Из записок доктора Ивана Стрельцова. Подписки о неразглашении отец Сильвестр с нас не взял, но, прихлебывая принесенный с собой отменный коньячок «Ани»

 

Подписки о неразглашении отец Сильвестр с нас не взял, но, прихлебывая принесенный с собой отменный коньячок «Ани», честно предупредил, что отлучение — тоже не подарок. Ибо Господу совершенно нет дела до того, ходим ли мы в церковь, а вот трепачей он не любит. Ну, просто не любит. И карает сурово.

Дело было и вправду весьма щекотливое: во время пасхального крестного хода с груди патриарха исчезла панагия. Никто не видел, как это случилось, и сам патриарх ничего не почувствовал. Кругом были только свои.

Чекисты? — хотел уточнить я, но воздержался.

Поиск, предпринятый командой отца Сильвестра — а возможностей у нее было побольше, чем у МУРа — не дал результатов. В загранице панагия не объявлялась, в комиссионках — тоже. Ничью блатную грудь она не украшала, и катакомбисты и зарубежники на своих еретических сборищах не хвалились с пеной у рта таким трофеем.

Короче, святыня пропала.

Я спроста думал, что мы будем носиться по городу, утюжа грязные притоны, ревизуя скупщиков краденого и навещая завязавших престарелых воров в законе. Но Крис, который в качестве задатка востребовал два ящика понравившегося коньяка, никуда из дома не выходил и меня не выпускал. Ночами мы с ним поднимались на крышу и воспаряли духом. Крис стоял, обняв антенну, и читал стихи, он знал их великое множество, а я за каким‑то дьяволом держал саксофон, поскольку Крис сказал, что без инструмента он никуда. Так прошло суток шесть. Мы умело поддерживали в себе среднюю степень опьянения, не опускаясь до беспамятства, но и не слишком вписываясь в реальность. На седьмой день — а правильнее сказать, ночь — Крис вдруг забеспокоился, слез с крыши и пошел ловить таксистов и покупать у них дрянную водку. Это не для нас, успокоил он взбунтовавшегося меня, это для бартера…

Наутро пришли два бича и предложили купить «большой поповский крест — на пузе носить». Что Крис и сделал, добавив к четырем бутылкам водки две банки рыбных консервов.

— Верно заметил классик: сами придут и сами дадут, — Крис не скрывал удовлетворения. — А теперь пойдем пожмем руку дающую…

Попы крови похитителя вовсе не жаждали, голова их тоже не интересовала. А вот подружиться мы как‑то подружились. Отец Сильвестр и определил нам постоянную, на много лет вперед, работу: разыскивать и возвращать в лоно семьи молодых людей, смущенных различными лжепророками и лже‑Христами. В сущности, он поймал нас на «слабо».

С первой и третьей стадиями процесса мы справлялись сравнительно успешно. Крис по наитию определял место нахождения искомого дурачка, я — потом — приводил его во вменяемое состояние. Но со второй стадией — собственно изъятием из секты — у нас вскоре возникли проблемы. Охрана там была что надо.

И отец Сильвестр познакомил нас со своим бывшим сослуживцем Евгением Феодосьевичем.

С тех пор наши дела пошли веселее. На любое дело нас сопровождали двое «тимуровцев», которые никого не били, не угрожали и даже не повышали голос — но «врази расточались яко туман ползущий». У нас была твердая такса: с тех кто нам нравился, мы не брали ничего или почти ничего, зато на детках блатоты, банкиров, продюсеров и визажистов сильно поправляли кассу.

В какой‑то момент я поймал себя на том, что перестал подбивать уголки на одеяле. Это было началом моего падения. Необязательность, расхлябанность, инертность — вскоре стали обязательными составляющими моего нынешнего образа жизни.

Ну и козел же в погонах я был раньше!

Впрочем, и Крис когда‑то был суворовцем! Узнал я это потом, когда отмечали годовщину ихнего суворовского выпуска. Собралось народу немного, человек двадцать, зато охват был большой: глава ооновской комиссии, солист Мариинки (драматический тенор), водопроводчик, хозяин города Тюмени, автор памятника Фанни Каплан, секретный космонавт, рыбак с Дальнего востока, начальник Иерусалимской полиции. А о дамах, которые украшали собой это сборище, я вообще промолчу, потому что никто не поверит.

Криса они держали за большого музыканта и возмущались, чего это он не выступает, когда теперь все можно. Только один‑единственный раз сыграл у Курехина в «Поп‑механике», произвел фурор — и что? Крис только отругивался: пусть вам Вишняускас играет!

Чего‑то они, видно, с этим Вишняускасом не поделили.

Ликование по поводу выпуска началось почти официально, но вскоре преобразилось в сон упоительный, магометанский рай, и я уже думать забыл, что такое возможно в действительности.

