ПЕРЕКАТИ-ПОЛЕ

Сквозь крошечное оконце «черного ворона» Рахили удалось разглядеть знакомые здания. «К трем вокзалам везут, на Комсомольскую…» – мелькнуло в голове. Через несколько минут фургон остановился. Послышалась команда охранника: «Выходить по одному!»

Оказавшись на улице, Лия огляделась. Вместе с другими заключенными – испуганными женщинами самого разного возраста – она стояла в каком-то тупике, недалеко от забора, в котором был проделан проход, похожий на обычную дыру. За дырой виднелись железнодорожные пути. Кругом стояли охранники с истошно лающими собаками.

– Разобраться по двое! Следовать за разводящим! Шаг в сторону считается побегом! – отдавал команды конвоир.

Спотыкаясь о рельсы и шпалы, заключенные, тащившие в руках чемоданы, сумки, узлы, корзинки, в которых лежали продукты и вещи, взятые из дома или собранные для них родственниками, шли к стоявшему метрах в двухстах от забора железнодорожному составу.

Это был обычный товарняк, кое-как переоборудованный для перевозки людей. От дверей в обе стороны тянулись деревянные, плохо обструганные, видимо, наспех сколоченные двухъярусные нары. В стенах были прорезаны окна, забранные металлическими решетками.

Никакой платформы возле поезда не оказалось. Подгоняемые криками охранников женщины с трудом поднимались в вагоны. Свободных мест на нижнем ярусе нар не нашлось, и Рахили пришлось взбираться наверх.

В распахнутые двери вагона все заходили и заходили подталкиваемые конвоирами женщины. Вместе с ними ей предстояло отправиться по этапу. Сколько времени они будут трястись в этом странном поезде, где, в каком краю он сделает свою последнюю остановку и откроет двери для пассажиров, оказавшихся в нем не по своей воле, – ей было не известно.

«Господи, какие «пассажиры»… – усмехнулась про себя Рахиль. – Мы все здесь «зечки», на каждой, как клеймо, тяжкий приговор – член семьи изменника Родины».

В то, что Разин, преданный партии коммунист, журналист, бывший секретарь Шепетовского укома РКП (б), участвовал в какой-то контрреволюционной организации, Рахиль поверить не могла. Но ее мнения никто и не спрашивал. Сказано троцкист, значит, троцкист, враг народа. А она, следовательно, жена врага народа. Пусть даже их брак не зарегистрирован.

Мало того, она ведь и с Гайдаром не развелась, и юридически Аркадий считается ее мужем. Когда Рахиль заикнулась об этом на первом допросе, следователь нагло рассмеялся ей в лицо и сказал: «С кем спишь, тот и муж. И скажи спасибо, что сын твой не от изменника Родины родился, а от товарища Гайдара».

Поезд дернулся и медленно, будто нехотя пополз в неизвестность. Рахиль принялась рассматривать своих спутниц. Лица одних были испуганными, с застывшим на них выражением нескрываемого ужаса, другие казались отрешенными, будто окаменевшими и не отражали никаких чувств и эмоций, кроме готовности принять всё, что предначертала им судьба.

Тут взгляд Рахили выхватил из множества женских лиц одно, которое она не смогла отнести ни к той, ни к другой категории. Ни страха, ни обреченности, ни тени сомнения не увидела Рахиль на этом лице. Наоборот, оно было спокойным, даже слишком спокойным для ситуации, в которой они оказались. Странная особа – бледная, худощавая брюнетка лет сорока – выглядела вполне уверенной в себе, а в ее взгляде чувствовалось какое-то легкое презрение к окружающим.

«Какая выдержка… – подумала она о незнакомке. – Держится так, будто и не терзают ее мучившие других женщин вопросы: «Почему они здесь? За что такая несправедливость? Что ждет их впереди?» Как ей это удается? Может, у нее есть ответы на эти вопросы? Может, она знает то, чего не знают другие?»

Паровоз загудел и выбросил из трубы густые клубы серого, пахнувшего углем дыма. Состав давно уже набрал скорость и шел полным ходом. В зарешеченные окна со свистом врывался горячий августовский ветер, который не приносил прохлады. В переполненном вагоне стояла страшная духота.

– Товарищ Соломянская! Лия Лазаревна! Вы меня не помните? – раздался где-то неподалеку звонкий, совершенно незнакомый Рахили голос. Она повернула голову туда, откуда прозвучало сопрано.

На нее смотрела устроившаяся поблизости девушка лет двадцати, может, чуть больше. Что-то знакомое мелькнуло в этом милом круглом личике, обрамленном светло-русыми, прикрывающими маленькие ушки волосами, во взгляде то ли светло-серых, то ли голубых глаз.

