Из записок доктора Ивана Стрельцова. Потом мне сказали, что я провел на грани жизни и смерти всего шесть часов

 

Потом мне сказали, что я провел на грани жизни и смерти всего шесть часов. Наверное, извне это так и выглядело. Что — на грани. Что — шесть часов… Внутри же меня время шло по‑другому: то ползло, то неслось, то возвращалось вспять.

Подобно воннегутовскому Билли Пилигриму, я получил возможность возвращаться в любую точку своей жизни и проживать ее заново бесконечное число раз. Зачем? Трудно сказать. Но для чего‑то я десять, или двадцать, или больше раз возвращался туда, на раскаленную пыльную улочку Кабула, где и когда лежал, из последних сил зажимая развороченное плечо и не позволяя крови вытекать так быстро, как ей того хочется. Я лежал и смотрел в слишком высокое небо, а мой коллега Хафизулла торопился ко мне из ду‑канчика наискосок, торопился медленно и безнадежно — так Ахиллес когда‑то настигал черепаху… Мне почему‑то казалось, что в те минуты я понял и почувствовал нечто главное, без чего вообще нет смысла жить дальше, — причем это главное можно изложить в семи словах… и вот теперь я возвращался и возвращался туда, стараясь уловить в пустоте эти семь слов, но заставал только боль, смертное томление и тоску.

Я возвращался в детство, в самые счастливые моменты, и оказывалось, что это убого, жалко, скучно и лишь иногда трогательно. А то, от чего у меня сегодняшнего захватило дух, я в детстве пропустил. Это был темный, заросший лилиями пруд. Берега его полностью скрывали гибкие плакучие ивы. Позади ив росли огромные деревья — вязы или дубы. Казалось, что кроны их готовы сомкнуться над водой. Под деревьями стояли две белые кружевные беседки. В одной беседке сидела красивая девушка и смотрела на то, как мы с отцом ловим рыбу. Меня тогда не интересовало ничего, кроме поплавка в ленивой вязкой воде…

Через месяц отец уйдет от нас к этой девушке. Еще через месяц они погибнут страшной смертью, и об этом я не буду вспоминать никогда.

Я долго бродил туда‑сюда по тропе моей жизни — и вдруг обнаружил, что от нее отходят какие‑то ответвления. От них исходил запах тревоги, заставлявший отворачиваться. Но наконец любопытства ради я свернул на одно из них. Эта тропа была каменистая и неудобохоженная, вела куда‑то вверх между сухих колючих зарослей, и Я раза два успел пожалеть, что полез, — однако любопытство гнало…

Я оказался на плато, похожем на огромный, почти необозримый археологический раскоп — давно заброшенный, полузасыпанный песком. На дальнем его краю — в километре? больше? — громоздились какие‑то постройки невнятных очертаний. На горизонте возвышалась как бы застывшая синяя волна — гора с одним пологим и одним очень крутым склонами. В небе кругами ходили белые птицы, похожие на исполинских чаек.

Чтобы дойти до построек, следовало спрыгнуть в «раскоп». Что я и сделал. Глубина была метра два, песок подался — и под ногой я ощутил что‑то твердое.

Это был череп, похожий на ослиный (их я повидал достаточно), — но с маленьким носорожьим рогом! Я потащил его из песка, и следом за черепом вытянулась желтая массивная цепь с кулоном величиной в пол‑ладони. Кулон изображал круг с четырьмя короткими лопастями. В круг вписан был рельефный насупленный глаз.

Украшение весило добрых полкило и в случае чего могло послужить нехилым оружием. Я так его и понес: петлей на запястье.

Со дна построек не было видно, но гора оставалась хорошим ориентиром. Без нее я заблудился бы сразу.

Метров через триста я почувствовал, что зверски устал. Даже не потому, что идти по сухому глубокому песку утомительно всегда, — нет. Что‑то угнетало дополнительно — будто на плечи ложился весь вес небес…

Когда он показался из‑за поворота, я не среагировал никак. Хотя, наверное, должен был испугаться. Заорать. Или что‑то еще.

Это был человек в мохнатых штанах до колен, с чудовищными плечами и руками, которые, наверное, снятся Шварценеггеру в сладких несбыточных снах, — и с головой мамонта. Короткий хобот покачивался в такт ходьбе, лихо закрученные бивни почти заслоняли маленькие красные внимательные глазки без бровей, буйная рыжая шевелюра была расчесана на два пробора и по бокам аккуратно заплетена в толстые косы. Уши ниспадали на плечи.

В руке мамонт держал связку пивных банок и непринужденно помахивал ею.

— Чего, братан? — спросил он гнусаво. — Ку‑марит тебя? Или в лом на жмура переучиваться? Или просто сушняк? На, ороси. — Он протянул мне банку пива.

Сначала мне показалось, что это дрянной миллеровский пивной напиток «High life», но потом я вчитался. Вместо «Miller» написано было «Millenium», а название мерцало: то «Half‑life», то «Half‑light».

— Ты не думай, ты пей, — сказал мамонт. — Тут если думать станешь, враз на мозги изойдешь, пить нечем станет.