Короче, старички дали дрозда по‑суворовски, не числом, а умением.

И убедился я, что именно предыдущее поколение, поколение пятидесятилетних, за короткий период хрущевского послабления сумело хватить и, главное, усвоить столько свободы, сколько нам и не снилось, а нынешним — так просто не нужно.

Но это я отвлекся.

События, которые перевернули всю нашу жизнь, начались достаточно тривиально: часа в четыре утра раздался звонок, а чуть попозже заявился и сам клиент. Был он давним крисовским приятелем, комсомольским начальником среднего звена, и я помню, как он слезно просил Криса разыскать печать, пропавшую во время очередной комсомольской «случки». Теперь он гордо носил форменное новорусское пальто и кличку «Скачок». Физиономия его, вопреки науке анатомии, увеличилась раза в два, причем прежнее задорное личико странным образом сохранилось, будучи вписанным в сизо‑багровые мясистые ягодицы. И вот по этим ягодицам текли самые неподдельные слезы.

— Крис, Крисюха… Ванька, блин… вы Коростыля помните?

Ну, картины его — и у меня висят, и в этом… нефтеперегонном, как его?.. Центре Помпиду, и в галерее Гугенхейма…

— Помним, — ответил Крис за нас обоих.

— Опять, дурачок, сбежал из психушки. Позавчера еще сбежал, а хватились только утром вчерашним, козлы, за что я им платил, не знаю, а мне только вечером позвонить решились — не гостит ли такой у вас, он уже, считай, сутки как мертвый, а они звонят, представляешь? Он же всегда ко мне прибегал, а сейчас вот — не дошел. Он же доверчивый был, Серега. Замочили его по дороге какие‑то уроды. И не просто замочили… а с выдумкой.

— Рассказывай, — потребовал Крис, и Скачок, давясь слезами, стал рассказывать.

С Сергеем Коростылевым они были друзья с детства, вместе лазали по чердакам и подвалам, вместе когда‑то попробовали портвейн и сигареты. Уже в средних классах Серега рисовал лучше всех — и тогда же появились в нем первые признаки безумия. И то и другое прогрессировало со страшной силой… Скачков же, пойдя сперва по комсомольской линии, а потом естественным образом перетекши в большую коммерцию, продолжал присматривать за другом — и по простой душевной склонности, и из корысти (картины Коростылева дорожали просто‑таки катастрофически), и полагая не без оснований, что за деяние сие на Страшном Суде часть грехов ему спишут. И вот теперь — Серега погиб страшной смертью. Какие‑то нелюди затащили его в выселенный дом в Истре, раздели, подвесили за ноги и ножом просто исполосовали. Серега истек кровью. Как сообщили Скачку знакомые менты, такого рода убийства по Москве и области случаются где‑то раз в два‑три месяца в течение уже лет пяти, если не больше, но резонанса не имеют, так как погибают в основном бичи и беженцы, и еще ни разу напасть на след убийц не удалось. Дела эти на ментовском жаргоне назывались «висяк в квадрате». Предполагали, что это справляют обряды какие‑то доморощенные сатанисты…

— Крис, ты пойми, я не прокурор, мне доказательства не нужны. Ты мне их только найди, гадов этих, сатанюг долбанных, ты мне на них только пальцем укажи… Ты же в эти секты входишь, как на танке! Они же боятся тебя все! Ты же про них все знаешь! Денег не жалей, понял? Я за Серегу… я им потом сам глотки перегрызу. Менты, может, найдут кого для отмазки, чтобы народ не шумел — а мне нужны настоящие. А если менты и настоящих поднимут — то сделай так, чтобы ты нашел раньше! Понял, Крис? Скажи, понял?

— Понял. Но ты же знаешь, что нам по уголовке работать запрещено?

— А что в этой стране вообще разрешено? Ты тут сам запрещен. И я тут запрещен. И Серегу вот запретили…

Короче, мы взялись за это дело.

 

Работа была в разгаре. Крис курил, лежа на козетке, и ловил носом выпущенный изо рта дым. Я прикладывался к пузатой бутылочке «Хенесси».

— Кристофор Мартович, не забудьте: на четырнадцать часов запланирована встреча с товарищем Коломийцем, — оторвавшись от монитора, сказала старуха Хасановна, которую мы иногда между собой называли Халхинголовной. — По поводу приема нового сотрудника.

— Секретарши, что ли? — рассеянно сказал Крис. — Так у нас уже есть секретарша.

— Было сказано: «оперативного сотрудника»…

— Забавно, — откликнулся Крис. — Иван, ты никого не заказывал?