В вагоне было недостаточно света, и Лия не могла рассмотреть девушку как следует. Возможно, в другой обстановке она бы и узнала ее, но сейчас, как ни напрягала память, не могла вспомнить, где и при каких обстоятельствах они могли видеться.

Между тем, обладательница сопрано, принося извинения своим соседкам по нарам, протиснулась к Рахили поближе.

– Я Лена Белокурова, – видимо, поняв, что Рахиль не узнает ее, продолжала девушка. – Мы же с вами на «Мосфильме» встречались! Ну, вспомнили?

– Конечно, Леночка, я вас помню, – солгала Рахиль и, подумав, что разговаривает с начинающей актрисой, спросила:

– Забыла только, у кого вы снимались?

– Да нет, Лия Лазаревна! Я не артистка. Вы меня все-таки не узнали! Я секретарем работала у товарища Айзенберга, а вы к нему со сценариями приходили. Помните?

– У Наума Ильича? – оживилась Рахиль. – Ну, конечно, я вас помню, Леночка. Только раньше вы, кажется, были с косой?

– А… – махнула рукой Лена. – Я постриглась. Сейчас косы никто не носит.

– Ну, вам и так, и так хорошо, – сказала Рахиль и, чтобы поддержать разговор, поинтересовалась:

– Как там Наум Ильич?

Спросила и тут же прикусила язык. «Ну и глупость же я сморозила, – пронеслось в голове. – Неизвестно ведь, когда Лена последний раз видела Наума…»

Рахиль посмотрела на девушку и поразилась произошедшей в той перемене. Лицо Леночки, только что озаренное улыбкой – скорее всего, потому что она встретила здесь, в этом жутком вагоне, среди несчастных, совершенно незнакомых ей женщин, человека, которого она хоть немного знала, – вдруг как-то стразу осунулось, ее щечки мгновенно спали, взгляд потух.

– Ну, вы знаете… Дело в том… Он… Его… – мямлила, опустив глаза, девушка.

– Можете не продолжать, – Рахиль избавила Лену от необходимости произносить те страшные слова, которые на каждого, к кому имели хоть какое-то отношение, действовали как удар бича. Она взяла девушку за руку. Лена закрыла глаза и больше не пыталась возобновить разговор.

Они тихонько покачивались в унисон с движущимся составом.

– По Рязанской дороге едем, – донесся до Рахили чей-то голос. – Мы с мужем по ней часто ездили, когда в Солотче отдыхали…

После этих слов женщина замолчала – видно, предалась каким-то своим, дорогим ей воспоминаниям.

Услышав хорошо знакомое название, Рахиль почувствовала, как екнуло сердце у нее в груди.

Для исколесившего всю страну вдоль и поперек Гайдара Солотча была, пожалуй, самым любимым местом на земле. Ну, может, кроме Арзамаса… Он часто бывал там со своими товарищами по писательскому цеху – Паустовским, Фраерманом, Лоскутовым, любил рассказывать о мещерских лесах, реках и озерах, кишащих рыбой, о древнем, как мир, паровозике со смешным прозвищем то ли «козел», то ли «мерин», который по узкоколейке тащил несколько таких же древних вагончиков…

«Последний раз он там был, кажется, прошлым летом, – погрузилась в воспоминания Рахиль. – Ну, да… Рассказывал нам с Тимуром, как «проклятое животное» укатило без него, и ему пришлось чуть ли не двадцать километров топать от Рязани до Солотчи пешком через окскую пойму… Тимурчик тогда развеселился и все просил отца в следующий раз взять его с собой».

При мысли о сыне у Рахили сжалось сердце. Конечно, хорошо, что мальчика не было в Москве, когда ее арестовали, но, с другой стороны, она даже не могла обнять его на прощанье…

 

 

Колеса все реже спотыкались о стыки рельсов. Состав медленно тормозил. Громко звякнули переводные стрелки, после чего эшелон переместился с главного пути на боковой. Протащившись еще немного по железнодорожному полотну, он остановился на запасном пути.

– Город какой-то…

– Станция Рузаевка. На платформе было написано, я видела.

– А где это?

– Кажется, где-то в Мордовии.

– Смотрите, на другом пути еще один поезд. Похоже, такой же, как наш…

– Интересно, откуда?

– Да кто ж его знает… Он раньше нас подъехал.

Рахиль открыла глаза. Ее разбудил разговор двух женщин, стоявших в проходе возле окна и пытавшихся разглядеть что-то в кромешной тьме. Она узнала их по голосам. Это были Лидия Николаевна и Ольга Борисовна – жены ответственных партийных работников, впрочем, теперь уже бывших.

Прислушиваясь к их диалогу, Рахиль поняла, что поезд остановился на какой-то станции, а на параллельном пути стоит другой эшелон, судя по всему, тоже перевозивший заключенных.

