Глава третья. – Давай, давай! Работай! Ножками, ножками Что – не нравится?

КАТЕГОРИЯ «ТФ»

 

– Давай, давай! Работай! Ножками, ножками… Что – не нравится? Это тебе не по сцене скакать! Балерина, твою мать…

Здоровый, загорелый «вохровец» со злостью плюнул себе под ноги и нагло уставился на хрупкую девушку с бледным, осунувшимся личиком, которая вместе с Рахилью и другими женщинами босыми ногами топтала в неглубокой, но довольно широкой яме густую рыжую массу из разведенной водой глины и сухой нарезанной травы. По лицу худышки текли слезы, которые она даже не пыталась вытирать.

«Сволочь!..», – подумала Рахиль, бросив на охранника недобрый взгляд. Больше всего на свете ей хотелось треснуть парня по наглой морде и по-матерински пожалеть девушку – вытереть ей слезы, погладить по голове, но она не могла сделать ни того, ни другого и, стиснув зубы, продолжала топтать вязкую, липнувшую к ногам субстанцию…

Шел второй день ее лагерной жизни.

Немногим более суток прошло с того момента, когда она вместе с сотнями других заключенных покинула, наконец, душный, опостылевший за время долгого пути состав, сделавший свою последнюю остановку на мало кому известной станции Акмолинск, затерявшейся среди бесконечных казахских степей.

О том, что это именно Акмолинск, арестантки узнали не сразу, а уже в бараке, который стоял метрах в двухстах от железнодорожного пути. Эти двести метров большинство женщин преодолели с трудом – отвыкшие от ходьбы ноги отказывались двигаться, мешал идти и сильный, сбивающий с ног ветер. Когда подгоняемые конвоем, изможденные арестантки добрели до обнесенного колючей проволокой длинного барака, сложенного из саманного кирпича, и вошли внутрь, они встретили там таких же несчастных из предыдущего этапа. От них-то новенькие и услышали впервые название станции.

Сколько часов заключенные просидели на голом полу казармы, ожидая отправку в лагерь, Рахиль не помнила. Все это время она находилась в полусознательном состоянии. Ее знобило, хотя в бараке было душно и жарко – сентябрьское солнце Казахстана днем прогревало воздух почти до летних температур. «Только бы не разболеться, – думала Рахиль. – Не умереть бы в этом аду… Нет, я должна все вытерпеть… Должна, должна… Иначе никогда больше не увижу сына, маму…»

Мысли о самых близких, родных, бесконечно любимых людях придавали ей сил. Думала она и об Аркадии: пусть не все у них было гладко, пусть порой не понимали они друг друга, пусть расходились, но ведь и сходились, пусть ссорились, но мирились же потом… Нет, не такой он человек, чтобы бросить ее в беде! Гайдар известный писатель, у него много знакомых в разных кругах, к которым он может обратиться.

Потом она подумала о Галке. Вот кто наверняка замолвит о ней словечко...

Они подружились еще в Перми. Невысокая, пухленькая, подвижная, как ртуть, темноволосая и кареглазая Рахиль внешне казалась полной противоположностью своей подруги.

Стройная, светло-русая, голубоглазая Галина Плеско была на голову выше Ральки – так в юности друзья звали Рахиль. Девушек объединяла общая страсть – любовь к журналистике. Правда, в то время более опытная Галина уже работала в штате пермской газеты «Звезда», где и познакомилась со своим будущим мужем – арзамасским другом Гайдара Сашей Плеско, а Рахиль, работающая тогда на кожевенной фабрике закройщицей, была лишь внештатным корреспондентом.

Через Плеско Соломянская познакомилась с Аркадием, который подписывался тогда еще своей настоящей фамилией – Голиков. Вскоре Рахиль поняла, что Галина недолюбливает арзамасского приятеля мужа.

– Знаешь, Ралька, – предостерегала она подругу, после того как та призналась ей в своих чувствах к новому корреспонденту «Звезды», – он, конечно, парень толковый, перспективный, но, помяни мое слово, намучаешься ты с ним.

– Почему? – удивилась Рахиль.

– Да необузданный он какой-то, не готов еще к семейной жизни, – уклончиво ответила Галина.

– Неправда! – возразила Раля. – Как это не готов, если он уже был женат! Он сам мне честно обо всем рассказывал!

– Не кипятись, – остановила подругу Галина. – А он рассказывал тебе, почему они с женой расстались?

– Я об этом не спрашивала. Меня, кстати, это не интересует!

– А зря, – продолжала Галина. – Его жена, Мария, сама от него ушла, потому что жить с ним невозможно. Сашка мне говорил, что Аркадий серьезно болен. Он, правда, долго лечился, но все равно на него порой накатывает…

На лице Рахили отразились смешанные чувства. Видно было, что ее удивили слова подруги, но не верить ей девушка не могла – Галина никогда не лгала. Но как отреагировать на то, что она услышала?