— Не помню, — сказал я. — Вроде бы был какой‑то разговор…

— Был телефонный разговор с товарищем Коломийцем о выделении вам постоянного сотрудника. Он состоялся вчера в девятнадцать сорок пять.

Железная леди Хасановна — Дора Хасановна Шварц — происходила из небольшого прайда самаркандских немцев.

Было ей восемьдесят лет, и за свою жизнь — пока не осела за столом нашего «розыскного бюро „Аргус“», возглавляла Первые отделы по крайней мере в десятке самых секретных советских «ящиков». С последним местом работы ей немного не повезло: это была какая‑то хитрая сейсмологическая лаборатория в Ленинабаде. Как множество других, Хасановна в одночасье осталась без жилья, без пенсии и без родни. Пару месяцев она скиталась по немилостивой Москве и к нам зашла лишь для того, чтобы попросить корочку хлеба. Как раз перед этим у нас кончились секретарши — их прошло много через приемную, все они были молоды, красивы, владели языками и что‑то слышали о компьютерах — но ни одна не могла сдержать своих матримониальных позывов. Даже замужние, что вообще поразительно. Всем им хотелось окружать нас уютом, разводить растительность на наших окнах, развешивать занавески, кормить нас вкусной и обильной пищей из ближайшего ресторана…

Так что Хасановна вошла в нашу дверь — и неожиданно для себя задержалась.

Благодаря ей мы наконец обрели свой стиль! Она сама долго ездила по комиссионкам, разыскивая классическую конторскую мебель. Крис где‑то добыл двадцатилетней давности бидон с краской буро‑зеленого госпитального цвета и ею раскрасил панели. Я встроил компьютер в корпус телевизора «Радуга» — были такие, из красного дерева, их продавали только ветеранам… За какую‑то неделю из нашей беспородной прихожей получился кабинет следователя ОГПУ/НКВД из голливудского фильма ужасов. Хасановна, оклемавшись немного, приоделась — и теперь принимала посетителей в строгом темно‑сером костюме, ослепительной белизны блузке и черном галстуке‑шнурочке. Однажды она постриглась в мужской парикмахерской под ежик и анфас стала напоминать Малькольма Мак‑Дауэлла, переодетого женщиной. В профиль же Хасановна была настоящим индейским вождем, только без перьев.

Курила она так много, что мы пошли на нарушение стиля и повесили под потолком кухонный воздухоочиститель.

Делопроизводство пришло в совершенный порядок: все документы составлялись по форме, и вечная угроза отбора лицензии, висящая над всеми предприятиями, подобными нашему, вдруг стала чисто теоретической. Устаканилась и бухгалтерия. Деньги от клиентов принимала Хасановна, и получить что‑то на текущие расходы стало невероятно трудно… впрочем, налоговая полиция, нагрянувшая однажды, тоже ушла не солоно хлебавши.

В каждой комнате висели огнетушители и аптечка, а в ванной — спасательный круг.

Ресторанная вакханалия быстро прекратилась, и даже разносчики пиццы забыли к нам дорогу. На кухне тоже воцарился порядок: в понедельник была гречневая каша с тушенкой, во вторник — перловая с тушенкой, в среду — рис с курицей, в четверг — вермишель с рыбой, в пятницу — пшенка. В субботу и воскресенье мы были балуемы макаронами по‑флотски, а к чаю полагался сахар…

Но самое больше впечатление на всех, и на нас в том числе, производил канцелярский стол. Был он размером с биллиардный, только что крытый не зеленым сукном, а черной кожей. Древесина отзывалась на постукивание звонко, почти как хрусталь. Поверхность украшали бесчисленные следы папиросных ожогов, стаканных донышек, керосиновых ламп и неосторожно брошенных кипятильников. На внутренней стороне дверцы тумбы, вместившей всю нашу картотеку, была выцарапана надпись: «Я чист перед народом и пар…», подкрепленная парой пулевых отверстий. Круглые сутки горела лампа зеленого стекла, с бронзовым литым основанием. Пепельница размером с больничное судно была оснащена хитрым устройством, бесследно поглощающим окурки. Чернильный прибор из фальшивой китайской бронзы и настоящего нефрита изображал один из эпизодов Великого Похода. Под толстым пуленепробиваемым стеклом разложены были календари, план‑графики, расписания поездов и самолетов, а также десяток фотографий, изображавших бывших мужей Хасановны в порядке поступления, морды у мужей были такие, что даже товарищ Сталин, томящийся на открытке под тем же стеклом, чувствовал себя неуютно…

Обстановка эта смиряла клиента и резко повышала ликвидность его капитала — но одновременно вселяла надежду.

Ровно в четырнадцать звякнул колокольчик на входе, и, пригнувшись, вошла стильная девочка под два метра ростом в джинсах и мешковатой ветровке. За нею втиснулся Коломиец.