Проснулись и зашептались остальные женщины. Вглядываясь в темноту, они пытались разглядеть, что происходит за металлическими решетками. С каждой минутой волнение среди арестанток усиливалось.

Очевидно, в том, другом поезде происходило нечто подобное, потому что женщины, стоявшие ближе к окнам, уже не боясь никого разбудить, в полный голос переговаривались с обитателями параллельно стоявшего эшелона.

– Женщины, вы откуда? – донесся снаружи приятный мужской баритон.

– Из Москвы, – ответило ему сразу несколько голосов, и тут же кто-то из женщин спросил:

– А среди вас нет Бромштейна, Якова Бромштейна?

Рахиль не расслышала ответа. Что тут началось! Шквал подобных вопросов обрушился на «троцкистов», «вредителей», «шпионов» и прочих «врагов народа», ехавших в эшелоне для заключенных мужчин:

– Беркович!..

– Самойленко!..

– Шнейдер!..

– Тарасов! Тарасова там нет? – в сплошном голосовом потоке Рахиль различила знакомый голос. Он принадлежал Лидии Николаевне. «Значит, ее фамилия Тарасова, – подумала она – впрочем, у мужа и жены могут быть разные фамилии…»

Рахиль вдруг поймала себя на мысли, что она завидует этим надрывно кричащим женщинам. Завидует потому, что, кроме горечи и боли, в этих истеричных криках есть еще и надежда – надежда на то, что их мужья живы и что когда-нибудь они встретятся. У Рахили такой надежды не было – ей сообщили, что ее муж, Разин Израиль Михайлович, за участие в контрреволюционной организации приговорен к высшей мере наказания – расстрелу. Приговор приведен в исполнение…

Слезы хлынули из глаз женщины, и она, зарыдав, дала им волю. Никто не видел, как она плачет. Арестанткам было не до нее…

– А ну прекратить! Отойти всем от окон! Стрелять буду! – донесся с улицы громкий командный голос. Кричал охранник, патрулировавший между двумя составами и едва различимый в свете редких тусклых фонарей. Куда там! Крики не стихли. Мало того, они слились с другими звуками – со стонами и рыданиями растревоженных этой неожиданной встречей женщин.

Неизвестно, чем бы все закончилось, и стал бы охранник стрелять, но паровоз, тащивший «мужской» эшелон, дал протяжный гудок и, тяжело запыхтев, двинулся с места…

 

«Надо спросить у кого-нибудь, какое сегодня число. Двенадцатое? Тринадцатое? А может, уже четырнадцатое? Сколько же дней мы едем? Господи! Чуть ли не две недели! За это время можно было бы добраться до Владивостока. А мы все едем, и едем, и едем… Непонятно где, а главное – неизвестно куда…», – размышляла Рахиль, покачиваясь на жестких нарах.

Был разгар дня, но она лежала с закрытыми глазами. Ее попутчицы негромко переговаривались между собой. И хотя говорили они о том же, о чем она как раз думала, Рахили не хотелось присоединяться к их беседе. Ей хотелось сейчас «побыть одной», поразмышлять о происходящем. Краем уха она услышала, что на чей-то вопрос о сегодняшней дате Леночка ответила: «Четырнадцатое». Значит, все-таки четырнадцатое…

Итак, едут они без малого две недели. В первые дни за окнами вагона мелькали знакомые пейзажи средней полосы России. Проносились мимо деревни и села, станционные поселки и города, по большей части, узнаваемые. Жизнь в этих городах шла своим чередом: ездили автобусы и машины, дымились заводские трубы, строились новые здания. Но почему-то больше всего привлекали внимание живущие там люди.

Рахиль представляла себе, как они едут в автобусах, работают на заводах и фабриках, перевыполняя планы третьей пятилетки, а по вечерам возвращаются в свои дома, где собираются жить долго и счастливо. И им, этим людям, нет никакого дела до нее, до всех тех, кто проносится мимо в товарных составах, – арестанток, чьи лица даже невозможно разглядеть за решетками, закрывающими и без того маленькие окна вагонов.

«Интересно, что сказали бы эти люди, если бы знали, какие «грузы» перевозят проносящиеся мимо них товарняки? – подумала Рахиль. – А что сказала бы я сама?»

Память услужливо развернула перед ней картину, от которой она содрогнулась. Это было весной, пятого мая. Рахиль запомнила дату, потому что это был день ее рождения. Работники киностудии по инициативе партийного руководства обсуждали опубликованную в «Правде» подборку откликов на очередной громкий процесс по делу врагов народа.

Под общим заголовком «Стереть с лица земли подлых изменников Родины» были напечатаны резолюции прокатившихся по всей стране митингов и собраний, на которых советские люди единодушно клеймили «агентов фашистских разведок, шпионов и диверсантов, террористов и торговцев Родиной, пытавшихся восстановить в нашей счастливой стране власть помещиков, фабрикантов, кулаков».

