КАМЫШОВЫЙ АД

 

«Сегодня десятое ноября… Десятое… Я здесь ровно два месяца. Всего два из шестидесяти… – Рахиль всхлипнула, но подавила подступающие к горлу рыдания. – Господи, этому не будет конца…»

Сжавшись в комочек на крепко сбитом камышовом матрасе, она постаралась поплотнее завернуться в стеганую телогрейку, которую «зечкам» выдали с наступлением холодов. К телогрейке прилагалась и соответствующая «обувь» – такие же стеганые бахилы на плетеной веревочной подошве. В начале ноября этот «наряд» еще сносно защищал заключенных и от пронизывающего степного ветра, и от первых заморозков. Но что будет потом, когда ударят настоящие морозы? Об этом они боялись даже думать…

Поправив под головой скрученный валиком платок, который по ночам служил ей подушкой, и пряча руку под телогрейку, Рахиль случайно провела ладонью по щеке. От этого прикосновения женщина вздрогнула – ей показалось, что она дотронулась до лица куском грубой наждачной бумаги.

«Господи! – снова взмолилась Лия. – Неужели это мои руки?! Да что там руки! Мне тридцать один год, а я похожа на пятидесятилетнюю старуху!»

Как-то она попросила у одной из заключенных кусочек невесть откуда взявшегося у той зеркала и ужаснулась, увидев в нем свое отражение: на нее смотрела некрасивая старая тетка с ввалившимися глазами и всклоченными, плохо промытыми волосами. Больше она в зеркало не смотрелась.

Откуда-то с нижнего яруса нар доносились приглушенные рыдания. «Кажется, Вера плачет… Или Антонина? А, может, Тамара? Нет, все-таки Вера», – гадала Рахиль.

«Боже мой, до чего ж мы дожили… – мелькнула в ее голове мысль. – Если бы раньше при мне кто-нибудь заплакал, я бы тут же кинулась утешать человека, даже совершенно незнакомого. А сейчас? Наверняка кто-то тоже не спит и слышит, как всхлипывает Вера, но ведь никто – никто! – не подойдет к ней, не пожалеет… И не потому, что все мы такие черствые. Просто жалостью тут никому не поможешь… И все это знают».

Сама Рахиль не могла заснуть не потому, что ей мешали рыдания Веры. Стоны и плач в бараке были делом обычным. Просто сегодня в ее беспросветной лагерной жизни произошли события, которые ей хотелось обдумать.

Во-первых, она наконец-то встретила Женю. Согнувшись в три погибели, Рахиль вместе с другими заключенными жала на озере камыш. Стараясь не обращать внимания на ноющую боль в спине, она с трудом срезала твердые трубчатые стебли растения, которые шли на набивку матрасов и отопление бараков. Разговаривать ни с кем не хотелось. Да и не разговоришься особо, когда рядом маячат вооруженные охранники и оглушительно тявкают свирепые, полуголодные собаки.

Рахиль выпрямилась, чтобы положить охапку срезанного камыша в кучу, и тут же услышала:

– Лия, ты что ли?

Голос показался ей знакомым, но заключенную, которой он принадлежал, она не узнала.

– Не узнаешь? Это же я, Женя. Мы с тобой на «саманке» работали! Помнишь?

– Же… Женя?.. – едва выдавила из себя Рахиль, рассматривая стоявшую перед ней крайне истощенную, бледную, будто обескровленную женщину. Лишь блеснувшие в серо-голубых глазах искорки напомнили ей стойкую, неунывающую Евгению, с которой она познакомилась в первый день своего пребывания в лагере.

– Ну? Вспомнила? – снова спросила бывшая актриса и надрывно закашлялась.

Рахиль не ответила. Ее горло сдавил болезненный спазм, от которого она наверняка бы задохнулась, если бы захотела произнести хоть слово. Но все слова застряли где-то в гортани.

Вспомнила ли она Женю? Да она никогда ее и не забывала. Могла ли Рахиль забыть человека, который протянул ей руку помощи в самый первый день ее пребывания в лагере? Но как же изменилась подруга…

– Женя, Женечка, куда же ты пропала? – наконец, выговорила Лия. – Я не видела тебя ни в бараке, ни в поле…

– Болела я, Лийка, сильно болела, – снова закашлявшись, ответила Женя. – Воспаление легких у меня было, еле выкарабкалась.

«Выкарабкалась? Это называется выкарабкалась?» – ужаснулась про себя Рахиль, а вслух произнесла:

– Вот и хорошо. Значит, опять будем вместе?

– Я лежала в больнице, но уже сегодня вернулась в наш барак. Кстати, не одна, – сказала Женя и, обернувшись к работающей рядом с ней заключенной, крикнула:

– Валентина!