Его‑то было много по обыкновению.

— Дора Хасановна, — робко обратился он к нашей секретарше, — я тут договаривался с вами…

— Садитесь, — резко скомандовала она. — Заполняйте анкету. Это, что ли, оперативный работник? Хорошо!

Потянулись наконец девчата к настоящему делу…

— Хасановна, — подал голос Крис, — позвоните Коломийцу, пусть даст машину до ночи. И сам пусть приезжает. В Истру поедем…

И мы поехали в Истру.

Но прежде Ираида освоила последнюю пустовавшую спальню, которая до того была гостевой. И в квартире сразу стало как‑то тесновато.

— Не боишься оставлять племяшку в нашем вертепе? — подмигнул я Коломийцу.

— Немного побаиваюсь, — признался он, — не хотелось бы мне вас потерять…

Всеслышащая Хасановна немедленно откликнулась.

— А как же мы на Амуре — жили все вместе в первом бараке? Отношения наши были чисты!

— Да вы‑то там урабатывались так, что силы только на храп хватало, — махнул рукой Коломиец. — Ты на этих бездельников погляди…

— Я за моралью слежу, — обиделась Хасановна.

— Да, у вас не забалуешь, — сказал я. — Представляешь, Женя, как на режимном предприятии: больше двух приводить нельзя…

— И только до одиннадцати утра, — добавил Крис.

 

В Истру мы приехали уже около пяти. Дом, в котором замучили художника, стоял на отшибе — старый двухэтажный насыпной восьмиквартирник. Рядом высился роскошный недострой, каких много стало в Подмосковье: то ли посадили хозяина, то ли взорвали, то ли невзначай разорился сам. По раскисшей тропе среди строительного мусора мы пробрались к цели. Между деревьями, обступающими вход, натянута была бечевка с бумажным обрывком.

— Плохое место, — сказал Крис, ежась.

— Чего уж хорошего, — пробормотал Коломиец. — Стадо они тут выгуливали потом, что ли…

Он нагнулся и полез под бечевку.

— Эй, — крикнул кто‑то сзади. — Вы тут чего забыли? А ну, назад!

К нам торопился пожилой милиционер в распахнутой шинели.

— Участковый, капитан Петренко, — небрежно козырнул он.

— Кто такие?

— Поисковое агентство «Аргус», — представился я. — А также «Тимур». Нашего клиента убили у вас тут.

Участковый долго и пристально рассматривал наши удостоверения и лицензии.

— Так это вы и есть Коломиец? Слышал, слышал. Очень приятно… жаль, не предупредили меня… Слушайте, а что же он за человек такой был? Отчего хипеж? Я его шмотки перебирал — бомж натуральный.

— Знаменитый художник он был. А что так ходил… привык, наверное. Или нравилось. Ну как, можно осмотреть место?

— Да конечно же. Пойдемте. Только вот девушка… Я человек на что привычный, и то, как снимал его с крюка — поверите, замутило…

Мы посмотрели на Ираиду. У нее чуть сузились глаза и подрагивали крылья носа. Она не сказала ничего.

— Ведите, капитан, показывайте, — кивнул Коломиец. — Арестовали кого‑нибудь, нет?

— Нам, думаете, скажут? Ха, держи карман. Если позвонят когда, чтобы место это не охранять больше — и то спасибо. Что тут вчера делалось!

— И что делалось?

— Да, правильно если сказать — то ничего. Наехало их — откуда только взялось — машин шесть. А толку? Что мы с Филимоном — извиняюсь, с капитаном Филимоновым, это угро наше — что мы с ним записали, то эти передрали в свои протоколы, да нас еще и носом натыкали: чернила, понимаешь, не того цвета! Осторожно, здесь ступенька качается — и притолока низкая.

В подъезде пахло собаками и бомжами. Лестница на второй этаж была разломана, двери в квартиры крест‑накрест заколочены — но сомнения не было, что место это обитаемое — или было таковым до самых недавних времен.

— Нам сюда.

Дверь в подвал — гнусно‑коричневая, ноздреватая, будто до покраски по ней колотили ледорубом — висела на одной петле и открывалась с жутким звуком, который не назвать было ни скрипом, ни завыванием. Коломиец включил свой мощный фонарь, осветил лестницу, и мы стали спускаться: участковый впереди, Крис за ним, потом я, потом Ираида — и последним наша главная ударная сила.

Внизу было холодно. С тянущихся повсюду труб свисало какое‑то мочало. Воняло страшно. Не в смысле, очень сильно, а в смысле, вонь внушала страх. Да, кровь, да, дерьмо, которым и лучшие из нас плотно набиты — но было в этом букете что‑то еще, что‑то утонченное.