Ее коллеги вынесли резолюцию, в которой поддерживали мнение народа и тоже требовали «уничтожить», «расстрелять», «стереть с лица земли». Рахиль, как и все, голосовала за эту резолюцию, хотя у самой разрывалось сердце, потому что она никак не могла представить своего мужа, Израиля Михайловича, в клане врагов партии и народа. Ей казалось, что скоро там во всем разберутся, его обязательно отпустят, восстановят в должности.

Не отпустили. Не восстановили. Не разобрались…

В вагоне было нестерпимо жарко, но Рахили показалось, что у нее заледенели руки и ноги, а кровь в жилах застыла. Она провела ладонью по лицу и почувствовала, что пальцы стали влажными.

«Нет, так нельзя, надо держаться, – подумала Лия, изо всех сил пытаясь справиться с волнением, вызванным леденящими душу воспоминаниями. – Надо переключиться на что-нибудь другое…»

Она стала думать о Тимуре. Ей хотелось представить лицо сына улыбающимся, с озорной искоркой в глазах, таким, каким она запомнила его перед отправлением в Крым, но почему-то в голове возникал иной облик мальчика: вот он, разбуженный среди ночи, потирая кулачками глаза, выходит из своей комнаты и с недоумением смотрит то на мать, то на отчима, то на каких-то незнакомых людей, хозяйничавших в их доме. Уже через несколько секунд десятилетний ребенок понимает суть происходящего, и лицо его становится таким бледным и испуганным, каким Рахиль не видела его никогда.

Тимур горько плакал, когда увели Разина. Мальчик привык к отчиму, любил его, хотя любовь к родному отцу была сильнее и не ослабевала в его сердце никогда. Даже тогда, когда Гайдар устраивал свою жизнь с очередной пассией, имеющей собственных детей.

Рахиль вспомнила двух симпатичных девчушек, дочек сотрудницы журнала «Мурзилка» Ани Трофимовой – Эру и Светлану. Аркадий полюбил их как родных и называл «Гайдарами», хотя брак с Анной зарегистрирован не был.

Отношения Гайдара с Аней длились почти пять лет. Услышав от кого-то из знакомых, что Аркадий ушел от Трофимовой, Рахиль сначала не придала этому никакого значения, потому что хорошо знала характер бывшего мужа – вспылив, он мог наорать на свою вторую половину, схватить вещевой мешок и хлопнуть дверью – «навсегда». Но, помотавшись какое-то время по приятелям и выпустив накопившийся пар, Аркадий возвращался обратно и, как мог, старался загладить свою вину.

Потом Рахиль узнала, что Гайдар все-таки расстался с Анной окончательно. «Ну вот, и Нюркино терпение лопнуло», – подумала тогда она.

Жарким летом и осенью 1937-го Гайдар жил то в небольшой деревушке Головково, под Клином, на съемной даче, то в Солотче у Фраермана. Узнав об аресте Израиля, он был первым – да что там первым – единственным, кроме ее матери, – кто примчался к ним с Тимуром на Рочдельскую, в дом, где они жили с Разиным. Тогда многие коллеги и знакомые Соломянской общение с ней свели до минимума. Впрочем, обижаться на них не стоило. Через это проходили все, чьи родственники были арестованы.

Зимой, спустя полгода после ареста Разина, о судьбе которого можно было только догадываться, Рахили показалось, что они с Аркадием могут склеить разбитую когда-то «голубую чашку» и у них получится начать все с чистого листа. Они даже все вместе провели в Головкове несколько дней во время зимних каникул. Тимур тогда просто сиял от счастья.

Но кончилось все очередным запоем Аркадия… Они поссорились, и Гайдар вдруг сорвался с места и махнул сначала на Кавказ, а оттуда, через Крым, в Одессу. Больше они не виделись…

«Интересно, где он сейчас? Знает ли о моем аресте, – гадала Рахиль. – Скорее всего, знает. Ему должны были сообщить эту новость. И что тогда? Тогда он кинется мне помогать, будет стучаться во все двери… Конечно, Аркадий бабник и пьяница, и ничего с этим, не поделаешь, но человек он честный и смелый, в этом никто не сомневается…»

По натуре Гайдар всегда был бойцом. Это Лия поняла еще в Перми, в первые дни знакомства с ним. Любимым жанром Аркадия стал фельетон. Сколько статей в этом жанре написано им за годы работы в разных газетах – и не сосчитать. Сотни! Гайдар поднимал самые злободневные темы, обличал жуликов и бюрократов всех мастей, не взирая на лица. Бывало, конфликтовал из-за этого с начальством, но никогда не сдавался.

