общество. – 2000. – Т. II. – № 1. – С. 52.

[3] Социальная антропология права современного общества / Под ред. И.Л. Честнова. – СПб.: ИВЭСЭП, Знание, 2006. – С. 129-130.

[4] Честнов И.Л. Постклассическая теория права. – СПб.: Алеф-Пресс, 2010. – 650 с. – С 75.

[5] Пономарев М.В. Аксиология конституционализма: современные вызовы и перспективы развития // /Вестник Московского городского педагогического университета. Серия «Юридические науки». – 2012. – № 2. – С. 78.

[6]Арутюнян Г.Г. Конституционализм как фундаментальный принцип права в правовом государстве [Электронный ресурс]. URL: http://www.concourt.am/armenian/structure/president/articles/article-2012.pdf (дата обращения: 21.02.2015).

[7] Нуреев Р. М. Очерки по истории институционализма. – М.: Содействие – XXI век, 2010.