— Ну, вот, — голос участкового зазвучал глухо. — Тут все и было. Смотрите сами.

— Ага, — это был Крис. — Ага. Так. Погасите‑ка свет. И молчите.

Коломиец послушно щелкнул выключателем, и нас окутала тьма. Я уже довольно долго работал с Крисом, чтобы научиться различать качества тьмы. Тьма бывает легкая, тяжелая, вязкая, плотная, прозрачная, волокнистая, туманная тьма как отсутствие света и тьма как исчезновение света, активная и пассивная, наконец. Здесь была тьма — мертвая. Труп тьмы, уже начавший разлагаться.

Это понимание пришло, конечно, не сразу. Мы стояли, проникаясь местом. Потом я услышал, как тяжело дышит Ираида. И только потом — почувствовал тьму.

Говорят, что врачи привычны к покойникам и вообще.

Так вот — это неправда.

Когда оказываешься замурован в разлагающемся трупе, все профессиональные навыки идут к черту. Нарежу прет подкорка, и удача, если удается ее перехватить.

Я успел, но чудом.

— Включай, Женя, — услышал я как будто сквозь накинутый на голову мешок.

В свете фонаря лица казались известковыми.

— Ну а теперь надо все глазами осмотреть.

— Может, я вам уже не нужен? — слабо сказал участковый.

— Чувствую, сейчас облюю вам тут все.

— Хорошо, — сказал Крис. — Подышите воздухом, только далеко не уходите. Висел он там? — и Крис показал рукой куда— то в угол.

— Да‑да.

Сопровождающий наш торопливо застучал сапогами по ступеням.

Крис достал диктофон и, прохаживаясь по подвалу и заглядывая в углы, заговорил.

— Итак, осмотр места преступления. Подвальное помещение, типичное для домов подобного типа. Высота около двух метров, потолок деревянный, опирается на стальные балки, возможно, рельсы. Размеры помещения приблизительно девять метров в длину и семь в ширину, пол земляной, большое количество коммуникаций. Хотя дом восьмиквартирный, вижу только три уцелевшие кладовки. Судя по следам на полу и потолке, остальные кладовки здесь были, но их сравнительно недавно разобрали — возможно, на доски.

Часть досок сложена у стены — гнилые. Далее, в правом дальнем от входа углу, в боковой стене, имеется еще одна дверь, ведущая в небольшое закрытое помещение размером примерно три на четыре метра, пустое. Правее этой двери, примерно в полутора метрах от нее, имеется вбитый в потолок крюк, согнутый из ребристого арматурного прута марки «тринадцать». По показаниям участкового милиционера капитана Петренко, именно на этом крюке и висело тело убитого. Атмосфера в подвале крайне гнетущая, возникает чувство пристального злобного взгляда в затылок, нехватки воздуха.

— Можно, я поднимусь? — спросила Ираида.

— Конечно, — рассеянно отозвался Крис и продолжал. — Звук голосов приглушается, эха, характерного для пустых помещений, практически нет. Ощущение опасности и страха.

Предметы кажутся более тяжелыми. Далее — осмотр пола. К сожалению, все следы затоптаны при официальном осмотре, но с некоторой долей уверенности можно утверждать, что следы крови под крюком несколько неадекватны действительной кровопотере, на таком утрамбованном полу лужа должна значительно превышать те шестьдесят‑семьдесят сантиметров в диаметре, которые мы наблюдаем.

Вернулась Ираида.

— Отдышалась? — спросил я.

— Я? Да я к дядечке милиционеру бегала. Спросила, были ли вчера здесь бабы. Следователи там или кто еще.

— И что он сказал?

— Не было. А следы‑то — есть.

— Крис!

— Я слышу. Где? Покажи.

— Вот. Вот. Вот. И вон там — целая семейка!

— Женя, свети!

И Крис, встав в пресловутую коленно‑локтевую позу, принялся рыть носом землю. Ух ты, шипел он, уххх!

Ираида подошла к той пустой комнатке, предназначенной то ли для трансформатора, то ли для бойлера, заглянула внутрь. Для этого ей понадобилось сильно нагнуться. Потом она задумчиво постучала пальцами по косяку двери.

— Дядя Женя! — окликнула она Коломийца. — Подойди, пожалуйста!

— Что у тебя? Еще что‑то нашла?

— Не знаю. Странно просто. Тут все старое такое, а косяк — из сырого дерева.

— Отсырело.

— Да что я, не отличу? Месяц назад эта осина еще в лесу стояла: — и для подтверждения она постучала костяшками пальцев по косяку.

— Ну тебя, ей‑богу. Оно вон черное все, а ты говоришь — месяц!

Подошел Крис. Коснулся спорной двери. Потом как‑то мучительно передернул плечами.

