Из записок доктора Ивана Стрельцова. Когда все кончается и когда проходят возбуждение и страх, можно объяснить себе и другим, почему ты делал то‑то и то‑то
Когда все кончается и когда проходят возбуждение и страх, можно объяснить себе и другим, почему ты делал то‑то и то‑то, побежал туда‑то, затаился, лег на амбразуру или поднял руки. Я знаю, что есть люди — профи разного профиля — которые действительно полностью контролируют себя в такие минуты. Но для этого нужны либо танталовые нервы, либо очень хороший курс спецподготовки. Нервы мои были весьма средние, а подготовка только самая общая. Но еще в Афгане я узнал о себе кое‑что интересное, а именно: в минуты опасности я безотчетно веду себя весьма рационально. Откуда что берется: Во всяком случае, не из головы. Я могу рассказать, как все произошло, но вряд ли сумею отчитаться, почему сделал что‑то именно так, а не иначе. И еще стоит добавить: в эти минуты я все понимаю, но ничего не чувствую. Придумывать же всякие переживания мне влом. Я не так уж ослеп, как мне показалось в первые секунды: темнота продолжалась очень недолго, так что и зрачки не расширились по‑настоящему, и ритин не выделился в достаточных для ночного видения количествах. Да еще от разрыва гранаты загорелось что‑то в холле. Сестричку, которая попыталась было подняться и куда‑то бежать, я сунул под кровать. Крикнул: всем на пол! В палате было шесть коек. В коридоре кричали, потом грохнул выстрел, и наступило молчание. Пожар разгорался. Кто‑то красиво перепрыгнул через подоконник, выпрямился по ту сторону огня. Все то же: в черном и с черной шапочкой‑маской на голове. Потом он стремительно лег, на спине его оказался другой, два раза быстро ударил кулаком. И — откатился куда‑то под стену. Это был Рифат. А граната была, конечно, просто шоковым взрывпакетом — о чем говорит нам душный запах сгоревшего магния: Я помаячил в двери, чтобы он увидел меня. Он увидел: поднялась рука с пальцами, сомкнутыми колечком. Потом — указательный палец в сторону шума, и выкинуто — два. Возможно. Потом прямая ладонь: ждать. Да. Они там вбегают в палаты, рассматривают больных, заглядывают под кровати — не прячется ли там какой гад вроде меня: Секунд десять — и в следующую дверь: еще десять — и в следующую: То есть, конечно — один вбегает в палату, другой его прикрывает. Дверь, дверь, еще дверь — и мы: Надо было не только автомат отбирать, надо было и рожок нашарить. С десяток патронов он, гаденыш, сжег. Я его не любил только и исключительно за то, что он сжег патроны. Кто‑то зашевелился на полу в коридоре. Я вдруг понял, что времени прошло — чуть больше минуты. В этот миг шумно, как курица из бумажного мешка, кто‑то вылетел из соседней палаты и по диагонали рванул к разбитому окну в холле, и сейчас же: «Стой, сука!!!» — и мягкие сильные удары быстрых шагов, а чертов беглец цепляется ногой и рушится в какое‑то стекло и звонкое железо, разлетаются догорающие клочья: Вот они. Двое в черном, и оба нетипично легкие и поджарые. Автоматов в руках нет. Один бросается к беглецу, а второй принимает классическую стойку Вивера и стремительно чертит пистолетом горизонтальные полуокружности. И тут до меня доходит, что «Айсберга» моего у меня в руках нет, и куда я его дел, непонятно. Треснул того по зубам, отобрал автомат, залег: так: а потом разбилось стекло, я сгреб сестричку: Выходило, что револьвер мой так и валяется на полу в холле. Значит, надо бить из автомата. В верхнюю часть корпуса и голову, потому что где‑то внизу укрывается Рифат. Ну, поторопил я себя. Стреляй. Убивай его. Но рука одеревенела. По‑настоящему. Я понял вдруг, что убить — не смогу. Раньше я этого про себя не знал. Как ни странно. Значит, нужно делать что‑то другое. Попробовать пальнуть по его вытянутым рукам, когда он поворачивается в профиль?.. Ничего другого не остается. Хотя цель маленькая и очень быстрая: Наверное, он уловил краем глаза движение, стремительно крутнулся в мою сторону — и вдруг упал, будто запутавшись в ногах, и только потом до меня дошло, что в коридоре хлопнули два выстрела. А потом я увидел, что Рифат крутит руки последнему бандиту: Оказывается, уже горел свет — в концах коридора. Я протер автомат чьим‑то полотенцем, бросил то и другое на пол и стал искать «Айсберг». Нашел, сунул в карман. В конце коридора маячил, то возникая, то пропадая, сержант с пистолетом в руке. Тощий негр в серых джинсах и перепачканной зеленоватой толстовке по стеночке пробирался к окну. Поняв, что я на него смотрю, он рыбкой метнулся через подоконник. Мелькнули розовые пятки. — Рифат! — крикнул я и бросился следом за беглецом. Мы поймали его не сразу — но скоро. Интересно: он вырывался, отбивался, но не кричал. Лишь шептал: «О?Мбиру, О?Мбиру, О?Мбиру:» Впрочем, вру. В тот момент я не разобрал, что именно он нашептывал, кого так проникновенно звал. Потом уже — я спросил, а он ответил. А тогда я просто заметил на лице Рифата трудное выражение. Он сидел на корточках над поверженным негром и смотрел куда‑то мимо меня. — Возвращаемся? — спросил он. — Ты с ума сошел, — сказал я. Руки начинали дрожать. — Нас же заметут, как пару окурков. — Я говорю: домой возвращаемся? — уточнил он. — Домой. Домой — да. И мы огородами, огородами, вдохновляя и направляя беглеца, ушли к нашему «Москвичу», уже начавшему выделяться из ночной тени.