Женщина подняла голову, потом встала во весь рост и кивнула Рахили. Несмотря на то, что на землю опустились серые сумерки, Лия мгновенно узнала подругу Евгении. Это была та самая дерзкая брюнетка, с которой она ехала в одном эшелоне первую половину пути – до Челябинска. После пересыльной тюрьмы они оказались в разных составах, а может, в разных вагонах, и больше не встречались.

Как ни странно, но женщина почти не изменилась с того момента, когда Лия видела ее в последний раз. «Она меня, конечно, не узнает», – с горечью подумала Рахиль, вспомнив, каким она увидела свое отражение в зеркале.

– А мы ведь с вами знакомы, – улыбнулась Валентина. – Одним этапом на эту каторгу добирались.

Рахиль вздрогнула. Брюнетка не изменилась не только внешне…

– Значит, вы и есть Лия? Мне Евгения о вас говорила. Вы и правда жена товарища Гайдара? – неожиданно поинтересовалась Валентина.

Рахиль приготовилась, было, сказать, что Аркадий Петрович – ее первый муж, а здесь она как жена расстрелянного троцкиста Израиля Разина, но на женщин прикрикнул наблюдающий за контингентом охранник:

– Эй, тетки! Хватит болтать! Берем камыш и двигаем назад!

С охапками камыша, строем они возвращались в лагерь. Лия шагала между Валей и Женей. Всю дорогу они делились новостями.

Рахиль узнала, что новая подруга Евгении – Валентина Александровна – по специальности врач. Несмотря на то, что в лагере существовал запрет на работу по профессии, Вале повезло – ее определили в лагерную больницу медсестрой.

– Если бы не она, – сказала Евгения, – мне бы точно не выкарабкаться. Лагерный врач на мне сразу крест поставил.

– Да уж, острая двусторонняя пневмония – это не шуточки, – подтвердила Валентина.

– Я больше месяца кровью кашляла, температура зашкаливала… Валя меня кормила, мыла, на горшок, как маленькую, сажала, а главное – таблетки для меня воровала. На этом и попалась…

– Господи! – ужаснулась Рахиль. – И чем все кончилось?

– Слава Богу, обошлось! Я живучая! Как видишь, снова в строю! – с неподдельным оптимизмом отрапортовала Женя.

– Ну, и я теперь вместе с вами. Начальство проявило снисхождение, и меня наказали не слишком строго – присвоили категорию «ТФ», – в тон ей добавила Валентина. – Вот теперь тружусь как все нормальные люди!

«А они не случайно нашли друг друга», – с искренней теплотой подумала Лия. Переложив с одной руки на другую тяжелую охапку стеблей камыша, она обратилась к Валентине:

– А почему лекарство надо было воровать? Разве больным оно не положено?

– Не были бы у меня руки заняты, я бы показала тебе, что тут кому положено, – со злостью ответила женщина.

– Наивная ты, Лийка, – поддержала докторшу Женя. – Нас тут знаешь сколько?

– Сколько? – машинально переспросила Рахиль.

– В каждом бараке – по три сотни. А бараков сколько, знаешь?

Лия отрицательно покачала головой. За связкой камыша Женя не могла видеть этот жест, но и не дожидаясь ответа, она сказала:

– Шестнадцать! Ну-ка умножь шестнадцать на триста! Сколько получится? А сколько в каждом бараке больных, знаешь? Чуть ли не половина! Так сколько на всех надо лекарств?

Рахиль молчала. Она пыталась в уме произвести математические подсчеты, но цифры получались такие, что в них невозможно было поверить.

– Больничка здесь маленькая, всего на пятьдесят коек, – серьезно, без свойственного ей сарказма сказала Валентина. – Лекарств не хватает. Люди мрут, как мухи. Я за два месяца нагляделась…

Какое-то время они молчали.

– А я ведь товарища Гайдара очень хорошо знаю, лично, – сменила вдруг тему Валентина.

От неожиданности Рахиль чуть не выронила камыш.

– Правда? – переспросила она, не сразу сообразив, как отреагировать на признание доктора. «Аркадий, конечно, бабник, но Валентина, кажется, не в его вкусе. Да и старше она его…» – подавив в себе легкий укол ревности, подумала Лия.

– Я ведь по специальности психиатр, – сказала Валя. – Аркадий Петрович два года назад лечился в нашей больнице.

Лия чуть было не спросила, от чего, но вовремя спохватилась – она прекрасно знала, от какой болезни мог лечиться в психбольнице Гайдар.

– Пил он, конечно, давно и здорово. Сам говорил… – продолжала Валентина. – Но и желание вылечиться у него было огромное. На все был готов ради этого. У нас его, по сути, как подопытного кролика использовали.