— Вот она где, кровь‑то вся!

Ираида прижала к губам запястье.

 

4.

 

— Пока мы тут балаболим, — сказал Коломиец, — на Петровке, мабуть, человек пять на этот эпизод раскололи.

Они сидели в приемной при не Бог весть каком свете зеленой лампы. Все, кроме Ираиды, чувствовали себя погано.

Доктор сказал, что налицо типичный похмельный синдром без предшествующих возлияний. Думалось через «не могу».

— Что мы имеем? — в который раз медленно проговорил Крис и стал загибать пальцы. — Кровью убитого вымазали дверь. Перед дверью все истоптано. За дверью следов мало.

На полу воск. Не парафин — именно воск. Этот непонятный автобус. То ли был, то ли нет. Куча окурков. В основном «Лаки страйк», некоторые с помадой… В поселке вырубался свет, причем в разных домах в разное время. Куда‑то делись бродячие собаки.

— Крыса на дереве, — напомнила Ираида.

— Крыса на дереве, — согласился Крис. — Дети чего‑то боятся, а дети — оторви да выбрось. А главное — молоко скисло.

— Почему главное? — спросил Коломиец.

— Если молоко скисает, то рядом черт, — популярно объяснил доктор.

— Ты на черта не клепли, братья коников свели, — сказал Коломиец. — Хотя… не знаю. Вот в Африке я бы такому не удивился, но чтобы у нас…

— А ногу‑то тебе кто отрывал? — спросил доктор. — И не в Африке…

— Ну, это другое, — засомневался Коломиец.

— Удивляюсь я твоему скептицизму, Женя, — сказал Крис, глядя в потолок. — Ты бы после того должен был или в монастырь податься, или каким‑нибудь гуру заделаться.

Видно, верно говорят: хохол прежде черта родился…

— Ты не отвлекайся, — сказал Коломиец. — Дело надо делать. Воны хочуть поженуть велику хвылю. У твоего же братца в министерстве неприятности будут.

— Он‑то отмажется, — сказал Крис. — Вечный заместитель.

На них, падлах, все и держится… А ридна мова у тоби, товарыщу Коломийцю, дуже погана, як у самого Кучмы…

— Да с вами, москалями, повяжешься…

Все замолчали. Из кухни вышла Хасановна с подносом.

Стаканы были, конечно, граненые, с пузырьками, зато в серебряных подстаканниках. К чаю она, в честь Ираиды, подала варенье. После ритуальных прихлебываний и причмокиваний доктор задумчиво сказал:

— Чай бывает питьевой и технический…

— То вы на бессонницу жалуетесь, а то настоящего чаю требуете, — сказала Хасановна.

— А‑а, — оживился доктор. — Все равно нам не спать, так что и правда, заварите‑ка нам, Дора Хасановна, вот именно настоящего, чтоб лом стоял…

— Как хорошо, что девушку завели, — сказала Хасановна. — Хоть без мату пожить… При Никите вашем допустили эту антинародную привычку!

— Я, собственно, лом только и имел в виду, — стал оправдываться доктор. — Ну, Хасановна, настоящий чай! Вы же помните, что такое — настоящий! Бессонные ночи в наркоматах и все такое…

— Тогда людей кто попало не убивал, государственный был порядок…

С этим она повернулась и ушла на кухню.

— И еще одно, — сказал доктор. — Существенное. Отчего мы такие вареные? Вагоны не разгружали, кровь не сдавали…

В геопатогенные зоны я не верю…

— Возможно, придется поверить, — сказал Крис. — С наскоку нам это дело не одолеть. Придется собирать рассеянный материал, его должно быть много. Может быть, слишком много. Есть у меня такое предчувствие. На крышу бы сбегать, да сил сегодня нет…

— А что у вас на крыше? — спросила Ираида.

— Астральный пост, — ехидно сказал доктор.

— Этим ученым главное — ярлык приклеить, — лениво сказал Крис. — Просто оттуда, Ирочка, всю Москву видно. А когда видно — тогда и понятно… кое‑что… Завтра вместе слазим, покажу.

— Вы лучше сразу договоритесь, за кого она замуж пойдет, — сказала мудрая Хасановна из кухни. — Пока прописку московскую не отменили — пусть все будет по закону.

— Ага, а то я будто сюда невеститься приехала! — сказала Ираида.

— Все леди делают это, — сказал доктор. — Женя, сколько у тебя было жен?

— Богато, — отрезал Коломиец.

— Да ты и родственник, — сказал доктор. — Придется нам разыгрывать девушку в орлянку, как те купцы.

Ираида поднялась.

— Это еще зачем? — спросила она напряженно.