После минутного колебания Рахиль подняла голову вверх, отчего ее и без того высокие, красиво очерченные скулы придали лицу выражение абсолютной уверенности в собственной правоте, и спокойным, твердым голосом произнесла:

– Значит, она его не любила. Разве любимого бросают в беде?

Она с вызовом посмотрела на Плеско. Галину удивила запальчивость своей наивной подруги, и она не сразу нашла что ответить.

– И потом – я люблю его, и он меня любит, – сказала Рахиль. В ее голосе теперь было меньше азарта и больше нежности.

Галина вздохнула и с нескрываемой жалостью посмотрела на подругу.

– Может, он тебя и любит, но, мне кажется, он из тех мужиков, которые ни одной юбки не пропустят. Да и выпить парень не дурак, а как выпьет – на себя не похож… – продолжала она.

Рахиль не ответила, давая понять Галине, что разговор на эту тему окончен. Но Плеско не унималась:

– Не знаю, Ралька, как тебя еще предостеречь. Но, по-моему, ты делаешь ошибку. Приглядись к нему получше.

– Пригляделась уже, – буркнула Рахиль.

– Ну, хоть с замужеством не торопись! Тебе ведь всего восемнадцать, успеешь еще хомут на шею надеть, – без всякой надежды на то, что подруга прислушается к ее совету, подытожила разговор Галина.

Аркадий и Рахиль расписались в декабре 1925-го, через месяц после этого разговора.

Галины в Перми уже не было. Сашка Плеско, который еще раньше уехал в Москву и устроился на работу в газету политуправления Московского военного округа «Красный воин», в ноябре забрал в столицу жену и маленькую дочку. Не прошло и трех месяцев, как Раля вспомнила их беседу с Галиной и впервые пожалела о том, что не прислушалась к советам подруги.

…В бараке нечем было дышать. Рахиль открыла глаза и огляделась. Со всех сторон ее окружали изможденные, измученные долгой дорогой женщины, которые в этих нечеловеческих условиях терпеливо ждали своей участи.

Рахиль так устала, что посчитала бы за благо растянуться во весь рост на утоптанном глиняном полу барака и, подложив под голову кое-какие вещи, хоть немного поспать. Но растянуться было негде. Слава Богу, после того как одна из арестанток немного подвинулась, удалось вытянуть затекшие ноги.

Устроившись поудобнее, Рахиль пыталась поймать обрывки мыслей, крутившихся в ее голове минуту назад. «О чем же я сейчас думала, – силилась вспомнить она. – О чем-то очень важном… Аркадий… Галка…

Галка не любила Аркадия. Пыталась отговорить меня от брака с ним. И, в общем-то, оказалась права…»

Рахиль обхватила голову руками и сжала ладонями виски. Нет, не то, не то… Она вспоминала про Галину не в связи с Аркадием… «Господи, что это я! – встрепенулась Рахиль. – Ежов! Галка знакома с женой самого товарища Ежова!»

После того, как Рахиль и Аркадий перебрались в Москву, их отношения с семьей Плеско возобновились. Нельзя сказать, что они дружили семьями и часто встречались – у каждого из них появился новый круг общения. Но Аркадий не забывал своего старого приятеля и часто заходил к Александру в редакцию, а Рахиль перезванивалась, а порой и встречалась с Галиной, которая по-прежнему недолюбливала Гайдара.

Как-то подруга сказала ей, что работает в одной газете с женой товарища Ежова.

– Знаешь, Ралька, она все пытается со мной сблизиться, хочет подружиться, домой к себе приглашает – поморщилась Плеско.

– А ты что? – спросила Рахиль.

– Да мне как-то не по себе от этой дружбы…

– Почему?

– Ну, кто она и кто я… И потом, у нее и без меня подруг хватает, зачем я ей? – уклончиво ответила Галина.

– Наверное, она ценит тебя как хорошего работника. Я ведь знаю, как ты выкладываешься!

– Вот и пусть ценит как работника. Она моя начальница, и я не хочу нарушать субординацию.

– Но дома-то ты у нее была? – не успокаивалась Рахиль.

– Да была, была, – улыбнулась Галя. – Конечно, не в кремлевской квартире, а на даче. Евгения Соломоновна часто там артистов, журналистов, писателей собирает.

– Слушай, Галка, а правда, что у нее роман с Кольцовым? – снова проявила любопытство Рахиль.

– С кем у нее роман, меня совершенно не касается, – оборвала подругу слишком правильная Галина. – И тебя, кстати, тоже.