– Как это? – удивилась Рахиль.

– Ну, не то чтобы над ним какие-то опыты ставили… Просто наш главврач предложил Аркадию Петровичу полечиться гравиданом, и он согласился.

– А что это за штука такая? Расскажи, может, и нам когда-нибудь пригодится, – полюбопытствовала Женя.

– А что? Может, и пригодится. Кстати, тебе бы этот препарат здесь очень пригодился, – серьезно ответила Валентина и продолжила:

– Вообще, гравиданотерапия – это абсолютно новая методика гормонального лечения, которую разработал доктор Замков.

– Никогда о таком не слышала, – снова перебила врача Евгения.

– Здоровая, значит, была вот и не слышала, – ответила ей Валентина. – А вот заболела бы ты воспалением легких в Москве или у себя в Саратове, а не в этом гадюшнике, то, возможно, и услышала бы и о Замкове, и о гравидане. Потому что этот препарат применяется, прежде всего, при лечении пневмонии и других инфекционных и воспалительных заболеваний – например, малярии, тифа. И в хирургии он используется, и в урологии, и в лечении сердечно-сосудистых заболеваний…

– Ну, села на своего конька… Можно покороче, а то уже скоро в лагерь придем, – вновь перебила Валентину Женя. – Начни отсюда: пришел к вам товарищ Гайдар лечиться от пьянства…

Рахиль слегка покоробила бесцеремонность подруги. Все-таки она говорила о ее муже, пусть даже бывшем. Впрочем, от правды никуда не денешься…

– Еще за несколько лет до того, как пришел к нам товарищ Гайдар лечиться от пьянства, сидел в какой-то деревеньке под Клином талантливый доктор Алексей Андреевич Замков. Кстати, родной муж не менее талантливого скульптора Веры Игнатьевны Мухиной. Ну, это так, к слову… – рассказывала Валентина. – Так вот. Замков этот был уверен, что в лечении человеческого организма необходимо использовать его собственные химические составные части, можно сказать, его собственные соки, и изготовил препарат, который вырабатывался из мочи беременных женщин. Он решил испытать его на себе, и когда сделал это, обнаружил, что препарат, который он назвал гравиданом, оказывает сильное влияние на психику человека.

Не буду вдаваться в медицинские подробности, скажу только, что Замков решил посмотреть, как это лекарство будет действовать на страдающих алкогольной или наркотической зависимостью, и предложил товарищу Гайдару пройти курс лечения. Теперь все понятно?

– Этот препарат опробовали только на нем? – тихо, так, что Валентина еле ее услышала, спросила Рахиль, когда колонна заключенных уже подошла к воротам лагеря.

– Ну, что ты! Нет, конечно. У нас было много пациентов. Но Аркадий Петрович был лучшим из них – самым терпеливым и послушным.

 

 

После ужина, перед тем, как отправиться спать, все трое решили еще немного пообщаться и уселись на скамейку возле печки. Рахили очень хотелось продолжить беседу о Гайдаре, но она не решалась ее начать – мало ли у подруг других тем для разговора. Неожиданно ее выручила Евгения, которая спросила у Валентины:

– Так что с этим гравиданом? Он действительно помогает вылечиться от пьянства?

– Не знаю. Трудно сказать. Наверное, как и все препараты – одним помогает, другим – нет, – ответила докторша. – Но не все даже курс лечения до конца проходят.

– Почему? – в один голос спросили Лия и Женя.

– Потому что лечение очень тяжелое – уколы болезненные, многие их не переносят. Да и терпения не у всех хватает.

– А Гайдар? – не выдержала Рахиль.

– Аркадий Петрович молодец – все вытерпел. Говорил, раз пришел лечиться, значит, буду лечиться, – сказала Валентина и, повернувшись к Рахили, добавила:

– А ведь его в больнице другая женщина навещала. Тебя я там ни разу не видела.

– Что тут удивительного? – пожала плечами Лия. – Я тогда жила с Разиным, а Гайдар – с Аней Трофимовой. Она к нему и приходила.

– Ох, уж она его и обхаживала! – засмеялась Валя. – Как-то захожу к нему в палату – проверить, как он там после инъекции, а он от боли морщится, бок исколотый потирает, а сам смеется: «Все прекрасно, доктор! Смотрите, что мне Нюруська принесла».

Я посмотрела, а у него на тумбочке целая гора раков вареных, теплых еще. Представляешь?

Лия промолчала.

– Валюш, ну вот ты с ним часто общалась, разговаривала, – вновь проявила любопытство Женя, – скажи, что он за человек? У Лийки я не спрашиваю, у нее, как у бывшей жены, мнение может быть предвзятым. А ты что думаешь?