— Власти у нас странные, — объяснил Коломиец. — То нельзя, это нельзя. Хотя по Конституции все можно. Но, чтобы в конфликт не вступать, мы все делаем как бы по‑ихнему. И они довольны, и мы. Ты, Ирка, главное, не беспокойся. Это называется фиктивный брак. Люди при нем иной раз только на разводе и встречаются.

— Вот она, Москва: не душу испоганит, так паспорт! — заявила Хасановна. — А без этого нельзя?

— Можно, — сказал Коломиец. — Но трудно. Иногда, бывает, так тормознет…

— Вы девушку мне не тираньте, — непоследовательно сказала Хасановна. — Может, она сама хорошего человека успеет найти.

— В Москве? — усомнился доктор.

— А что вы имеете против Москвы? — возмутилась Хасановна. — Это сердце нашей Родины…

— Скорее, шанкр, — сказал доктор. — И такие большие шанкры бывают только в России!

— Дора Хасановна, — начал было Крис, — иногда вы меня просто изумляете своей нелогичностью…

Но Хасановна вернула разговор в прежнюю колею:

— У нас на Октябрьской площади старичок один бывает одинокий. С четырнадцатого года.

— С четырнадцатого года одинокий? — испугалась Ираида.

— Рождения четырнадцатого года. В наркомате средмаша был главным секретчиком. Родственников нет, я проверяла.

Помрет, наверное, скоро. Квартиру партии завещал…

— Что же вы, Дора Хасановна, сами‑то ушами хлопаете? — возмутился доктор.

— Так он же Нину Андрееву поддерживает! — в ответ возмутилась Хасановна. — Подлинный коммунист не вправе связать свою судьбу с гнусным фракционером! Я от скоропалительного брака с троцкистом Флейшманом до сих пор отмыться не могу…

— Строго у вас, — с уважением сказал Коломиец.

«Настоящий чай», наконец, достиг кондиции. Для полной зрелости его сдобрили добрым ирландским виски и вересковым медом.

— Начнем с самого простого, — сказал Крис, отставив пустой стакан. — С самого примитивного. С пещерного. Не кажется ли вам, господа, что физическое наше состояние вполне укладывается в описание встречи простого обывателя с энергетическим вампиром? Только без вампира.

— Не бывает, — сразу сказал доктор.

— Да я знаю, что не бывает. Но описания‑то существуют.

— И что из этого? — спросил доктор.

— А то, что неплохо бы нам собрать побольше фактов такого вампиризма и наложить их на карту умертвий.

— Это к колдуну Митрофанову, — сказал доктор. — Он по этой части дока.

— Возьмешь на себя? — спросил Крис.

Доктор кивнул. Посмотрел на часы, потянулся к телефону.

— Не поздно? — спросил Крис.

— А он спит с четырех до семи. Один раз ночью, один раз днем. Иннокентий Михайлович? Добрый вам вечер, Стрельцов беспокоит. Здоров, вполне здоров, чего и вам желаю. Что? Нет, просто устал. Да. Вот он, здесь сидит, привет передает, да. М‑м, вот это да. Хорошо. А мы и сами хотим с вами увидеться. Да, по делу. Видите, как удачно сложилось! Господи, да хоть сейчас! — он усиленно заморгал правым глазом. — Нет, лучше мы к вам. Вдруг ваша картотека понадобится.

Он положил трубку. Обвел всех глазами.

— Я, конечно, могу показаться смешным, — сказал он, — но Митрофанов потерял свои «роллексы». А я зачем‑то потребовал крепкого чаю. Вам не кажется, что это судьба?

— Ну, как решим: выдаем Ираиду за старого большевика или пустим меж себя? — вернулся к забытой проблеме Коломиец.

— Утром разберемся, — сказал Крис. — Это требует мозговых размышлений. В отличие от текущих дел, которые лучше думать ногами.

— Где он живет, ваш колдун? — Коломиец тяжело поднялся, с сожалением ставя на стол второй недопитый стакан.

— В Мневниках, — сказал доктор. — Я дорогу знаю, покажу.

 

Колдун Митрофанов занимал семикомнатную двухуровневую квартиру в каком‑то совершенно рядовом обшарпанном доме. Все окна его квартиры были забраны фигурной ковки решетками с семилучевыми звездами в центре и стилизованными залманами в углах.

Если бы не слава лютого бабника («Избавляю от бесплодия по фотографии!»), Митрофанов сошел бы за евнуха: и него был скошенный подбородок, круглое доброе лицо и высокий вкрадчивый голос. Халат был соответствующий, войлочно‑зеленый, с золотыми кистями и золотым орнаментом по обшлагам и полам, в таком халате его пропустили бы в любой гарем Абу‑Даби… и напрасно, ох, напрасно…

От прочих российских колдунов Митрофанов выгодно отличался биографией. До семьдесят девятого года он был вторым секретарем пензенского обкома, но после отравления грибами и неоднократной клинической смерти осознал высшие истины, закопал в лесу партбилет и начал прорицать и врачевать. Руку он набивал на бывших товарищах по партии, поэтому даже в советские времена милиция его не трогала…

— О‑о, целая делегация! — воскликнул он, встречая гостей.