«Конечно, меня это не касается… Мне абсолютно все равно, с кем крутит романы жена наркома НКВД, – размышляла Рахиль, вспоминая свой последний разговор с Плеско. – Наплевать мне на ее любовников, даже самых знаменитых. Кольцов, Бабель, Шолохов… Ну чем они могут мне помочь… Ничем! А вот Галка может! Она каждый день встречается с Евгенией Соломоновной на работе. Так неужели не подойдет к ней, не попросит за свою подругу? Ну что ей стоит уговорить жену наркома, чтобы та обратилась к мужу, товарищу Ежову, с просьбой…

– Становись! – прервал ее мысли зычный голос охранника. – Выходим из казармы! По двое разбираемся!

 

 

Акмолинский лагерь жен изменников Родины – А.Л.Ж.И.Р. – встретил арестанток несколькими рядами колючей проволоки, натянутой между высокими, похожими на гигантские заточенные карандаши столбами, и установленными по всему периметру проволочного ограждения деревянными вышками, на которых маячили стрелки вооруженной охраны – ВОХРа.

На огромной территории рядами выстроилось несколько таких же длинных, как на станции, одноэтажных саманных бараков для заключенных и еще каких-то построек – видно, административных и хозяйственных зданий. Внутри бараков, кроме единственной на всю казарму печи и сплошных двухъярусных нар, не было ничего. На нарах, правда, имелось некоторое подобие матрасов – матов, связанных из высушенных стеблей камыша. Чемоданы и сумки арестанток с личными вещами лежали прямо на полу, под нарами.

Служащей, которая оформляла документы Рахили при поступлении в лагерь, оказалась средних лет женщина с усталым, но не злым – как у большинства тюремных надзирательниц – лицом. Она даже обращалась к заключенным на «вы», что не только удивляло отвыкших от вежливой формы обращения женщин, но и вселяло в них некоторую надежду на то, что здесь, в лагере, к ним – женам, матерям, дочерям, сестрам изменников Родины – несмотря ни на что, будут относиться по-человечески. Пусть не все, но хоть кто-то…

– Профессия? – задала вопрос сотрудница лагеря.

– Журналистка… – ответила Рахиль.

– Здесь написано: старший редактор сценарного отдела «Союздетфильма», – сверившись с каким-то документом, уточнила служащая.

– Да, это мое последнее место работы… А вообще, я журналистка.

Служащая что-то записала в своих бумагах и, подняв голову, посмотрела на Рахиль:

– Проходите на медкомиссию.

«Медкомиссия» представляла собой такую же уставшую, без каких-либо эмоций на лице женщину, облаченную в не слишком чистый белый халат. Она молча пробежалась глазами по документам Рахили и, не отрывая глаз от бумаг, чуть хрипловатым, безучастным голосом спросила:

– Жалобы есть?

Есть ли у нее жалобы?! Да у нее болит все, что только может болеть в человеческом организме! Раскалывается голова, отнимаются ноги, немеют пальцы рук, ломит спину, сводит от голода желудок, зудит покрытая сыпью кожа, ее знобит…

– Нет… – тихо ответила Рахиль и потеряла сознание.

– Ничего, она просто устала в дороге, сейчас оклемается, – донесся откуда-то сверху незнакомый женский голос.

Рахиль открыла глаза и поняла, что лежит на полу в том же самом служебном помещении, где проходила «медкомиссию». Над ней склонились две головы, одна из которых принадлежала врачихе, а другая – незнакомой ей служащей в форме сотрудника НКВД. Это ее голос слышала Лия.

– Вам лучше? – равнодушно поинтересовалась врач. И, не дождавшись, пока заключенная поднимется с пола, вынесла вердикт:

– Категория «ТФ».

– А что это такое? – встав, наконец, на ноги, осмелилась спросить Рахиль.

Врачиха молча проводила взглядом уходящую «энкавэдэшницу», посмотрела, как показалось Рахили, с жалостью в глаза арестантки и расшифровала короткую аббревиатуру:

– Категория «ТФ» означает, что заключенный годен для тяжелого физического труда.

По сравнению с жесткими, ничем не застеленными нарами вагона, колющийся, набитый стеблями и листьями камыша матрас показался Рахили чуть ли не пуховой периной. Поздним вечером, после всех процедур «заселения», рухнув на эту необычную шуршащую постель, она провалилась в глубокий сон.

Проснувшись еще затемно, Лия долго не могла сообразить, где находится. Не стучали на рельсах колеса поезда, не было слышно паровозных гудков, не плыли за окнами луна, звезды, облака… «Это же Акмолинск, лагерь… Мы вчера приехали…» – вспомнила, наконец, она и тут же услышала знакомое: «Подъем!»

Вздрогнув от этого крика, Рахиль села, пошевелила ногами и руками и поняла, что чувствует себя намного лучше, чем накануне вечером. Главное, ей удалось выспаться. Крепкий сон помог восстановить силы, которые были так необходимы, чтобы выжить в этом тартаре.