Рифат сначала завез меня в нашу контору, за что я был ему страшно благодарен. Негра он тоже вручил мне. За это я благодарен не был, но отказаться не смел. Негр впал в оторопь и лишь изредка бормотал что‑то. В конторе, окружив Хасановну, сидела вся наша экспедиция: Крис, Коломиец и Ираида. На полу громоздилась огромная серая коробка из‑под телевизора, стол был завален папками — толстыми, тонкими, серыми, синими, розовыми, зелеными: Пахло старой лежалой бумагой, одновременно подмоченной и пыльной — совершенно неповторимый запах плохих необустроенных архивов. И, конечно, плесень. Куда же без плесени?.. Они все повернули головы и посмотрели на меня с неудовольствием и любопытством. Вроде бы: и где ты шляешься, все кино пропустил, теперь вот рассказывать тебе, что и как: Я вытащил на свет нашего то ли гостя, то ли пленника. — Ух ты, — сказала Ираида. — Не знаю, как вы, — сказал я, — а мы с добычей. Этим афроафриканцем наши друзья намеревались повторить подвиг Ивана Коростылева. Прошу любить и жаловать. — Как ты его назвал? — переспросил Крис. — По правилам политкорректности — «афроафриканцем». Говорят, что «негр» — это неприличное слово. Вроде как «пидор». И отныне вместо слова «дурак» прошу употреблять выражение: «представитель интеллектуального большинства»:— я чувствовал, что меня несет, но удержаться не мог. — Что‑то случилось? — решил уточнить Крис. — Боюсь, что братца Майкрофта нам предстоит использовать на сто пятьдесят процентов… Раздался какой‑то всхлип. Я повернул голову. Негр закатил глаза и сползал по стенке. Крис молча встал, ухватил парня под мышки, легко оттащил на кушетку. А я, время от времени начиная хихикать, поведал о своих забавных приключениях. Коломиец слушал и наливался тяжелым мраком. Зато у Ираиды начал восхищенно приоткрываться ротик. За это зрелище можно было многое отдать. Коломиец прихлопнул тяжелой лапой по столу: — Так: Его прервал телефонный звонок. — Началось, — хмыкнул Крис. Хасановна сняла трубку. — Да. Слушаю: Иван Петрович! Вас. Я взял трубку. Это оказался Ильяс. — Доктор, слушай. Я все еще тут неподалеку. Какой‑то хрен у вас на крыше что‑то делает, я не пойму, что: — Спасибо, братка! Я положил трубку и посмотрел на всех: — Приключения еще не кончились: У меня потом было много поводов улыбнуться своим словам. «Не кончились:» Да они только начинались!
Впрочем, на крыше мы никого не обнаружили. Лишь к стойке антенны привязаны были какие‑то длинные соломенные жгуты. Вонь от гниющих кошачьих трупиков была страшная:
8.