«И сейчас он не струсит, – подумала Рахиль. – Не может такого быть, чтобы он отказался от меня… Хотя бы из-за Тимура…»

Вдруг ее сердце кольнуло. В голову непонятно откуда – будто материализовавшись из горячего, липкого воздуха – проникла злая, разъедающая сознание мысль: «А что если он забыл про меня, нашел себе другую – молодую, красивую? Они наслаждаются друг другом, а мне приходится трястись в этом душном, вонючем вагоне, который везет нас неизвестно куда…»

От этой мысли сердце Рахили защемило, по ее телу – от пальцев ног до макушки – прокатилась судорога. Она с трудом открыла отяжелевшие веки.

– Лия Лазаревна, вы проснулись? – вывел ее из оцепенения голос Леночки. – Мы вот тут пытаемся понять, что это за местность. Вы случайно не знаете?

Отъехав несколько сотен километров от Москвы, арестантки скоро перестали ориентироваться по местности. Перегоны между населенными пунктами стали длиннее. Часто, простояв несколько томительных часов возле какой-нибудь никому не известной станции, эшелон двигался в обратном направлении, и поначалу у некоторых заключенных возникало чувство, что их везут обратно – в Москву. Кое у кого из-за этого даже случались истерики…

Рахиль медленно села на шершавые нары, почувствовав, как затекла у нее спина и онемели ноги, пригладила растрепавшиеся, давно не мытые волосы, посмотрела в окно и покачала головой:

– Нет, не знаю… Но от Москвы далеко – природа другая, – ответила она на вопрос Леночки.

– Да, совсем другая, – поддержала ее Лидия Николаевна.

– А мне кажется, природа такая же, как у нас, только лесов поменьше, – возразила Ольга Борисовна.

Рахиль невольно улыбнулась. Ольга Борисовна и Лидия Николаевна, подружившиеся здесь, в этом поезде и в первый день показавшиеся Рахили чуть ли не сестрами-близнецами, при ближайшем рассмотрении оказались совершенно разными.

Ольга Борисовна была пониже ростом, голубоглазая, обладала более аппетитными формами и красивой, гладкой кожей, которую не смогли испортить не только отсутствие хороших косметических средств, но даже царившая в поезде антисанитария. Лидия Николаевна была немного повыше и похудее и смотрела на всех бархатными, темно-карими глазами. Кожа на ее лице за время пути поблекла, посерела, покрылась мелкими воспаленными прыщиками.

Рахиль отметила про себя, что, несмотря на скудное питание, которое во время стоянок заключенным выдавали сотрудники НКВД, Ольга Борисовна почти не похудела, а вот Лидия Николаевна потеряла изрядное количество килограммов, и теперь во внешности этих двух женщинах не было ничего общего.

А уж характеры у них оказались совершенно разными. Если Лидия Николаевна всегда со всеми соглашалась, никогда не высказывала собственную точку зрения о чем-либо, то Ольга Борисовна любила поспорить и отстаивала свою позицию, даже если совершенно не разбиралась в сути дела.

Лия часто наблюдала, как подруги вели диалог между собой. Если что-то рассказывала Ольга Борисовна, Лидия Николаевна смотрела на нее чуть влажными, печальными глазами и постоянно кивала головой, соглашаясь с каждым словом подруги. Стоило начать разговор Лидии Николаевне, как глаза Ольги Борисовны округлялись, и она, отчаянно жестикулируя, начинала доказывать той, в чем, по ее мнению, подруга была не права. Но все это не мешало им дружить.

Ехавшие в вагоне женщины разбились на небольшие группки – исключительно по принципу соседства. Кое-кто из заключенных обнаружил здесь своих знакомых, но мало кто из них общался между собой. Во-первых, перемещаться в вагоне было весьма затруднительно, во-вторых, далеко не всем хотелось говорить о своем аресте с тем, кого хорошо знал.

Практически все арестантки были уверены, что в отношении их близких – мужа, сына, отца, брата – допущена жестокая ошибка и что сами они тоже невинные жертвы трагических обстоятельств. Многие надеялись, что их письма товарищу Калинину, наркому Ежову или самому товарищу Сталину помогут восстановить справедливость. Об этом шептались сидевшие на вагонных нарах женщины.

Лишь одна из заключенных – та самая сорокалетняя брюнетка, лицо которой в первый день их пребывания в поезде поразило Рахиль своим иронически-надменным выражением, – практически не общалась со своими соседками. Вернее, заключенные сами сторонились этой женщины, избегали разговоров с ней.

В первый же день следования по этапу, услышав, с каким благоговением произносят арестантки фамилии вождей, искренне веря, что руководители страны не знают об ошибках, которые допускают некоторые начальники рангом ниже, брюнетка усмехнулась и громко, обращаясь ко всем заключенным сразу, сказала: «Нельзя же быть такими наивными! Рыба тухнет с головы!»