После переклички, проведенной «вохровцами» перед бараком, арестанток строем повели в столовую. На завтрак им выдали по половнику каши с ломтем черного хлеба. Каша оказалась теплой, не такой жидкой, как в Бутырской тюрьме, и заключенным, не получающим на этапе горячей пищи, она показалась даже вкусной. Рахиль съела все до последней крупинки, выпила кипятку и почувствовала себя вполне сносно.

– Строиться! Разобраться по пятеркам! – зычным голосом скомандовал охранник.

Колонной – как на праздничной демонстрации, только без транспарантов и портретов вождей – они шли по широкой, утоптанной тысячами ног дороге. С обеих сторон, через равные промежутки, шагали вооруженные конвоиры. Многие вели на поводках собак.

– Берегут нас, как драгоценности… – ухмыльнулась шагающая рядом с Рахилью женщина примерно такого же, как она, возраста. Рахиль посмотрела на ее загоревшее, обветренное лицо и спросила:

– А вы давно здесь?

– Давно. С мая, – коротко ответила собеседница. Некоторое время они шли молча, потом женщина, видно, решив завязать более тесные отношения с вновь прибывшей заключенной, представилась:

– Евгения. Можно просто Женя. Актриса. Восемь лет.

– Рахиль. Можно просто Лия. Журналистка. Пять лет, – в тон ей ответила Рахиль.

Обе женщины засмеялись. Идущие впереди арестантки с удивлением обернулись – смех среди заключенных был явлением редким.

– Я тебя вчера вечером приметила, когда вас в нашем бараке размещали… Ничего, что я на «ты»? – сказала Женя и, не дожидаясь ответа, вздохнула:

– Да… «Повезло» нам…

– В чем? – не поняла Рахиль.

– В работе… На «саманку» ведут…

– А что это?

– Скоро узнаешь… – снова вздохнула Женя.

Через распахнутые охранниками ворота колонна вышла за обнесенную колючей оградой территорию лагеря. За ограждением простиралась широкая полоса перепаханной земли, за которой виднелись невысокие столбики с натянутой между ними проволокой – толстой, но без колючек.

– На ночь сюда собак привязывают, – пояснила новая знакомая Рахили. – Они вдоль этой проволоки бегают от столба до столба.

– Боятся, что кто-нибудь сбежит? – с иронией спросила Лия.

– Кто? Собаки? – отшутилась Женя. И хотя шутка не показалась Рахили остроумной, она улыбнулась. Евгения вызывала у нее симпатию. «Надо же, еще шутить пытается… В таком-то месте…» – подумала Лия.

– Я здесь почти полгода, и ни разу не слышала, чтобы кто-нибудь пытался бежать, – продолжала, между тем, Женя. – И дело не в собаках и не в охранниках… Просто бежать-то некуда – одна степь кругом. Да и зачем? Куда без документов денешься…

– А ты в театре работала или в кино снималась? – Рахиль решила сменить тему.

– Я театральная актриса. Почти десять лет в Саратовском драмтеатре служила, у Слонова.

– Слонов, Слонов… Где-то я слышала эту фамилию, причем, совсем недавно.

– «Где-то слышала!» – разгорячилась Евгения. – Разве можно не знать Слонова! Да на таких, как Иван Артемьевич, молиться надо! Это же великий артист и великий режиссер!

– Ну, конечно! Я видела афиши в начале лета: «Саратовский театр драмы имени Карла Маркса приезжает на гастроли в Москву», – вспомнила вдруг Рахиль. – И фамилия главного режиссера стояла – Слонов.

– Значит, они все-таки гастролировали в Москве… – с грустью сказала Женя.

– Наверное. Только я уже не могла сходить на спектакль… – тоже погрустнела Рахиль и, подавив подступающие к горлу рыдания, вздохнула:

– Господи, ну за что, за что все это…

– Не «за что», а за кого, – усмехнулась Евгения, – за мужа. Кстати, в чем таком твой провинился перед партией и народом? Шпионил в пользу Германии? Или троцкистов поддерживал?

– С ума сошла! – испугалась Лия. – Мой муж ни в чем не виноват, произошла ошибка!

– Ошибка? – с иронией переспросила Женя. – Вот досада… Ну, ошибку можно исправить… Или уже поздно исправлять?

Рахиль не ответила. Ей почему-то не хотелось рассказывать Евгении о расстреле мужа, но та, видимо, сама обо всем догадалась.

– Вот-вот… – сказала она. Потом, повернувшись к Рахили и стараясь заглянуть ей прямо в глаза, трагическим шепотом произнесла:

– А вот мой Мишенька был настоящим немецким шпионом!

Рахиль обомлела. Это неожиданное признание так ее напугало, что она даже не уловила сарказма в голосе Жени.