— Тут — это где? — спросил я, не решаясь прикоснуться к напитку.

— Тут — это тут, — веско сказал мамонт. — Где бы ты ни был, ты все равно немного тут. И кто бы ты ни был. Поэтому можно говорить не только «тут — это где», но и «тут — это кто», «тут — это что», «тут — это зачем». Понимаешь?

Борхеса юзал? Так вот, тут — это сплошной Борхес. Непонятно, но здорово.

— А что это за гора впереди? Мамонт оглянулся.

— Да разве ж это впереди? — сказал он. — Это всегда. И даже уже немного позади. Это Олимп. А впереди у нас… н‑да. Впереди у нас другие высоты.

— Ничего не понимаю, — сказал я. — Вот ты — кто?

— Ты лучше спроси, кто ты сам, — сказал мамонт. — Это куда интереснее.

Совсем недавно я побывал — в поисках все того же ускользающего всезнания — в сумрачном сером безысходном раннем утре где‑то в Москве (еще в те времена, когда по вынужденной неопытности мы принимали интоксикацию за опьянение), я сидел на шатком табурете, облокотясь о немыслимо грязный подоконник (локоть соскальзывал, но я его тупо и упрямо утверждал), и смотрел за окно, со второго или с третьего этажа, как дождь падает на гаражные трущобы, на голые тополя, на прокисшую мусорную кучу, на засаленный асфальт… да, мне опять казалось, что я вот‑вот пойму что‑то самое главное, но… нет. Тоска и полное, предельное опустошение. Потом вдруг задребезжал обмотанный изолентой телефон, я машинально взял трубку и услышал жизнерадостное: «Иван, это ты?» Трубку я буквально обнял и сказал: «Крис! Как хорошо, что ты позвонил. Я тут сижу и не могу понять: кто я?»

— И кто же я? Мамонт расхохотался:

— Ты хочешь узнать величайшую тайну так вот запросто? Ну ты и циник! Да только чтобы приблизиться к ней, ты должен разгадать три загадки, исполнить три задания и выпить три банки пива. Вот тогда, может быть…

— А если не угадаю? Отчирик? — Я провел пальцем по горлу.

Он поднял хобот тем жестом, каким учителя поднимают указательный палец, объясняя что‑то ключевое.

— Если ты угадаешь все правильно, ты будешь все правильно знать. Если ошибешься, ты будешь знать неправильно. Но при этом ты не будешь знать, правильно или неправильно ты о себе знаешь. И ложное знание приведет тебя к ложной жизни и ложной смерти. Тебе это надо?

— Нет, — сказал я.

— Ну так и расслабься. Не задавай лишних вопросов. Будь проще, и люди к тебе потянутся. Хи. Вон, кстати, уже кто‑то идет…

Действительно, проваливаясь по колено в песок, брел оборванный человек с катушкой провода за плечами. Разматываясь, катушка наигрывала «Soul shadows» в аранжировке Манукяна.

— Опять этот, — вздохнул мамонт. — Звиняй, братан, пойду я. Держи краба. — Он протянул мне растопыренную корявую лапу. У основания большого пальца синели якорь и надпись: «Отпускаю тебе». Рукопожатие его, однако, было небрежным и скользким.

Человек с катушкой приблизился. На животе его, полуприкрытая лохмотьями, висела внушительных размеров кобура с длинноствольным револьвером.

— Что он от вас хотел? Я подумал.

— Да будто бы ничего. Пива предлагал.

— «Будто бы»…— передразнил он. — Ходят тут… Точно узнавать надо. Точно!

И он пошел дальше, всматриваясь в следы на песке. Вдруг оказалось, что следов этих множество…

— Постойте, — сказал я. — Кто он такой?

— Кто‑кто… Мамонт без пальто.

— Ну, это я понял…

— А чего вам еще надо?

— Подробности.

— Какие у нас, на хрен, могут быть подробности…— Он плюнул, отвернулся и пошел быстрее. Потом повернулся, махнул мне рукой и встряхнул красный провод, пустив по нему волну.

Я понял его и пошел за волной. Она бежала медленно — как раз со скоростью пешехода.

Так я добрался до пятачка зеленой травы. Посредине стоял легкий щитовой домик. Над крышей его протянуты были веревки и сушилось белье. Женщина в легком исстиранном сарафане спускалась оттуда. Она была молодая, но очень усталая.

— Тезей понимает, что охотиться на них бесполезно, — сказала она. — Но что нам остается делать? Размахивать руками? — Она откинула волосы со лба, но они тут же упали обратно. — Я предложила бы вам воды, но нужно идти на колодец…

И — протянула ведро.

Колодец был рядом, шагах в сорока. Бетонное кольцо, ручной насос.

— Только не смотрите вниз, — предупредила женщина. — Там такое можно увидеть…

И она жеманно хихикнула.

Разумеется, я посмотрел. Но увидел только поверхность воды, в которой отражались звезды.

Волна на проводе, которая меня привела сюда, тихонько лежала на песке, свернувшись петлей. Вдруг показалось, что она подмигивает мне.