Мало кому известно, что первый вариант романа Александра Беляева «Человек‑амфибия» назывался «Человек с железными жабрами», героя звали не Ихтиандром, а Прохором, и рассказывалось в этом романе про базу для подготовки подводных диверсантов‑разведчиков в Ялте. На следующий день после сдачи рукописи в издательство Беляева вызвали куда следует и настоятельно порекомендовали заменить железные жабры жабрами молодой акулы, исключить всякие упоминания СССР и вообще перенести действие куда‑нибудь подальше. Что автор и сделал, к счастью. Да что Беляев! Даже прижизненный советский классик Алексей Толстой был вынужден многое изменить и в конструкции аппарата инженера Лося, и в гиперболоиде инженера Гарина, не говоря уже о подлинных целях марсианской экспедиции. Сомневающиеся могут достать берлинское издание «Аэлиты» 1926 года и сравнить с любым советским. Мало того, «Аэлита» и «Гиперболоид» задумывались как единый роман, этакий «наш ответ уэллсовским марсианам»… Молодая советская наука в двадцатые‑тридцатые годы вытворяла такое, что и ныне представляется чудом. А молодая советская цензура (которой как бы не существовало, а был так называемый Гослит) сбивалась с ног в попытках заделать дыры в заборе. Иногда это удавалось, иногда нет. Во‑первых, цензуре своевременно не докладывали, что является на сегодняшний день государственной или военной тайной. Во‑вторых, в государстве тотального контроля, как ни странно, существовало множество изданий, трудноразличимых для Недреманного Ока по причине мелкости оных. Цензоры на местах были невежественны, ленивы, а зачастую — просто пьяны. За недосмотр они расплачивались постфактум. Печатная продукция изымалась, уничтожалась, помещалась в спецхран — но не могла исчезнуть полностью. Из районных и многотиражных газет сворачивались кульки для семечек и селедки, ими оклеивали стены под жалкие обои, оборачивали книги (сейчас это трудно представить), их клали в валенки как стельки… Были проблемы и другого рода. Детскую литературу, скажем, блюли жестко, но выискивали в ней лишь идеологическую крамолу, допуская утечку самых передовых научно‑технических секретов. Взять, к примеру, «Приключения Карика и Вали»… А всяческие справочники, путеводители, книги по краеведению и природоведению, книжки‑раскраски, альбомы рисунков для аппликации и вышивки, наконец — переводные картинки! Так что коробка из‑под телевизора, принадлежавшая усопшему секретчику Мальчугану, вмещала в себя лишь ничтожную часть запретного советского знания. В основном это были смешные мелкие секреты. Кому сейчас интересен агитационный пулемет «Красный Максим», пули которого высвистывали мелодию «Интернационала»? Кто теперь знает, что скульптурная группа Веры Мухиной «Рабочий и колхозница» должна была служить носовой фигурой исполинского самолета «СССР»? Кто из пионеров предвоенной поры вспомнит сейчас, как они заготавливали в тридцать девятом мухоморы (красные — отдельно, пантерные — отдельно)? Наконец, Юрия Гагарина и Сергея Королева знает весь мир, а кто слышал о существовании зэка по имени Исаак Ушерович Блюм?
Газета «Котласский железнодорожник» от 4 ноября 1960 г. Первый космический рейс В наше прекрасное время, когда стараниями партии и правительства полным ходом идет освоение космического пространства и вот‑вот на орбиту вокруг нашей планеты выйдет первый спутник с человеком на борту, когда в разоблачении культа личности Сталина расставляются последние точки, настала пора рассказать наконец о тех великих достижениях нашей науки и техники, которые в течение многих лет от советских людей скрывались за семью печатями. :Инженер И. У. Блюм впервые был арестован ЧК в 1921 году. Затем аресты последовали в 1926 и 1934 годах — вначале как члена «Бунда», а потом по «делу о Промпартии». Отбывать несправедливое наказание его отправили в одну из первых так называемых «шарашек»: конструкторское бюро за колючей проволокой. Там, помимо исполнения спущенных сверху плановых разработок конных прожекторов для ночных кавалерийских атак, Блюм сумел не просто создать новый перспективный проект, но и заинтересовать им руководство. Год потребовался на строительство верфи и выделение необходимых фондов. Но с начала 1937 года в КБ закипела работа над совершенно новым и необычным изделием: Два года и девять месяцев спустя, в начале ноября 1939 года, изделие «ВНТС» заняло место на обширном пустыре, раскинувшимся рядом с лагерем. Представляло оно собой громадный аэростат, к которому вместо обычной гондолы прицеплено было нечто странное: связка четырехметровых труб, к которой сверху крепился небольшой серебристый шар. В ночь с четвертого на пятое ноября началось наполнение оболочки аэростата гелием. Ранним утром седьмого ноября инженер Блюм расположился в шаре