– Сам он из поволжских немцев, – продолжала Евгения, да и работал на заводе, который еще в прошлом веке основал немец – Отто Беринг. До войны там чугун лили и двигатели какие-то выпускали, а в германскую – мины, снаряды, гранаты…

В середине двадцатых, когда мой Мишенька на этот завод пришел, опять какие-то механизмы начали делать. Так вот, до революции завод назывался «Сотрудник». Уж не знаю, сам ли Беринг такое название придумал или еще кто, да это не важно. Когда Миша туда устроился, название было уже другое: «Сотрудник революции». Но не в названии, повторяю, дело.

Разговорился как-то Миша со старыми рабочими, а те пожаловались, что до семнадцатого года людей на заводе работало намного больше, и порядка тоже было куда больше. Миша тогда возьми и скажи: «Что ж, видно, надо снова Беринга в сотрудники звать, может, наведет порядок…» И что ты думаешь? На второй день прямо с работы забрали моего Мишеньку. Немецким шпионом объявили. Ну, а потом и меня…

Некоторое время они шли молча. Колонна заключенных, сопровождаемая лаем собак и окриками конвоиров, обогнула огромное, заросшее камышом озеро, прошла еще немного по выжженной солнцем ковыльной степи и остановилась.

Рахиль огляделась. Ее взору предстали ряды сложенных в штабеля кирпичей, видимо, уже готовых для использования в строительстве. Кирпичи были огромного размера – в несколько раз больше обычных. Поблизости на выровненных площадках стояли сколоченные из деревянных досок формы, заполненные густой, подсыхающей на солнце массой землистого цвета. Повсюду виднелись кучи земли, вороха каких-то сухих растений, бочки с водой, ведра, лопаты…

– Ну, вот тебе и «саманка»… – вздохнула Евгения.

 

 

«Да, Лийка… Была журналисткой, стала чернорабочей. Ничего не поделаешь – «ТФ» есть «ТФ», – снимая туфли, усмехнулась про себя Рахиль.

– Можно я рядом с вами встану? – раздался за спиной тихий, нежный голосок. Обернувшись, она увидела девушку, которая от лагеря до места работы шла с ней в одной шеренге.

Всю дорогу Рахиль разговаривала с Женей, шагающей справа от нее, и не успела познакомиться ни с кем из других женщин. Она, правда, заметила, что с левой стороны к ней пристроилось какое-то тщедушное, безликое создание, облаченное в длинную бесформенную серую кофту. Несуразная хламида, надетая на летнее платье, была велика арестантке размеров на шесть и висела на ней как тряпье на огородном пугале.

Лица заключенной Рахиль не разглядела, заметила лишь, что оно было очень бледным и принадлежало совсем юной особе. И вот теперь, обернувшись на голос, она смогла лучше рассмотреть девушку.

– Меня зовут Наташа, – все так же тихо сказала та и посмотрела на Рахиль огромными черными глазами, обрамленными густыми длинными ресницами. Эти глаза и такие же черные, стянутые на затылке в небольшой тугой узел волосы подчеркивали белизну и нежность кожи на ее юном личике. Тонкие, изящной формы темные брови, красиво очерченные губы, аккуратный носик с маленькой горбинкой делали это личико необыкновенно красивым.

– Конечно, конечно, – разрешила Рахиль и сразу вспомнила бутырскую сокамерницу Светлану и Леночку, вместе с которой ехала по этапу до Челябинска. Молодые девушки тянулись к ней, словно цыплята под крыло наседки, и Рахиль испытывала от этого некое подобие гордости – значит, ее считают сильной, способной поддерживать других. И хотя по возрасту она никак не могла быть этим девушкам матерью, Рахиль чувствовала, что все они ждут от нее именно материнской заботы.

– Давай разувайся, да и кофту можно снять, жарко уже, солнце вон как припекает, – вступив в роль наставницы, сказала она Наташе.

Девушка послушно расстегнула серую хламиду, аккуратно сложила ее, положила рядом с маленькими туфельками на желтую траву и, распрямившись, встала, готовая выполнять дальнейшие распоряжения.

Рахиль обомлела. Ее поразила великолепная осанка своей новой подопечной. Прямая спина, развернутые плечи, выразительные руки, тонкая талия, горделивая посадка головы на красивой шейке, высоко поднятый подбородок, какая-то особенная выворотность ног сразу выдавали в ней балерину. Но даже среди балетных Лия нечасто встречала подобную красоту и такое изящество.

Краем глаза она заметила, что на лице топчущегося неподалеку охранника, заметившего метаморфозы, которые произошли с девушкой, появилось сначала удивленное, потом откровенно плотоядное выражение.