— Спасибо, — сказала женщина, принимая ведро. — А вы, собственно, кто?

— Стрельцов, — сказал я. — Иван. Она вдруг побледнела и отпрянула.

— Вы… Ван? И — сын Стрельца? А я… а я… Непочтительная дрянь! — Она закатила себе пощечину.

— Что вы делаете?!

— Да, да… конечно… конечно… сейчас, одну секунду…

Она скрылась в домике и действительно через одну секунду появилась вновь: уже причесанная, накрашенная, в какой‑то неимоверной полупрозрачной тунике…

— О мой господин… — прошептала она приоткрытыми губами.

— А вот этого не надо, — сказал я. — Руссо туристо. Облико морале.

Похоже, она оторопела. Потом — засмеялась.

— Не может быть, — сказала она. — Тысячу лет здесь никто «Руку» не вспоминал.

— А что здесь вообще вспоминают?

— Ах, да я ведь не об этом…

— И все же?

— Ну… не знаю. Хопитов взять — они много чего цитируют, да нормальные люди их понять не могут. А вы не из Асгарда, случайно?

— Нет.

— У меня подруга в Асгарде. Тревожусь я за нее…

Она посмотрела в небо. Темная суставчатая туча, выпуская впереди себя длинные крюки и когти, ползла по направлению к горе. Еще не был слышен, но предугадывался гром. — — Вот! Вот опять. Чего неймется…

— Я пойду. До свидания.

— Зачем? Не надо! Будьте здесь! Тезей уходит каждый день — биться с чудовищем. А чудовище приходит ко мне…

— Мамонт?

— Он и мамонт, он и бык… Ой, что я сказала! Так нельзя. Он узнает, и все пропало…

Испуг и дрожь ее были слишком театральными. Любительская сцена.

— Я бы тоже уехала в Асгард. Правда там славно? Эти стены… Такое чувство защищенности… ни с чем не сравнимое… А здесь? Песок…

— Почему же вы здесь?

— Говорите мне «ты», господин. Я должна это слышать. «Ты». Скажите же так!

— Почему ты здесь?

— Ангрбода зла на меня, господин. Я боюсь ее гнева. Она превратит меня в козу.

— За что?

— Я узнала ее мужа! Он на самом деле никакой не Локи! Он — Ешитекей!

— Эшигедэй? — попробовал уточнить я, но женщина замахала на меня руками:

— Не говорите вслух! Он услышит!

— А тебя, значит, не услышит?

— Но я же молчу.

Я тоже замолчал — в короткой оторопи.

— Это я понял… Скажи‑ка мне лучше вот что…

Она стремительно закивала:

— Да‑да. Змей вовсе не соблазнял Еву. Это придумали потом, в оправдание всему. Змей укусил ее, и она умерла. И Адам упросил богов пустить его в Аид, чтобы найти ее там среди теней. Но ему запретили оборачиваться, когда он доведет Еву наружу! Ева вскрикнула, когда наступила на горящий уголь, и Адам бросился к ней. Это было перед самым выходом из Аида, там все медленно и жарко тлело, и раскаленные края прохода светились впереди багрово — и виден был сквозь него райский сад. Но нет — Ева не могла покинуть Аид. И тогда Адам остался с нею, чтобы в поте лица добывать хлеб свой… Когда ты увидишь женщин, танцующих на углях, знай: они готовятся пройти сквозь те врата обратно в мир живых. Но их некому выводить…

 

Минут через двадцать доктор уже не казался мертвецом. Он порозовел, губы увлажнились, дыхание стало ровным. Время от времени на щеке дергалась какая‑то жилка.

Ираида молча сидела возле него, держа за руку. Дед Григорий молча постоял рядом, легонько потрепал ее по затылку и отошел к брату — погуторить.

Между тем Коломиец метался внутри себя, как зверь, обманом запертый в клетке. Как профессионал, он знал, что «на спецоперациях ждут дольше, чем живут в раю. Дж. Ле Карре» — такой плакатик висел в его кабинете. Такими изречениями, вначале исполненными от руки плакатными перьями, потом — заделанными под трафарет, а в последнее время вылезшими из темной щели дорогущего цветного принтера (Коломиец попытался вспомнить, использовался ли принтер для других целей, и — не смог…), снабжал агентство его зам Всеслав Пак, московский полукореец, давний и верный помощник… предатель. С его подачи все и произошло.

Да… Весь этот безумный вечер — сначала успокаивая и просто удерживая буйно сходивших с ума старушек, потом — обнимаясь с братом упавшим как снег на голову, потом — в тяжелом, тревожном, вязком ожидании непонятно чего, — Коломиец не переставал думать о событиях сегодняшнего позднего утра, уже безумно далеких, но все еще очень болезненных… и чем больше он думал, тем вернее приходил к выводу, что дело нечисто.

Никаких конкретных зацепок. Что‑то в интонациях. В тягостном недоумении, которое иногда прорезывалось у того же Пака. В чем‑то еще.

Но без Криса не разобраться, наверное…

У Криса же голова сейчас забита совсем другим. Не стоит отвлекать. Вон, сидит, слушает…