и запер его изнутри. В кармане ватника лежали временное удостоверение личности и пропуск на право выхода за пределы зоны. В семь часов десять минут по московскому времени были обрублены тросы, и «ВНТС» начал медленный подъем, длившийся более четверти суток. Убедившись, что на высоте десяти с половиной километров подъем завершился, инженер Блюм сбросил вниз сигнальный фальшфайер и через минуту нажал красную кнопку на приборном щитке. Воспламенились одновременно девятнадцать ракет внешнего пояса ракетной связки! И ракетный корабль — а именно им и было изделие «ВНТС» — прошел сквозь оболочку аэростата и ринулся к звездам! Когда отгорели ракеты внешнего пояса, воспламенились ракеты второго, затем внутреннего, и в конце концов — заработал центральный ракетный блок. Когда же прогорел и отстрелился он, стали вспыхивать с пятисекундным интервалом магниевые фотопакеты. Эти вспышки следили несколько разбросанных по местности теодолитов. Было установлено, что максимальная высота подъема ракетного корабля составила сто пятьдесят девять километров! По международным нормам, граница космоса проходит на высоте ста километров. Таким образом, первый космический пилотируемый полет состоялся в СССР еще в 1939 году! :Корабль совершил мягкую посадку на лед Онежского озера. Пять часов спустя инженера Блюма подобрал один из спасательных У‑2. В дальнейшем И. У. Блюм принимал участие в разработках перспективных видов оружия, в частности самолетов‑снарядов, пилотируемых почтовыми голубями. Но затем его привлекла железная дорога, которой он и отдает сейчас весь свой талант. Первый человек, побывавший в космосе на корабле, буквально собранном своими руками, живет на нашей земле и ходит среди нас, добавляя крупицы своего труда в общую копилку семилетки! И. Голубев
А знаете ли вы, что в СССР были созданы несколько самолетов с атомными двигателями, и один из них совершил в 1963 году дважды кругосветный полет? В результате чего у писателя‑фантаста А. Казанцева начались неприятности с Главлитом и КГБ, и ему пришлось долго объяснять, что роман «Пылающий остров» был написан а). еще до войны и б). не только им. А вот авторам брошюрки «Крылатый атом» издательства «Вища школа», 1964 год, отмазываться было, наверное, нечем: Или взять деятельность Института экспериментальной медицины. Вот они, серые папки с аккуратными красными крестиками: но с этим пусть разбирается доктор. Вот тоже интересная папочка, с жирным знаком вопроса — два десятка тонких детских книжек, детская же — большого формата, но в картоне: «Экспедиция к предкам», А. Свирин: Закладка с надписью: «Слишком достоверно?» Или вот эта: «Кибернетика». Или эта: «Русский север»: — Наробыв дидусь, — сказал Коломиец, откладывая в сторону очередную выкройку, сохранившую в себе тайну второй хибинской экспедиции академика Ферсмана. — Как он не боялся все это держать при себе? — А я его понимаю, — сказад Крис. — Сперва, может, и боялся — пока было что терять. А после перебоялся: Вот за что я большевиков не люблю — кроме Хасановны и Че Гевары — так это за то, что они бездарно просрали такой колоссальный энтузиазм всей этой ученой публики. Ведь без всяких шарашек за те же хлеб и воду — только разреши! — такого бы насоздавали и наоткрывали, что Марс давно семнадцатой республикой стал, а Штаты — большим кукурузоводческим совхозом с джазовой самодеятельностью. Да, ребята, и какой бы это был джаз!.. — А не надо было фракционность разводить, — сказала Хасановна. — Поумерил бы Троцкий свои амбиции… Разобрался бы Радек со своими бабами… Как ведь все хорошо начиналось! И у нас в октябре, и у вас в августе!.. «ВНТС». Слыхала я про это: Знаете, как расшифровывается? — Нет. — «Вождь народов товарищ Сталин». Строили второй экземпляр, побольше, да война помешала. Не будь войны — аккурат к юбилею вождя Луну бы освоили. — А какое сегодня число? — вдруг спросил Крис, поднося к глазам тоненькую серую брошюрку. — Годовщина расстрела июньской демонстрации, — немедленно откликнулась Хасановна. — Месяц я еще худо‑бедно помню, — сказал Крис. — Я про число спрашиваю. — Седьмое, — робко предположила Ираида. — А тут как раз написано: «7. 06. 