Эти слова вызвали шок, никто из этапированных не решился что-либо ответить, а некоторые чуть не лишились чувств, услышав крамолу. Рахиль тогда тоже оторопела, но в глубине души что-то щелкнуло, напомнив, что эта мысль ей и самой не раз приходила в голову. Однако она боялась даже думать об этом, не то что говорить, поэтому на всякий случай решила держаться от дерзкой брюнетки подальше.

– Ой, смотрите, какие деревья – у нас такие не растут, – повернулась к женщинам припавшая к оконной решетке Леночка.

Интерес девушки к местной флоре поддержала лишь Ольга Борисовна, получившая в свое время профессию учителя естествознания.

– Это черные тополя, осокори, – посмотрев в окно, сказала она. Лидия Николаевна согласно кивнула.

– Красивые деревья – высокие, мощные, им никакие ураганы не страшны, – продолжала Ольга Борисовна. – Обычно возле рек растут.

– А где, в каких местах? – поинтересовалась Лена.

– Под Москвой я таких деревьев не встречала, а вот на Урале, в Сибири они часто попадаются.

– Значит, нас в Сибирь везут, – приуныла Леночка.

– Ясное дело, не в Крым, – вступила в разговор молчавшая до сих пор Лидия Николаевна.

Ольга Борисовна по привычке округлила глаза, собираясь, было, возразить приятельнице, но на этот раз промолчала.

Эшелон начал замедлять ход.

– Опять стоять будем… – предположил кто-то из женщин.

Чем дальше их эшелон удалялся от Москвы, тем продолжительнее становились его стоянки. Иногда состав, загнанный в тупик на какой-нибудь станции, простаивал там около суток.

Время в период этих длинных, утомительных стоянок тянулось невыносимо долго, порой заключенным казалось, что оно совсем остановилось. Особенно тяжело приходилось днем. Если в ночные часы, когда опустившаяся на землю прохлада приносила в вагон хоть немного свежего воздуха, вдыхая который можно было уснуть, то днем несчастные женщины испытывали все муки ада.

Не прошло и часа, как поезд затих на запасном пути перед каким-то городом, а в вагоне уже невозможно было дышать. Крыша под жарким августовским солнцем раскалилась, как сковородка на огне, и воздух в вагоне с каждой минутой становился все более горячим и тяжелым.

– Каждый раз, когда останавливаемся, я почему-то думаю: «Все – приехали», а потом оказывается, что это только стоянка, – с грустью сказала Леночка. – Когда-нибудь кончится эта дорога?

Девушке никто не ответил. У изнывающих от жары заключенных, казалось, не было сил на разговоры.

Рахиль чувствовала, как по телу ползут горячие, липкие струйки пота. Ко лбу приклеились слипшиеся пряди волос, горло пересохло, губы потрескались, страшно хотелось пить. С улицы донеслись голоса охранников и собачий лай.

С громким звуком раскрылись двери вагона.

– Эй, сучки! Выходи по одному! С вещами! – услышала Рахиль хорошо знакомый голос. Кричал один из охранников – Степан.

Этого щуплого, низенького парня со злыми, бегающими из стороны в сторону глазками заключенные боялись как огня. И хотя ни с кем из охранников женщины в разговоры не вступали – это было строжайше запрещено, – все-таки к каждому из сопровождавших их парней они относились по-разному.

Когда на службу заступал Иван – немного неуклюжий деревенский парень с добродушным, усеянным веснушками лицом – никакого страха заключенные не испытывали. Ваня смотрел на всех с нескрываемой жалостью и сочувствием. На стоянках он никогда не забывал пополнить водой прикрепленный к решетке бачок, а во время раздачи пайка на его лице появлялось некоторое подобие улыбки.

Однако, даже несмотря на установившиеся между заключенными и охранником почти дружеские отношения, на предпринятые женщинами попытки выпытать у Ивана, куда же их все-таки везут, парень испуганно пожимал плечами и отрицательно мотал головой, из чего можно было сделать вывод, что он и сам не знает конечной точки маршрута.

Но сегодня заключенными командовал Степан. От его зычного голоса женщин бросило в дрожь. Да и сама команда «выходить», которую они ждали так долго, что уж и не надеялись услышать, прозвучала как-то неожиданно. Арестантки растерялись и с недоумением поглядывали друг на друга. На лицах читался вопрос: «Неужели все – приехали?»

– Шевелись, кому говорят! Выходи по одному! С вещами! – торопил их Степан.

 

 

– Неужели нас здесь оставят, Лия Лазаревна? – услышала Рахиль дрожавший голосок Леночки, крепко вцепившейся в ее руку.

– Не волнуйся, деточка, это всего лишь пересылка, – ответил девушке незнакомый женский голос. – Потерпи немного, скоро дальше поедешь.

– Что такое пересылка? – спросила юная подруга Рахили. Страх в ее голосе почувствовался еще сильнее.