Валентина задумалась. Через некоторое время она сказала:

– В общем Аркадий Петрович произвел на меня впечатление человека хорошего – честного, доброго. То, что пил много, так это, скорее, его беда, а не вина.

 

 

…Давно уже перестала плакать Вера, в бараке было тихо. Намаявшихся за день заключенных сморил сон, а Рахиль все еще ворочалась на нарах – целый клубок беспокойных мыслей будоражил ее мозг, не давая заснуть.

Значит, в сентябре тридцать шестого Аркадий лежал в психбольнице, где лечился гравиданом… Препарат ему, конечно, не помог. В этом она убедилась позднее.

Интересно, что имела в виду Валентина, говоря о том, что она, Лия, ни разу не пришла к нему в больницу? Осуждала ее или просто так сказала? А зачем бы ей к нему идти, если его навещала «Нюруська»? У Гайдара тогда была своя жизнь, у нее – своя, с Разиным.

Она вспомнила тот сентябрь тридцать шестого года. Замечательное было время. У нее – интересная работа на киностудии, у Израиля – в газете. Жили они прекрасно, кажется, и не поругались ни разу. Только почему-то черты его лица начинают стираться из памяти. А ведь еще и полутора лет не прошло…

Здесь, в лагере, она все чаще и чаще вспоминает Аркадия. Почему? Потому что он жив, он там, на свободе, потому что она надеется на его помощь? Или потому, что любила его когда-то крепко? А может, и сейчас еще любит?

«Уснешь ты, наконец, или нет? Спи давай – завтра ведь не встанешь!» – мысленно отругала себя Рахиль. В голову тут же просочилась ехидненькая мыслишка о том, что «не встать» здесь никто не позволит. Ну, разве что на самом деле не встанешь… Тогда тебя вынесут на носилках санитары.

Нет, этого допустить нельзя. Надо жить, надо обязательно выжить. Хотя бы ради Тимура. «Немедленно спать!» – снова приказала себе Рахиль.

Последнее, что ей вспомнилось перед тем, как она, наконец, забылась тревожным сном, были слова Валентины, сказанные тогда, когда они уже собрались идти каждая к своим нарам:

– Да, Лия, все забываю тебе сказать… Помнишь двух женщин, которые с тобой в одном вагоне ехали? Не знаю, как их звали… Одна повыше и похудее, другая – чуть ниже и немного покруглее. Так вот – та, что повыше, в нашей больнице лежала.

– А что с ней, – спросила Лия.

– Летальный исход. Померла она, от чего – не знаю, – ответила Валя.

«Жалко Лидию Николаевну», – подумала, проваливаясь в сон, Рахиль.

 

 

В конце ноября ударили настоящие морозы. Днем, когда заключенных уводили на работу, в бараке оставались дежурные, чтобы подбрасывать в печку камыш. За топливом женщины ходили все на то же озеро, теперь уже покрытое прочной ледяной коркой. Казалось, почерневшие от мороза стебли растут прямо изо льда.

Окоченевшими руками, скользя по ледяной поверхности озера, Рахиль срезала камыш и с жалостью поглядывала на работающую рядом Женю – подруга захлебывалась мучительным кашлем, приступы которого случались у нее несколько раз на дню.

«Не долечилась она тогда, – сказала как-то Валентина. – Надо бы ей опять в больницу». Рахиль тоже так думала, но Евгения отмахнулась от них обеих: «Ничего, пройдет…» Но кашель не прошел, а только усилился, его приступы случались все чаще.

Внезапно Женя, не переставая надрывно кашлять, повалилась на лед. Лия и еще несколько женщин испуганно вскрикнули. Кто-то позвал охранника. Молодой казах, плохо говоривший по-русски, посмотрел на скорчившуюся на льду тетку, которая уже не кашляла, а как-то странно, навзрыд хрипела, и приказал:

– Давай поднимай, иди больница! Все строится!

Лия и Сара с трудом подняли почти бесчувственную Евгению и, держа ее под руки, встали в строй. Когда колонна заключенных в сопровождении охранников двинулась в сторону лагеря, Рахиль, оглянувшись, посмотрела на то место, где только что корчилась ее подруга, и содрогнулась – на гладкой зеленовато-серой поверхности льда выделялись маленькие красные пятнышки. «Все. Это конец. Больше ей не выкарабкаться», – помимо воли врезалась в сознание мысль. От этой мысли сердце Рахили сжалось.

 

 

…Вместе с неразговорчивой Сарой, с лица которой никогда не исчезало выражение скорби, Лия складывала возле печки стебли камыша. Просохнув, они быстрее разгорались. Прогорал камыш быстро. Конечно, единственная на весь барак печка не могла обогреть довольно большое помещение, но опасения, что зимой они превратятся из «баб заключенных» в настоящих «снежных баб», слава Богу, не оправдались.