98. Проверить». И давно написано. Бывшими фиолетовыми чернилами. — Можно посмотреть? — спросила Ираида. — Сколько угодно, — сказал Крис. — Панас Запредельный, — прочла Ираида. — "Пролетарская машина времени «Красный Янус». Популярная библиотека. Роман для детей и юношества. Выпуск четвертый. Издательство «Полярный Октябрь». Архангельск, 1928 год. — В Черкассах улица есть — Панаса Беспредельного, — сказал Коломиец. — Бывшая Рокоссовского. Может, это тот самый? — Глава восьмая, — продолжала читать Ираида. — Гремучий бензин. Новые друзья и новые враги. Мотоциклетки в ночи. Комсомольцы есть? Освобожденный оказывается негром. Что такое «навороченный байк»? — Чего? — приподнялся Крис. — Так и написано? Ираида показала ему страницу. Крис недоверчиво посмотрел на буквы. Потом внимательно изучил обе стороны обложки. — Настоящая, — сказал он. — Только вот откуда в двадцать восьмом году взяться слову «навороченный»? — Жаргон, как и мода, возвращается каждые двадцать пять лет, — сказала Ираида. — Например, глагол «бузить», — ехидно сказал Крис. — Но причем здесь сегодняшнее число? Написанное Бог знает когда? — Может, это и не число, а инвентарный номер, — сказала Ираида. — А что значит «проверить»? — Ну… — Ираида задумалась. — А вот еще одна, — сказал Коломиец, выудив из коробки точно такую же брошюру. — Выпуск первый… — Давай‑ка высыплем все на стол, — предложил Крис. — Наверняка там еще есть… — Лучше я сама, — сказала Хасановна. — А то вы у меня устроите тут… Но других выпусков романа товарища Запредельного не отыскалось. Хасановна пошла заваривать чай. Крис углубился было в чтение, но тут дверь распахнулась, и на пороге возник доктор в обнимку с длинным тощим негром. — Ух ты, — сказала Ираида. — Освобожденный оказывается негром: — добавила она шепотом. — Не знаю, как вы, — с лихорадочной улыбкой во весь рот сказал доктор, — а мы с добычей. Этим афроафриканцем наши неизвестные друзья намеревались повторить подвиг Сереги Коростылева. Прошу любить и жаловать. — Как ты его назвал? — переспросил Крис. — По правилам политкорректности — «афроафриканцем». Говорят, что «негр» — это неприличное слово. Вроде как «пидор». И отныне вместо слова «дурак» прошу употреблять выражение: «представитель интеллектуального большинства»: Ираида медленно подняла руку и наставила указательный палец в грудь гостю. Тот начал бледнеть. — Что‑то случилось? — решил уточнить Крис у доктора. — И еще как, — сказал тот. — Боюсь, что братца Майкрофта нам предстоит использовать на сто пятьдесят процентов… Раздался какой‑то всхлип. Негр закатил глаза и тихо сползал по стенке. Крис молча встал, ухватил парня под мышки и легко оттащил на кушетку для психоанализа, которая здесь, в приемной, играла роль дивана. — Ты его знаешь? — повернулся Крис к Ираиде. — Да это тот самый, который у меня хотел сумочку отнять! — Ага. Что‑то Москва становится уж очень маленькой. Где ты его взял, Иван? — Где‑где: В Мытищах. Где еще беглые негры водятся? — А как тебя занесло в Мытищи? Доктор набрал побольше воздуху в легкие — и начал рассказывать.
9.
ПРОЛЕТАРСКАЯ МАШИНА ВРЕМЕНИ «КРАСНЫЙ ЯНУС» выпуск I
Глава первая. Испытатели. Секретная лаборатория «5‑зет». Готовы к старту!
Марков заехал за Терешковым на мотоциклетке. Одет он был по обыкновению в пилотское пальто‑реглан, кожаный шлем и очень старые желтоватые выпуклые очки, делающие его похожим на удивленную рыбу. — Ты спишь слишком долго, — заявил он с порога. — Это вредно. В организме накапливаются жирные шлаки. — Я запасаюсь сном, — сказал Терешков. — Никто не знает, когда и как мы будем спать в следующий раз. Он выпил стакан кислой воды. Это был сегодня весь его завтрак. Так велел профессор Шварцкопф. — Неужели тебе так важно знать, когда и как мы будем спать в следующий раз? — удивился Марков. — Разве не ты, старый товарищ, обходился неделями без сна, держась в седле? Наверное, ты ослаб душой и телом. Терешков засмеялся. Он схватил двухпудовую гирю, шутя обмахнулся ею, потом поймал Маркова за ремень и поднял вверх на вытянутой руке. — Так и буду носить, пока не прекратишь брюзжать, как мелкая буржуазия! — пригрозил он. — Кстати, Маркс спал еще поболе моего! — Так ведь он мозгом работал. Опусти, у тебя на потолке паутина, а я боюсь пауков. — Знаешь, я чувствую себя необыкновенно, — заявил Терешков, ставя товарища на пол. — Такого со мной еще не было. Даже когда в первый раз я взлетел на «Сопвиче» и вся земля была подо мной, я не чувствовал такого подъема. А ведь по условиям эксперимента, мы должны быть совершенно спокойны. Что же делать? — Сейчас мы с тобой прокатим по начинающей просыпаться Москве, и ты посмотришь на нее отрешенными глазами. Ты увидишь грязь на улицах и дома с пыльными стеклами. Ты услышишь хохот самодовольных нэпманов, которые на пьяных извозчиках возвращаются с диких оргий. Обоняешь запоздалый обоз золотарей. Осязаешь помятых девок у дверей притонов: — Зачем я стану их осязать? — удивился Терешков. — Чтобы запомнить, дубина! Возможно, ты этого больше никогда не увидишь. Помнишь, что сказал профессор? — Да. Не до конца выверено, в когда мы вернемся. Терешков натянул шинель и суконный шлем с голубой пилотской звездой. Огляделся, вдруг с грустью прощаясь с комнатой, к которой привык. Полукружие теплой голландской печи, длинное узкое окно, койка под серым одеялом, портрет Отто Лилиенталя на стене. Когда