Когда Наташа, прижав руки к туловищу, как это делают балерины, собираясь начать вращение на пуантах, грациозно шагнула к заполненной мокрой глиной яме, Рахили показалось, что девушка вот-вот закрутится в стремительном фуэте, словно Одиллия в «Лебедином озере». Но вместо этого Наташа покорно погрузила ноги в липкую грязь.

Из «грязи» заключенные формировали те самые саманные кирпичи, которые шли на строительство лагерных бараков и других помещений. Судя по нормам, установленным на каждую бригаду «саманщиц», кирпичей этих нужно было много. Они требовались для строительства новых бараков для новых заключенных, поток которых казался неиссякаемым.

Бригадой, в которой оказались Рахиль и Наташа, руководила Евгения. Работая наравне с остальными арестантками, она строго следила за соблюдением «технологического процесса»: знала, сколько нужно подлить в яму воды, сколько подложить соломы и на какой стадии требуется переворачивать саман.

– Вот недольешь водички, тяжело месить будет, ноги из самана не вытащишь, – приговаривала Женя, выливая в яму очередную порцию воды, – а если перельешь, еще хуже – кирпичи потом расползаться начнут.

Женщины, большинство из которых, судя по коричневому загару, провели в лагере не один месяц, слушались бригадира беспрекословно. Все они привычно выполняли свою работу.

Топтание в глине сначала не показалось Рахили делом слишком тяжелым. Некоторое время она даже разговаривала с «топтавшейся» рядом Наташей, которая действительно оказалась балериной и совсем недавно танцевала на сцене Большого театра. Но вскоре у нее заныла спина. С каждой минутой боль нарастала – будто тяжелый железный лом пронизывал поясницу. Голова кружилась, перед глазами расплывались желтые пятна, ноги отказывались слушаться.

Вытерев струящийся по лицу пот, Рахиль посмотрела на Наташу и ужаснулась: под глазами девушки появились черные круги, нос, на кончике которого повисла тяжелая капля то ли пота, то ли слез, обострился, бледные губы дрожали.

– Ничего, ничего… Потерпите. Скоро второе дыхание откроется, – услышала она голос Жени.

– Я сейчас упаду, не могу больше, – всхлипнула Наташа.

Рахиль промолчала и крепко стиснула зубы. Ей не хотелось показывать свою слабость.

– Если не выполним норму, накажут! Всех! – строго сказала Евгения. – Не останавливаться! Нельзя других подводить!

«Нет, я никого не подведу, все вынесу, все стерплю, – еще сильнее стискивая зубы, думала Рахиль. – Если надо делать кирпичи, значит, буду делать. Пусть они знают, что я тружусь честно и никакой работы не боюсь. Я ни в чем не виновата и докажу это… Меня освободят, освободят, освободят…»

С обеих сторон от нее сосредоточенно трудились сотни женщин: они делали замесы, носили ведра с водой, топтали в ямах глину, заполняли ею специальные формы, переворачивали неподъемные пласты самана, надрываясь, таскали тяжелые кирпичи. Если бы Рахили удалось каким-то чудесным образом заглянуть в их души, она бы знала, что каждая из них думает о том же…

 

 

– Недолго осталось, «саманка» скоро закончится – холода наступают, а в зиму глину не месят, кирпичи просохнуть должны… – донесся до Рахили голос Жени, показавшийся ей каким-то плоским, почти бесцветным. Она ничего не ответила своей новой подруге, даже головой не кивнула – не было сил. Промолчала и Наташа, которая снова плелась с ними в одной шеренге. В лагерь заключенные возвращались той же дорогой, по которой утром шли на работу, но сейчас она казалась им намного длиннее.

«Шагай! Шагай! Шагай!» – приказывала Рахили пульсирующая в висках кровь. «Только бы не упасть… Если упаду, мне не встать, и тогда этот гад меня пристрелит!» – со злостью подумала она, бросив взгляд на топающего сбоку охранника – того самого, который околачивался возле них, когда они месили глину.

Лия вспомнила, как бесцеремонно конвоир разглядывал Наташу там, на «саманке», и отметила про себя, что сейчас он не обращает на девушку никакого внимания. Охранник выглядел не лучшим образом, а когда парень вытер рукавом вспотевшее лицо, Рахиль не без злорадства подумала: «Умаялся бедненький». Через секунду она удивилась: «Ничего ведь не делал и то устал за день. Как же мы-то все это выдержали?»

Всю дорогу до лагеря Рахиль молчала. Не то чтобы ей не хотелось разговаривать. Наоборот, она бы поинтересовалась у Евгении, какие еще профессии ей предстоит освоить на зоне, что они будут делать, когда наступит зима, а главное – как вообще можно выжить в этом аду. Но на разговоры не было сил. Да и Женя больше не проронила ни слова. Бросив на нее мимолетный взгляд, Рахиль заметила, что лицо подруги осунулось, ее щеки ввалились, нос обострился.