– Да не бойтесь вы! – еще несколько дней назад успокаивала женщин никогда не унывающая Евгения. – Стены толстые, ветром не продует. Печку затопим, согреемся, потом сами весь барак обогреем. От человека ведь тоже тепло идет, как от батареи. Нас тут почти три сотни, и у каждой – тридцать шесть и шесть, а у кого и побольше. Считайте, на барак почти триста батарей.

«Правда, чуть тепленьких», – подумала тогда Рахиль.

Вспомнив Женю, она еле сдержала слезы. Что-то подсказывало ей, что она никогда больше не увидит подругу. Евгения с первого дня пребывания в лагере стала для нее самым дорогим, самым близким человеком. Лия даже представить себе не могла, насколько бы осложнилась ее жизнь, если бы судьба не свела ее с саратовской артисткой.

Слишком прямолинейную, острую на язык Валентину Рахиль даже немного побаивалась. Настораживал ее сарказм, ее язвительные высказывания в адрес государственных лиц. Причем, колкости свои Валентина произносила громко, ни от кого не таясь, не опасаясь, что ее могут услышать.

Рахиль не раз замечала, как в такие моменты некоторые заключенные смотрят на врача кто косо, а кто – испуганно. Как ей самой относиться к сарказму Валентины, Лия пока не знала, но подругой своей – второй после Жени – продолжала ее считать. Ни с кем из других женщин она так и не сблизилась. Наташа не в счет. Девушка для Рахили была скорее подопечной, чем подругой.

– Скоро все за ней отправимся, – «разговорилась» вдруг молчавшая до сих пор Сара.

Лия догадалась, что женщина тоже вспоминала Женю.

– Не в бараке, так в поле замерзнем. Морозы тут, говорят, лютые бывают, градусов сорок, а то и больше. У меня сегодня башмаки ко льду примерзали. Что ж дальше-то будет? – вздыхая, продолжала причитать Сара.

Рахиль не ответила. Еще днем, на озере, она думала о том же. Стеганые бахилы, которые Сара назвала башмаками, совершенно не грели. Да и телогрейка совсем не защищала ни от холода, ни от ветра.

«Надо что-нибудь из домашней одежды разорвать на портянки. Наматывать их на ноги, а сверху надевать бахилы. Только бы налезли…» – подумала Лия.

Не успела она решить, какую из вещей – любимый коричневый жакет или вязаную кофту пожертвовать для утепления «башмаков», как входная дверь распахнулась, и вместе со струей холодного воздуха в барак вошел молодой, с военной выправкой мужчина в высоких кожаных сапогах, теплом бушлате и добротной зимней шапке из овчины.

Рахиль сразу его узнала – это был начальник лагеря Сергей Васильевич Баринов. Однажды он уже заходил в их барак. Лия хорошо помнила тот день. Десятки женщин тогда бросились к нему, со слезами на глазах умоляя самое большое лагерное начальство разрешить им послать своим родным хоть одну весточку о себе.

– Не положено… Приказ НКВД… Без права переписки… – отбивался от заключенных Баринов. Потом он протянул плачущим женщинам несколько листков бумаги и сказал:

– Можете подать прошения о пересмотре ваших дел. Пишите…

Женщины вмиг расхватали листочки. Хватило не всем – написать заявление в Прокуратуру СССР, товарищам Калинину, Ежову, Буденному, Ворошилову или самому товарищу Сталину хотела чуть ли не каждая.

– Ничего, ничего, в следующий раз принесу больше бумаги, – пообещал Баринов.

– Думаете, поможет? Руководство страны нас пожалеет и отпустит? Может, и мужей наших вернут? – как обычно громко, чтобы слышали все, а главное – сам начальник лагеря, спросила Валентина.

На какое-то время в бараке установилась тишина, даже плач прекратился. У Лии замерло сердце. «Ну все, – подумала она, – подруге не поздоровится…»

Сергей Васильевич молча посмотрел Валентине прямо в глаза, также молча повернулся к двери и, не попрощавшись с женщинами, вышел из барака.

Никаких репрессий в отношении дерзкой заключенной не последовало.

 

 

На этот раз бумагу для прошений начальник лагеря не принес. Баринов держал в руке лишь один стандартный лист с отпечатанным на машинке текстом. Рахили, которая стояла недалеко от двери, удалось даже разглядеть под машинописными строчками круглые синие печати. От какого-то предчувствия – она не могла понять, плохого или хорошего – у нее екнуло сердце.