Марков впервые увидел этот портрет, он закричал: «Какой‑то белогвардеец!» И долго после смеялся над собой. На мотоциклетку успела лечь склизкая роса. Громкий звук мотора отлетал от стен. Воздух, упираясь в лицо и руки, казался наполненным иглами льда. Обманчив месяц апрель. Еще и снегу может подпустить. С Воробьиных гор окинули глазом город. Темно. Переглянулись: — Едем? — Едем, брат: Пустыми улицами без девок и извозчиков они проехали еще пять верст и оказались в месте своего назначения, перед ничем не примечательным домом с арочными воротами. Сторонний человек нипочем не сказал бы, что вот за этими самыми воротами (ржа со скрипом и заспанный дворник) скрывается могучая и секретная советская лаборатория. От которой (чем не шутит черт!) зависит все будущее счастье угнетенного человечества. — Никодимыч, отпирай! Отпирай, Никодимыч! — Фу, дымищу‑то напустили: Из флигеля — ассистентка Фрида. — Не ждали вас так рано, зачем?.. — Невмоготу, Фрида Абрамовна! Запускай нас внутрь и дай поглядеть на приготовления. Молча пошла впереди, в гулкое нутро дома. Странный флигель, никто и не поймет, что он — всего лишь нашлепка над громадным подземным залом. По лестнице, потом налево — и вот ты над круглой площадью, залитой дуговым светом. Посередине площади — грузовик, в кузове которого стоит как бы круглая птичья клетка из белых прутьев, сравнительно больших размеров, так что две новенькие мотоциклетки БМВ там помещаются, дюары с газом и коричневые баулы. И немного места остается для двоих пилотов‑испытателей. Шестеро вокруг. Терешков знал их всех, знал и доверял. Вот старый Зосимов, спец из редких, любящий смотреть на звезды. Как флотский инженер строил подводный минный крейсер «Енисей». Вот Панкратов, тоже белая кость, но в доску свой, в революции с молодых ногтей, знал Ильича еще студентом. Легко орудует такими силами, что жутко делается — и думаешь, зажав щепоть в кармане, что не все познано еще человеком и не все доступно ему так же легко, как бензин, электричество или пар. Но и гордость берет. Стрыйский, похожий издали на кривую растрепанную швабру, может в уме сосчитать любые числа и говорит, что никогда ничего не забывает. Бывший комиссар у Тухачевского, а крив потому, что белопольская сабля прошлась по ребрам справа, пересчитав их наново и по‑своему. Манукян, электрик. Взглядом может лампочку зажечь. Проводку видит насквозь. Выводил в восемнадцатом флот из Гельсингфорса. Шпац, бывший эсер, сумевший удивить самого Эйнштейна странными трудами о парадоксах. И наконец Марысичка Панкратова, с которой совсем неохота расставаться: — Ты вздыхаешь? — спросил Марков. — И да, и нет, — ответил Терешков, диалектик. — Я вздыхаю, потому что очень долго мы с тобой ждали этого момента, а когда он наступил, все оказалось будничным. Но я не вздыхаю, потому что так и должно быть. Мы всегда ждем чего‑то необыкновенно прекрасного и обижаемся на обыденность, и думаем, что она нехороша. А вот она‑то как раз и хороша. Что мы увидим там — мы ведь не знаем, правда? Но уже готовим себя к тому, что это будет — необыкновенно, прекрасно и восхитительно. Так? — А ты что, думаешь иначе? Ты считаешь, что будущее будет обыденным, простым и серым? Разве за это, за будни и серость, мы дрались насмерть в гражданскую? — Да. Ты удивлен? Но ведь это именно так. Мы дрались не за то, чтобы превратить жизнь в безразмерный праздник, а лишь за справедливость и за наше право решать, как жить. И все. А кто думал иначе, разочаровались потом. Ты помнишь Устименко? — Он смалодушничал. — Да, конечно. Но толкнуло‑то его под руку именно окончание обещанного праздника. Ему нравилось воевать, он был красив и значим. Когда его не взяли в ЧК и в Персию, он решил, что теперь окончено все. — Он смалодушничал, как гимназистка. Нет, будущее будет прекрасно, и ты мне можешь поверить. Оно просто не может стать другим, ведь его делают такие люди, как Панкратов и Стрыйский. Будут огромные красные дома, легкие и полупрозрачные, соединенные мостами из золота и алюминия. Сады на крышах. Легкие голубые паровозы на однорельсовых эстакадных дорогах. Огромные аэропланы, беззвучно бороздящие небеса. Утром ты встаешь, надеваешь легчайший костюм из шелка и шерсти, спускаешься в лифте сразу на станцию подземной железной дороги и стремительно едешь на завод, где работают сотни станков‑пианол, и ты лишь управляешь ими, как полководец управляет армией: — Что такое пианоло? — спросил Терешков, морща лоб. — Пианола, дура. Это такой рояль, который умеет играть сам, без тапера. Заводишь пружину, и он играет. А если подвести пар или электричество, то он будет играть вечно. Представляешь: он стоит в центре огромного зала и играет Баха, сонату «Апассионату», любимое произведение Ильича. И люди после работы