«Тоже измучилась… Хорохорилась, чтобы нас поддержать, а сама еле ноги передвигает. То-то голос ее показался мне каким-то странным...» – сделала свой вывод Лия.

 

 

«Хоть бы одну весточку в Москву отправить… Хотя бы два слова: жива, здорова…» – думала Рахиль, опуская в вырытую в земле ямку очередной саженец малины.

Но нет. В лагере спецрежима переписка запрещена, не говоря уже о посылках и свиданиях. Разрешена здесь только работа. С раннего утра до позднего вечера – работа, работа, работа. Труд, который должен способствовать перевоспитанию заключенных – членов семей изменников Родины.

И они «перевоспитывались», топча вязкую глину для саманных кирпичей, таская тяжелые носилки со строительными материалами или мусором, срезая жесткие стебли камыша на заросшем озере, обрабатывая сельскохозяйственные поля…

После «саманки» заключенная Рахиль Соломянская осваивала профессию землекопа. Почти весь сентябрь она вместе с другими женщинами копала арыки.

– Лагерь наш имеет сельскохозяйственный профиль, – каким-то дребезжащим, словно надтреснутым голосом растолковывал контингенту необходимость этой работы агроном из вольнонаемных Семен Иванович – пожилой уже, щупленький, низенького роста мужичок с жиденькой, треугольничком бородкой. Чем-то он напомнил Рахили председателя Президиума Верховного Совета СССР товарища Калинина.

– Наша с вами задача, дорогие мои, подготовить почву к посадке малины, – продолжал дребезжать агроном. – Садовая малина – культура влаголюбивая, а у нас, как вы знаете, дождичек идет не часто, так что землицу, дорогие мои, надо будет орошать.

Сначала Семен Иванович, несмотря на сходство с всесоюзным старостой, Рахили не понравился. Действовал на нервы его дрожащий, со скрипучими нотками голос, манера общения с заключенными казалась нарочито слащавой, а уж когда агроном с какой-то наивной простотой употреблял такое домашнее местоимение «наш» в отношении лагеря, Лия стискивала от злости зубы. Но спустя некоторое время она поняла, что Семен Иванович – мягкий, совершенно безвредный человек, который искренне жалеет вверенный ему контингент. А что касается местоимения «наш», так ведь это можно понять: агроном вместе со своей немолодой уже супругой живет на территории лагеря в одном из слепленных из самана домов для вольнонаемных служащих.

Теоретическая часть много времени не заняла. Агроном доходчиво растолковал, какой ширины и глубины нужно копать арыки, по которым на плантацию побежит вода, и женщинам – бывшим учителям, музыкантам, журналистам, актрисам, редакторам, художницам, балеринам, домашним хозяйкам – выдали лопаты с плохо ошкуренными деревянными черенками. Никаких рукавиц заключенным не полагалось, или о них просто забыли.

Не прошло и часа после начала работы, как Лия почувствовала, что ее ладони горят огнем, но она решила не обращать на это внимания. Работающая рядом с ней Наташа поставила лопату и начала судорожно дуть на вздувшиеся на руках кровавые мозоли.

– Эй, эй! Кончай филонить! – заорал на девушку словно из-под земли появившийся охранник – совсем молоденький деревенского вида парень. Наташа заплакала и показала парню изуродованные ладони.

– А ты как думала! Хочешь копать да мозоль не набивать! – скороговоркой выпалил охранник и, схватившись за ружье, угрожающе цыкнул:

– А ну работать!

– Погодите, молодой человек, погодите, – остановил его подоспевший к месту инцидента агроном. – Ну какой из нее работник, если без рук останется? Так ведь, юноша?

Парень на секунду растерялся. На его лице промелькнуло хорошо знакомое Рахили выражение – такое, какое она не раз замечала у Тимура в то мгновение, когда он еще сам не понял, правильно поступает или нет.

Охранник махнул рукой и отвернулся – мол, поступайте, как знаете. К агрономам в деревнях всегда относились с уважением.

– Есть какая-нибудь тряпица или платок? – осмотрев Наташины руки, спросил Семен Иванович.

Девушка покачала головой и зарыдала еще сильнее. Тут же запричитали, заплакали и другие заключенные, в основном из тех, кто прибыл в лагерь в последние дни.

Агроном посмотрел по сторонам, ищя взглядом охранника, но увидев, что парень по-прежнему делает вид, что происходящее ему безразлично, достал из своего кармана большой клетчатый носовой платок и разорвал его пополам. Перевязывая руки Наташи, он приговаривал все тем же скрипучим, но теперь уже не казавшимся Рахили противным голосом:

– Ну что делать, что делать… Надо потерпеть, потерпеть надо… А мозольки – это ничего, скоро они пройдут… И ручки скоро привыкнут, и спинка болеть не будет… Потерпи, деточка, потерпи… Ну что же делать…

В голосе Семена Ивановича было столько сострадания, что Рахиль даже усомнилась в его искренности, но, посмотрев агроному в глаза, она не увидела в них ничего, кроме неподдельной жалости и боли, идущей из самого сердца этого пожилого и, похоже, тоже несчастного человека.