«Видно, документ какой-то важный, – подумала Лия. – Сейчас, наверное, зачитывать будет». Она посмотрела Баринову в лицо и заметила, что только положение начальника лагеря заставляет Сергея Васильевича контролировать свои эмоции. Судя по блеску в его глазах, скорее, положительные…

Поймав взгляд Рахили, Баринов опустил вниз руку, в которой он держал документ, и, продолжая сохранять выдержку, сказал:

– В связи с наступлением холодов завтра утром вам будет выдана полагающаяся заключенным зимняя одежда, а именно: бушлаты, валенки, зимние рукавицы…

«Не может быть, не ради этого он сюда пришел, – думала Лия. – Валенки, бушлаты – это, конечно, хорошо, но есть еще что-то, более важное, то, что лагерное начальство оставило напоследок…»

– Ну, а теперь еще одна новость, очень для нас приятная.

Рахиль не ослышалась – Баринов так и сказал: «Для нас». Несмотря на то, что начальник лагеря строго соблюдал дистанцию между собой и заключенными, никаких зверств по отношению к несчастным он не допускал. Вот на лицах доброй половины его подчиненных, уверенных в том, что у нас просто так не сажают, читались ненависть и презрение к ним – близким родственницам разоблаченных врагов советского народа.

Трудно сказать, сомневался ли в виновности вверенного ему для перевоспитания контингента сам Баринов, но заключенные нередко ловили на его лице выражение плохо скрываемого сочувствия.

Лия вспомнила, как по прибытии в лагерь, в пищеблоке, она случайно услышала разговор двух женщин. Одна из них – видно, жена репрессированного военного – оказалась уроженкой Тверской, а теперь Калининской, области, где и проживала с супругом до ареста.

– Ты фамилию начальника лагеря слышала? – спросила жительница Калинина свою подругу.

Та назвала имя и фамилию Сергея Васильевича и поинтересовалась:

– А что?

– Да знаю я одного Баринова… Начальником Калининского областного управления НКВД работал. Интересно – это тот самый или нет?

– А если тот, то что? Хорошо или плохо?

– Да кто ж его знает… У нас в Калинине поговаривали, что нашего Баринова с должности сняли. Вроде, письмо он какое-то не такое в Москву написал, сомневался, тех ли сажают. Что с ним потом было – неизвестно. За такое письмо могли и расстрелять… А может, его сюда, в эту глушь, сослали?

– Тоже не сладко… – вздохнула подруга жительницы Калинина.

– Все лучше, чем расстрел, – возразила женщина.

Потом Рахиль случайно узнала, что Сергей Васильевич действительно прибыл в Казахстан из Калининской области. Баринов оказался «тем самым». К счастью для заключенных.

…Начальник лагеря развернул напечатанный на машинке документ. Женщины замерли в тревожном ожидании. Баринов прочитал несколько сухих, казенных фраз, из которых никто ничего не понял, потом, махнув рукой, свернул документ в трубочку и неторопливо, отчетливо, чтобы смысл каждого произнесенного им слова был хорошо понятен взволнованным женщинам, сказал:

– Согласно приказу по Государственному управлению лагерей НКВД СССР исправительно-трудовой лагерь «Р-17», в котором вы все находитесь, переводится со спецрежима на общелагерный. Это означает, что заключенные, осужденные как члены семей изменников Родины, не являются больше спецконтингентом.

– Нас отпустят домой?! – истерично закричала одна из женщин.

– Нет-нет… Пока нет. Вы не так поняли… – на мгновение растерялся Баринов и, тут же взяв себя в руки, четким, хорошо поставленным командирским голосом продолжил разъяснять содержание гулаговского документа:

– Это значит, что режим в лагере будет мягче. А главное – вам будет разрешена переписка с родными. Вы сможете сообщить им о своем местопребывании, раз в месяц получать из дома письма…

Последние слова начальника лагеря потонули в рыданиях обезумивших от услышанных новостей женщин.

 

 

Пальцы никак не могли удержать карандаш. То ли потому, что за последние полгода, которые Рахиль провела в Бутырской тюрьме и здесь, в этом лагере, имеющем, оказывается, конкретный почтовый адрес: «Казахстан, Акмолинск, пункт 26», ее руки отвыкли от таких мелочей, как канцелярские принадлежности, то ли от охватившего ее волнения.

Все это время она ломала голову над тем, как бы связаться с матерью, с Тимуром, с Аркадием. Но ничего путного на ум не приходило. Попытки других заключенных, раздобывших где-то клочок бумаги, передать написанное на нем послание через конвоиров или «вольняшек» жестко пресекались.

И вот теперь перед ней лежит не клочок, а самый настоящий чистый лист, в руке она держит аккуратно заточенный карандаш, но ни одной фразы на бумаге пока не появилось. Рука не слушалась, мысли в голове разбредались.