приходят и слушают, и набирают силы и энергию для нового трудового дня. Но точно такое же устройство можно использовать для того, чтобы убираться в квартире, шить одежду, нарезать болты и точить снаряды — и это не делалось только потому, что буржуям невыгодно освобождение пролетариата: — Не Баха, а Шопена, — поправил Терешков товарища. — Нет, Баха. Я точно помню. Есть даже такая шутка: Бетховен выпил Чайковского, надел Шуберта и пошел на Гуно. Присел, и — Бах! Потом сорвал Листа и вытер Шопена. Я по ней и запоминаю композиторов. — Ты пошляк, Марков. И твои отношения с женщинами вызывающие. Они еще долго могли пикироваться так, потому что были разные во всем. Но подошла Фрида. — Вас просит к себе товарищ профессор Шварцкопф. Пошли. По жестяному коридору, к обитой пробкой двери без табличек. Шварцкопф был маленький и целлулоидно‑блестящий. И голос его был капризный, как у немецкой куклы с мигающими глазами. — Вот тот день, молодые люди, наконец случился. Мы так долго его ждали, факт. Сегодня на дальнюю разведку нашего неминуемого будущего вы отправляетесь. На сто лет вперед ровно. Ваша задача побывать там и назад во что бы то ни стало возвратиться. Если все наши размышления правильны, то вы будете чувствовать себя хорошо, и поведение ваше ничем ограничено не станет быть. Но привезти какие‑либо сувениры вы не сможете. Весь наш расчет на то лишь имеется, что вы увидеть и запомнить сумеете многое. Еще раз повторяю, что вся ваша задача в одном будет состоять: увидеть кое‑что и назад в сохраненности вернуться. Вы лишь первыми будете, за вами другие последуют в больших партиях. Оружие у вас будет иметься, обязательно, но вам его категорически применять запрещено. Вы меня понимаете? Испытатели дружно кивнули. — А теперь я буду вас гипнозу подвергать, чтобы место в памяти очистить и способности к запоминанию враз и категорически усилить. На эти диваны ложитесь и сюда безотрывностно смотрите. Блестящее яйцо между пальцами. Меняет блескучесть и цвет. Журчит‑льется тихая речь. И что же это? Нет больше кабинета профессора. Наголо бритые и еще влажные после бани стоят испытатели в гардеробной. Чистое егерское белье перед ними, серые носки тончайшей шерсти, французские офицерские ботинки желтой кожи на высокой шнуровке, кожаные бриджи, вязаные свитера, зеленые и серые, пилотские куртки и пилотские шлемы, новенькие, блестящие от лака. Перчатки на меху с крагами, непривычно мягкие и легкие. А под белье нужно надеть еще тончайшие шелковые подштанники и шелковую же сорочку — от вшей. Ключи обратного хода. На пружинных браслетах приковываются к запястьям. В соседней комнате — оружие, патроны и деньги. Американские «Кольты» образца девятьсот восьмого года в коричневых кобурах и по две запасные обоймы к ним. Отдельно — вощенного картона зеленая коробка с патронами. Аптечка — каждому: перевязочные пакеты, морфий, аспирин и стрептоцид, ляпис, йод, марганцовка. На двоих — запаянная жестяная банка кокаина. Деньги: столбики золотых «империалов», тоненькие пачки советских червонцев, английских фунтов, японских иен, североамериканских долларов. — А если в будущем отменят деньги? — Привезете обратно. Это достояние Республики. И еще дальше — сухой паек. Из расчета на неделю: галеты, пеммикан, сало, шоколад, спирт. И бутыль с водой закреплена в клетке. И вот (вещмешки за плечами!) Терешков и Марков стоят у дверей клетки, отчаянно спокойные, готовые ко всему. С завистью смотрят на них и Панкратов, и Зосимов, и Стрыйский, и Манукян, и Шпац. И Марысичка. С которой — и тут Терешков не вполне уверен — у него то ли было что‑то, то ли не было. То есть он не помнит, чтобы что‑то было. Но — чувствует, что было. Такая вот странность. — Товарищи! — и глаза Панкратова блестят. — Настал исторический миг! Человек веками подчинял себе пространство и энергию, оставаясь рабом времени. И вот теперь мы готовы сбить с себя оковы, скрутить время в бараний рог и заставить его работать на пролетариат всех стран. Простой пулемет «Максим», заброшенный к Спартаку, позволит ему разгромить рабовладельческие римские полчища и установить советскую власть в Италии на две тысячи лет раньше срока, положенного косной и неторопливой клячей‑историей. Заглядывая же в будущее, мы будем узнавать обо всех кознях, которые мировая буржуазия готовит нашей Республике, и предотвращать их с неотвратимостью Немезиды! И даже, может быть, заглядывая в будущее, мы сумеем подхватывать новые прогрессивные идеи в области техники и вооружения. Что сделает нас непобедимыми на мировой арене! И вся эта блистающая перспектива станет возможной благодаря вашему успешному броску! Да здравствует мировая революция во всех временах и эпохах! Да здравствует великий Ленин! Ура, товарищи! — Ура!!! — хором в ответ.