– Пересылка-то? Да та же тюрьма, только пересыльная. Здесь этапы заново формируются.

– Зачем? – искренне удивилась Леночка.

– Ну, затем, чтобы дальше ехать, к месту назначения.

– Но почему же сразу нельзя доехать? Зачем нужна эта остановка? – чуть не плача спросила девушка.

– А кто ж его знает… Может, охранникам отдохнуть дают. Да и нам передышка в дороге нужна. Ты вот сколько дней в поезде ехала?

– Ничего себе, передышка… – не ответив на вопрос собеседницы, пригорюнилась Лена. – Да тут в сто раз хуже, чем в поезде, хуже, чем в Бутырке. Правда, Лия Лазаревна?

– Пожалуй… – коротко ответила изнемогавшая от усталости Рахиль. У нее не осталось сил на разговоры, и она была благодарна незнакомке, вступившей в диалог с Леночкой.

Такого ужаса, как в Челябинской пересыльной тюрьме, ей испытывать еще не приходилось. Рахиль уже не была шокирована процедурой приема заключенных в это учреждение. Оформление документов, осмотр, обыск проходили так же, как в Москве. Но помещение, в котором проводились эти процедуры, оказалось таким мрачным, грязным, тесным, что высокие сводчатые потолки, широкие, чистые коридоры и просторные кабинеты следователей Бутырской тюрьмы выглядели по сравнению с ним как дворцовые интерьеры.

«Вот уж действительно – все познается в сравнении», – горько усмехнулась про себя Рахиль.

Еще более тяжелое впечатление произвела камера, куда ее привели такие же злые, как в Бутырке, надзирательницы. Заключенных в ней было примерно столько же, сколько в московской, а вот размером она значительно уступала бутырской.

Камера была забита битком. Женщины сидели не только на нарах, но и на полу. В углу стояла грязная, издающая невыносимый смрад параша. Еду давали такую, что Рахиль с удовольствием бы поменяла ее на воду, в которой домработница Варя отмывала кастрюли и сковородки.

Удручало и то, что заключенных из ее вагона разместили по разным камерам. Ни Ольги Борисовны, ни Лидии Николаевны, ни других соседок по нарам в «своей» камере Лия не увидела. Знакомые лица, правда, попадались, но, по большей части, это были женщины, с которыми в поезде она не общалась.

Хорошо еще Леночка оказалась рядом. После того, как они покинули вагон, девушка ни на шаг не отставала от Рахили. К счастью, их поместили в одну камеру. Повезло им и с местами на нарах: не успели женщины подумать о том, где бы им примоститься, как несколько заключенных были «выдернуты» из камеры «с вещами», и Рахиль с Леной устроились на освободившихся местах.

– И сколько же нам здесь сидеть? – испуганно спросила Леночка.

– Кто ж его знает… Может, три дня, а может, три недели… Я вот четвертые сутки тут кукую…Рахиль вновь прислушалась к разговору Лены с незнакомой, судя по голосу, немолодой уже арестанткой.

Мне столько не выдержать! Я тут умру, умру… – всхлипывала девушка.

– Ничего, дочка, ничего, – успокаивала ее собеседница, – привыкнешь. При мне никто еще не помер…

Рахиль повернула голову и, наконец, разглядела заключенную, с которой разговаривала сидевшая между ними Леночка. Женщина чем-то напомнила ей сибирячку Лацко, с которой она познакомилась в Бутырской тюрьме: такая же худощавая, с длинными, растрепавшимися седыми волосами. И сидела она также прямо, как Евгения Даниловна. Правда, челябинская арестантка была лет на десять моложе бутырской.

– Тебя как звать-то? – обратилась женщина к Леночке. Девушка назвала свое имя и сказала:

– А это Лия Лазаревна, моя подруга. Мы с ней от самой Москвы едем.

– Можно просто Лия, – решила, наконец, поддержать разговор Рахиль. – А вы откуда?

– Я-то? А из-под Тамбова, слыхали, небось? А зовут меня Елена Лаврентьевна. Так что мы с тобой тезки, деточка, – улыбнулась она Леночке.

– Ой, а у меня бабушка из Тамбова, – обрадовалась девушка. – Только она не в самом городе, а в какой-то деревне жила.

– Да я тоже деревенская, в Кирсановском уезде родилась. Село там такое есть – Иноковка. Не слыхала?

Леночка покачала головой. Рахиль заметила, что с лица девушки исчезло выражение ужаса, с которым та переступила порог камеры, и подумала о том, что за разговорами и время быстрее проходит, и собственный страх будто растворяется в общем горе.

– А что, бабушка твоя часто родину навещала? – продолжала задавать вопросы Елена Лаврентьевна, которой, видно, тоже хотелось поговорить, чтобы скоротать время.