— И юная красавица с вами! Позвольте представиться:

Иннокентий. Для друзей Кен. Наверное, вам уже сказали, что я колдун?

— Сказали, — кивнула Ираида, — как без этого?.. Я — Ираида. Для друзей.

— А живых врагов у нее нет, — сказал доктор.

— Вообще‑то я колдунов видела, — протянула Ираида с сомнением.

— Где? — живо заинтересовался Митрофанов.

— Гусары, молчать! — торопливо сказал доктор.

— И правда, помолчите‑ка, — нагрубил всем Крис, обвязал лоб хайратником и медленно двинулся по комнатам. Все послушно сидели и ждали, и даже Митрофанов стал робок и тих.

— Иннокентий Михайлович! — донеслось вдруг из дальней комнаты. — Расскажите‑ка анекдот!

— Какой? — с готовностью подскочил Митрофанов.

— А какой в голову придет.

— Ну… так сразу и не вспомнишь… Про колдунов или так?

— Все равно.

— Э‑э… А как быть с дамой?

— Вы рассказывайте, и все. С дамой потом разберемся.

— Понял. Значит, так. Подарил грузин сыну к совершеннолетию пистолет — золотой магнум. Через неделю спрашивает: «Гиви, ты ухаживаешь за своим оружием?» Гиви отвечает: «Он мне надоел! Я его у Дато на роллекс сменял».

«Ты дурак, Гиви. Однажды ночью к тебе в дом придет человек и скажет: „Я твоего папу мотал, я твою маму мотал, я тебя самого мотать буду!“» И что ты ему ответишь? «Полвторого?»

— Ага! Часы лежат на книжной полке — там где‑то рядом то ли романы о Бонде, то ли видеокассеты. Вы совали руку в какую‑то глубокую дыру…

— Уп!.. — втянул воздух Митрофанов. Он торопливо побежал куда‑то в прихожую, зашлепал вверх по лестнице — и через две минуты вернулся сияющий, застегивая на запястье золотой браслет.

— Может, еще чего поискать? — хмуро предложил Крис, окидывая взглядом перенасыщенное предметами жилище колдуна. — Телевизор не пропадал?

— А, — махнул рукой Митрофанов, — плевать. Разве что юность моя пропала… — и подмигнул Ираиде. — Что я вам должен?

— Попробуем по бартеру, — сказал Крис. — Вы же энергетическим вампиризмом одно время занимались?

— Давно это было, — вздохнул Митрофанов. — Но способность эту я по болезни утратил и потому‑то и из партии ихней вышел. Какой прок?..

— Я в другом смысле. Вы же потом защиту людям ставили…

— Ну да, конечно. Вам тоже надо?

— Пока не знаю. Но у вас же все эти случаи должны быть задокументрированы?

— Разумеется. С восемьдесят третьего года и до… так, дай бог памяти… последний пациент был у меня восемь дней назад. В картотеке имеется две тысячи двести сорок одна карточка! — он улыбнулся сдержанно, но гордо.

— И места… как бы это сказать… нападения — там тоже отмечены?

— Ну, а как же! Место, время, обстоятельства…

— А бывает так, чтобы… э‑э… жертва имела место, а злодей — нет?

— В трех четвертях случаев. Умелый вампир, как правило, умеет внушить донору что угодно. Проще всего — невидимость и неощутимость. Только новички прокалываются. А серьезный вампир, допустим, садится с вами в самолет, летит куда— нибудь до Хабаровска. Потом обратно. За два конца он насосется, как удав, на полгода вперед. А пассажиры дня через три всяко разно оклемаются…

— Так вот что такое «джет‑шок»! — воскликнул доктор.

— Именно! — поднял палец Митрофанов. — Ведь экипажу‑то за железной дверью ни черта не делается! Предлагали мы «Аэрофлоту» наши посты на билетном контроле ставить — не разрешили: статьи, говорят, такой нет. Сами, наверное, из этих ребят…

— Иннокентий Михайлович, — сказал Крис, — нам очень — очень! — нужно нанести эти все случаи на карту. Если мы доктора вам оставим, вы не станете возражать?

— Лучше бы девушку, — сказал Митрофанов.

— Нельзя, — сказал Крис. — Она у нас стажерка, а на стажерках многие горят, как мотыльки. Нам бы не хотелось вас потерять. Значит, так: братца моего мы злорадно разбудим ранним утром…