Глава вторая. Дверь закрывается. Час испытаний. В тумане. Не горит! Строго на юг. Где люди? Черный аэроплан, белая звезда. Застава на дороге. Мы — Ночные!
Испытатели разместились в привинченных к полу клетки низких гнутых алюминиевых сиденьях. Сиденья вращались на оси. К ним нужно было пристегнуться ремнями из толстой кожи. От металлических дюаров за спиной исходил неземной холод. Громко стучал метроном. Дрожали стрелки под стеклами приборов. Щелкали реле. Негромко взвыли и медленно утихли соленоиды. — Приготовились, — поднял руку Зосимов. Клацнули в ответ пряжки. — Опускай! Скользнул с потолка и развернулся белый шелковый тент, укрывший клетку. Марков и Терешков остались внезапно отрезанными от всего мира. И хотя слышались все звуки, сразу стало казаться, что просто где‑то рядом работает очень большой хрипловатый репродуктор, доносящий за многие сотни километров звуки живых человеческих голосов. — Трогай! Зафырчал мотор грузовика, мелко задергался пол клетки. Задребезжало за спиной. — Плохо притачали: сапожники: — Кружимся, что ли?.. — Голова кружится. — Да ну, голова. Дура. Все кружится. Клетка и правда кружилась, вызывая помутнение рассудка и желание хвататься руками за прутья. — Едем: — Куда‑то едем: Зазуммерил телефон. Марков поднял черную трубку. — До отправления — три минуты, — голос Панкратова ликующий и тревожный. — Как настроение? — Боевое. — Как на каруселях. — Держитесь, товарищи. Самое тяжелое впереди. Это они знали. Вращение, качка. Теперь стало казаться, что они переворачиваются еще и через голову. Словно грузовик превратился в аэроплан и выписывает «мертвые петли». Вес теряется, на миг повисаешь на ремнях. Но нет — наваливается вдвойне и втройне. Потом возник струящийся свет. Белый, как дым, он вырывался из крошечных пор пространства и окутывал собой все. Терешков скосил глаза на свою руку. Свет фонтанировал из пальцев пятью тонкими нитями. Невдалеке они переплетались с десятками других и терялись из виду. Сквозь эти струи виделось странное. Он видел Маркова словно бы вывернутым наизнанку и одновременно окружающим Терешкова со всех сторон. Сам Терешков стал размером с глаз. Он и был глазом, стремительно вращающимся на стебельке. Он видел сразу все, вокруг и всегда. Он видел себя маленьким мальчиком, лежащем в гробу. Он видел себя рядом с комиссаром Берлахом, когда тот выменивал у петлюровцев бронепоезд «Булава народного гнiву» на два ведра кокаина. Он видел себя красвоенлетом Татусевым, зажатом на сиденье упавшего в лесу «Фармана» молодыми веселыми березками (пряжкой ремня и выпадающими зубами Татусев пытался перетереть держащие его стволы:). Он видел себя на скамеечке у Чистых прудов (бритый череп, костыли и мертво торчащая нога в сером воняющем пролежнями гипсе), когда подошел к нему и сел рядом профессор Шварцкопф и заговорил, как со старым знакомым. А знаете, какая самая страшная тайна времени? Самая страшная тайна — что никакого времени‑то и нет!.. Куда же мы направляемся сейчас?.. Кружение становилось невыносимым. И тут сквозь свет и дурноту — диким голосом взвыли пущенные на всю мощь соленоиды! Открылись краны, выпуская из дюаров кислород. Успеть сделать вдох! Терешкову показалось, что его мгновенно вморозило в лед. Нельзя стало двинуть ни рукой, ни ногой. Даже рот застыл в полукрике. Лишь внутри что‑то судорожно трепетало, гоняя крошечные глоточки воздуха. А сверху давило, давило, давило:
|