– Нет, она вообще туда ни разу не ездила, – ответила тезка. – Мама с папой давно уже, еще до революции, в Москву перебрались, а когда я родилась, и бабушку к себе взяли. Это в начале восемнадцатого было…

Леночка замолчала. На ее хорошеньком личике появилось выражение грусти. Рахиль догадалась, что, воспоминания о родных вновь растревожили сердце девушки.

Их арестовали весной – сначала отца, инженера одного из московских заводов, потом мать, работавшую на том же предприятии чертежницей. Об их судьбе девушка ничего не знала. Бабушка Лены слегла с сердечным приступом и только-только пошла на поправку, как единственную внучку прямо с работы увезли в Бутырскую тюрьму. Что стало с Матреной Тимофеевной, Лена не знала. Во всяком случае, свиданий в Бутырке у них не было.

– Это хорошо… – вздохнула Елена Лаврентьевна.

– Что «хорошо»? – отмерла Леночка.

– Хорошо, что до двадцатого года уехали. А то бы хлебнули горюшка…

– Почему? – искренне удивилась девушка.

– Ой, дочка, вспомнить страшно, что мы тогда пережили. Людей голодом морили, расстреливали целыми деревнями, газами травили…

– Кто? – только и смогла вымолвить Лена.

– Да ирод этот, Тухачевский. Слава богу, получил по заслугам, сволочь… – со злостью сказала Елена Лаврентьевна. – Знать бы, где его могила, пошла бы и плюнула!

Рахиль похолодела. Михаил Тухачевский был и навсегда остался кумиром Гайдара, который считал его выдающимся полководцем. Она вспомнила, с какой злостью отзывался бывший муж о Ворошилове и Буденном, считая их причастными к организации процесса любимого маршала и его соратников. Несмотря на то, что Тухачевский признался в подготовке военного заговора против Советской власти, Гайдар так и не смог поверить в виновность военачальника.

 

 

…В июне 1937-го на столицу обрушилась небывалая жара – такая, что плавился асфальт. Вечером, возвращаясь с работы домой, Рахиль почувствовала, что подошвы ее туфель прилипают к тротуару, а каблуки оставляют на нем глубокие ямки.

Ей казалось, что происходит это не столько потому, что асфальтовое покрытие размякло под палящим целый день солнцем, а потому, что сама она стала вдвое тяжелее от навалившегося на нее груза. В этот день, как гром среди ясного неба, прозвучало сообщение об аресте известных всей стране полководцев – Тухачевского, Якира, Уборевича, Корка, Эйдемана, Фельдмана, Примакова и Путны.

Во всех газетах публиковались материалы дела, из которых следовало, что вина обвиняемых, а также покончившего жизнь самоубийством Гамарника, в нарушении воинского долга и измене Родине доказана. Более того, все арестованные признали себя полностью виновными.

Рахиль, как и все ее коллеги, была потрясена. Целый день в «Союздетфильме» обсуждали это сообщение, опубликованное под рубрикой «В прокуратуре СССР». Люди недоумевали: все подсудимые имели высокие чины, власть, почет, чего же им еще не хватало? Кое-кто прямо говорил о том, что этим дело не кончится – ниточка потянется дальше.

Разин был дома. Перед ним на столе лежала развернутая «Правда». По одному взгляду на мужа Рахиль поняла, что он тоже озадачен и растерян.

– В голове не укладывается… Неужели это правда, Изя? – снимая туфли, спросила она мужа.

– А Гамарник-то, сволочь! – не отвечая на ее вопрос, вдруг взвился Израиль. – Знал ведь, знал, что все равно докопаются! И ареста не стал дожидаться – сам себя порешил! Но все равно – нет ему прощения!

Через день на киностудии Лия неожиданно столкнулась с Гайдаром.

«Союздетфильм» снимал киноленту «Дума про казака Голоту» по мотивам повести «РВС». Аркадий активно участвовал в творческом процессе, вместе с молодым режиссером Игорем Савченко писал сценарий фильма.

Неделю назад Рахиль встретила его на киностудии и обратила внимание на то, как хорошо выглядит бывший муж: отдых на Кавказе, откуда они с Аней Трофимовой недавно вернулись, явно пошел ему на пользу. Но теперь, спустя всего неделю после их последней встречи, Аркадий выглядел так, что Рахиль испугалась за него. Казалось, он постарел лет на десять.

В тот же день «Литературная газета» напечатала письмо, в котором большая группа советских литераторов клеймила шпионов позором и требовала их расстрела. Когда Разин зачитывал вслух фамилии известных писателей, поставивших свои подписи под этим письмом, Рахиль содрогнулась.

– Не могу в это поверить… Изя, а что если они ошибаются? – задала она риторический вопрос.

– Ошибаются? – переспросил Разин. – Все сразу? Ставский, Иванов, Вишневский, Фадеев, Федин, Толст