Закончив перевязку, он поднял руку, чтобы по-отечески погладить Наташу по голове, но девушка, заметив этот его жест, в страхе отпрянула в сторону.

«Бедный ребенок, – с тоской подумала Лия, – даже от сочувствия отвыкла…»

Агроном, несколько удивившись такому поведению заключенной, пошел дальше между рядами арыков. Его спина сгорбилась, и сам он как-то сник, ссутулился, отчего показался Рахили еще несчастнее.

– Говорят, у Семена Ивановича дочь арестовали, – шепнула ей на ухо работающая рядом с ними женщина – обычно молчаливая Сара. – Вот они с женой сюда и переехали откуда-то из Подмосковья, думали, дочку тут найдут.

– Нашли? – только и могла спросить ошеломленная таким известием Рахиль.

– Если бы… С поезда еще сняли, померла она где-то в дороге… – вздохнула Сара.

К концу сентября заключенные, перелопатив тонны земли, вырыли километры арыков и приступили к посадке плодовых культур.

 

 

Наташа начала засыпать землей корни саженца, который придерживала Рахиль.

– Деточка, корешки надо в разные стороны расправлять, как я вас учил, – раздался возле них голос Семена Ивановича. – Почва должна все пустоты между ними заполнить.

Девушка бросила в сторону агронома, как показалось Рахили, недобрый взгляд, с несвойственной ей силой воткнула в землю лопату и, наклонившись над лункой, принялась нервно расправлять руками корни саженца.

– Если мы не будем этого делать, дорогие мои, саженец может не прижиться. Малинка не уродится, и нас с вами заругают, – тоном школьного учителя продолжал наставлять женщин агроном. Оставив Рахиль и Наташу возле лунки с саженцем, Семен Иванович пошел дальше.

Балерина молча утрамбовывала грунт вокруг прутиков малины. Убедившись, что девушка не настроена на разговор, Лия мысленно вернулась к своим родным – Тимуру и маме. Когда она думала о них, работа не казалось такой тяжелой, да и время будто бы шло быстрее.

«Интересно, удалось им что-нибудь узнать обо мне? Хотя бы то, что я жива…» – подумала Рахиль и тут же вспомнила, как год назад сама не один месяц напрасно обивала пороги тюрьмы в надежде узнать хоть что-нибудь об участи мужа.

«Да, но Семен Иванович как-то узнал о судьбе своей дочери…» – вертелась в голове мысль. Ей очень хотелось спросить агронома, как ему это удалось, но она не решалась – боялась лишний раз травмировать старичка.

– Любезная, не надо так сильно землю уплотнять, водичка к корешкам не пройдет… – послышался где-то неподалеку его надтреснутый голос.

– «Любезная…», – передразнила агронома Наташа. – Хочет казаться добреньким, а сам, наверняка, подлый, злой!

– Господи! Что ты такое говоришь? – изумилась Лия. – Семен Иванович никому ничего плохого не сделал.

– Он притворяется, притворяется! – воскликнула Наташа.

Рахиль, уловив в голосе девушки нотки явного раздражения, попыталась купировать начинающуюся у нее истерику.

– Успокойся, Наташа. Семен Иванович хороший человек. С нами он вежлив, голоса никогда не повысит… А то, что учит нас, так он просто добросовестно выполняет свою работу, и…

– Нет! Он плохой! Он только хочет казаться хорошим! – не дав подруге договорить и уже не сдерживая эмоций, кричала девушка. Рахиль, не на шутку испугавшись, посмотрела по сторонам. Агронома поблизости не было, но один из охранников быстро пошел в их сторону, ведя на поводке истошно лающего пса.

Пока Лия соображала, что бы такое сказать парню, Наташа как-то слишком медленно подняла с земли очередной саженец и в таком же замедленном темпе опустила его в подготовленную яму.

Рахиль поразила столь резкая смена настроения у девушки. Только что в ее глазах метались злые, похожие на маленькие молнии искры. Казалось, вот-вот разразится буря. Но уже через несколько секунд взгляд девушки сделался каким-то отрешенным, безучастным ко всему, глаза ее будто заволокло легким туманом. Сама она почему-то стала похожей на тряпичную куклу.

Буря не началась. Охранник остановился и, потоптавшись на месте, закурил. Пес перестал заливаться лаем. Рахиль взялась за лопату.

«Уже не первый раз с ней такое…» – подумала она. Нервозность Наташи, резкую смену настроений у девушки она объясняла