Наконец, собравшись с силами, Рахиль вывела на белом листке два первых слова: «Дорогой сыночек». По щекам градом покатились слезы. Она едва успела отвернуть лицо от бумаги – не хватало еще, чтобы родные увидели на письме пятна и догадались об их происхождении.

Выплакавшись, Лия задумалась. Что сообщить маме и сыну о себе, о своей жизни в лагере? Написать о том, как под палящим солнцем месила ногами глину для самана, как стертыми в кровь руками рыла арыки, как, корчась от боли в спине, копала ямы под посадку малины и яблонь, как озябшими пальцами резала упругие стебли озерного камыша? Или о том, как, засыпая под стоны и плач других заключенных, страдая от разлуки со своими родными, самыми дорогими ей людьми, видела по ночам беспокойные сны?

Наконец, она приняла решение, снова взяла карандаш, придвинула поближе бумажный листок и, то и дело смахивая в сторону набегающие слезы, написала:

«Дорогой сыночек, дорогая мамочка! Простите, что так долго не давала о себе ничего знать, не имела возможности. Теперь мы с вами будем переписываться. Ужасно по вам скучаю. Как вы там поживаете? Тимурчик, напиши, как у тебя дела в школе. Мама, как твое здоровье?

За меня не переживайте, я живу нормально. Работаю на свежем воздухе, как простая колхозница. Мы облагораживаем казахскую землю, сажаем сады. Природа здесь очень красивая. Неподалеку очень большое, заросшее камышом озеро, где мы часто бываем. Из наших окон по вечерам виден необыкновенно красивый закат. Морозы тут бывают сильные, но нам выдали теплую одежду, так что я не замерзаю.

Тимурчик, передай привет папе и напиши, как у него дела. Напечатали, наконец, его «Судьбу барабанщика» или нет?

До свидания, мои дорогие. Крепко вас целую и очень люблю. С нетерпением буду ждать от вас письма. Ваша Лия».

 

 

«Интересно, как тут работает почта? Сколько дней идут письма от Акмолинска до Москвы и от Москвы до Акмолинска? Надеюсь, не к составу для «зеков» прицепляют почтовые вагоны…» – размышляла Рахиль, шагая в колонне заключенных, которая возвращалась в лагерь после работы в яблоневом саду. Сегодня они занимались делом несложным и даже приятным: подгребать снег к стволам посаженных осенью молодых яблонек – это вам не глину месить и не арыки копать.

Погода, слава Богу, выдалась замечательная. Мороз стоял не сильный – градусов пятнадцать, не больше. Ветер, который, казалось, никогда не прекращается в этой степи, неожиданно стих. В синем небе светило холодное, но очень яркое солнце. Снег под валенками приятно похрустывал и блестел, как будто его посыпали переливающимися блестками.

На лицах большинства женщин выступил нежный румянец. Если бы не одинаковые бушлаты с нашитыми на них номерами, можно было бы подумать, что в саду работают не заключенные исправительно-трудового лагеря, а обычные труженики сельского хозяйства, которые самозабвенно защищают молодые деревца от сильных морозов и степных грызунов.

Рахиль посмотрела на работающую рядом с ней Наташу и порадовалась за девушку – ее бледные, почти как этот снег, щечки слегка порозовели. Последнее время подопечная Лии вызывала у нее тревогу. Конечно, все они тут померкли и огрубели, казались старше своих лет, но Наташа даже на фоне других заключенных выглядела очень плохо.

От былой красоты не осталось и следа. И не только потому, что и без того худенькая балерина от лагерного режима похудела еще сильнее и походила на обтянутый бледной кожей скелет. Такой была и Женя перед тем, как ее отправили в больницу. Но в Евгении чувствовалась жизнь, ее взгляд не потух даже тогда, когда она прощалась с Лией и Сарой у дверей лечебницы. В глазах Наташи жизни не было.

Девушка замкнулась, ни с кем не разговаривала. Разве что односложно и нехотя отвечала на вопросы Рахили, когда та пыталась ее расшевелить. Ни с кем из других заключенных Наташа так и не сблизилась, хотя в их бараке проживало несколько ее ровесниц.

«Неладное что-то с девочкой творится. Это я тебе как врач говорю, – сказала как-то наблюдавшая за балериной Валентина. – Я сначала подумала, что это вяло текущая шизофрения, но потом пригляделась к ней получше и поняла, что никакой патологии тут нет. Гложет ее что-то, покоя не дает. Вот она и ушла в себя, замкнулась. Ей бы выговориться, снять с себя этот груз, но она, видно, не решается…»

«Да выговорилась уже, – с горечью подумала Лия. – Знаю я, что ее гложет. Но можно ли ей верить…» Рахиль до сих пор не могла понять, правду ли рассказала Наташа о своей роковой встрече с товарищем Калининым в коридоре Большого театра или придумала эту историю.

С одной стороны, девушка все-таки казалась ей не совсем здоровой. Об этом говорило и ее странное поведение при общении с агрономом Семеном Ивановичем. С другой стороны, Лия помнила о распространяющихся по столице слухах о далеко не отеческих отношениях между престарелым всесоюзным старостой и совсем юными балеринками. Там, в Москве, она относилась к этим слухам как к грязным сплетням, распространяемым завистниками.

Все знали о том, что товарищ Калинин, будучи председателем Президиума Верховного Совета СССР, уделял Большому театру особое внимание. Личное шефство важного государственного деятеля над главным театром страны приносило немало пользы как артистам, так и самому театру. Большой освободили от многих налогов, государство оплачивало за него таможенные пошлины, обеим труппам – оперной и балетной – регулярно повышали зарплату, для артистов строили кооперативное жилье, за их здоровьем следило лечебно-санитарное управление Кремля…

«Может, и есть, конечно, в этих слухах доля правды, – думала тогда, в Москве, Лия, – дыма без огня не бывает. Однако личная жизнь товарища Калинина никого касаться не должна. Говорят, с супругой своей он давно не живет. Кто ж запретит ему встречаться с актрисами, если они отвечают ему взаимностью? Ведь он к этому никого не принуждает…»

После неожиданного откровения Наташи Лия, правда, вспомнила одну нелицеприятную историю, о которой шепталась вся Москва. Где-то год или два назад пропала совсем юная балерина Большого, которую долго не могли найти, а потом изуродованное тело девушки обнаружили в подмосковном лесу. Многие москвичи тогда поговаривали, что без всесоюзного старосты тут не обошлось. Но как можно было в это поверить, ведь официально товарищу Калинину никто никаких обвинений не предъявлял…

 

 

– Снежок надо хорошенько приминать, тогда мышки к стволам не подберутся, – раздался где-то неподалеку дребезжащий голос агронома. – Они ведь, окаянные, прямо сквозь сугроб лезут, чтобы кору поглодать. А мы снег поплотнее утрамбуем, вот грызуны и не пролезут.

Рахиль выпрямилась и посмотрела на Наташу – как на этот раз девушка отреагирует на Семена Ивановича. Балерина даже не повернула в сторону агронома головы, но ее худенькое тельце сжалось и будто окаменело. Однако это состояние длилось недолго. Уже через несколько секунд девушка принялась яростно работать лопатой. «Слава Богу, обошлось», – подумала Рахиль.

– Мышки кору обгрызают, а зайчики молоденькие веточки обкусывают, – уже с другой стороны дребезжал агроном. – Мы с вами потом колючек насобираем да и натыкаем их в сугроб вокруг стволиков. Вот зайчата и убегут не солоно хлебавши.

– Им тоже есть хочется… – пожалел зверушек кто-то из женщин.

– Хочется… Конечно, хочется. Всем есть хочется, – согласился Семен Иванович и тут же развел руками:

– Но что же делать? Если яблоньки из-за зайцев или мышей погибнут, нам с вами не поздоровится. В данном случае, человек важнее зверя. Даже такого симпатичного, как зайчик. Ну и потом – ели же они что-то, когда этого сада здесь не было? А?

Агроном отправился дальше. Женщины продолжали подгребать к деревцам рыхлый снег и утрамбовывать его вокруг стволов. Рахиль по-прежнему трудилась рядом с Наташей и думала о том, как бы ей разговорить девушку, вывести ее из того угнетенного состояния, в котором она находилась последнее время.

– Ты письмо в Москву отправила? – не придумав ничего лучшего, спросила она у балерины.

– Мне некому писать, – тихим, бесцветным голосом ответила Наташа.

«Вот дура, нашла что спросить… – ругала себя Лия. – Знала ведь, что у нее родители арестованы». Через минуту она снова обратилась к девушке:

– Ну, а бабушки, дедушки, родственники какие-нибудь, подруги, наконец, у тебя есть?

– Мне некому писать, – тем же тоном повторила Наташа.

Рахиль решила больше не доставать бывшую балерину вопросами и подумать лучше о чем-нибудь своем, но в голову вдруг пришла неожиданная мысль: если мать Наташи тоже арестована как член семьи изменника Родины, то вполне возможно, что и она отбывает наказание где-нибудь в этих местах. Возможно, даже в этом же лагере, где содержатся тысячи женщин. Лия уже встречала здесь арестанток из одной семьи. Это были родные сестры или матери с дочерьми.

– Она тоже тут… – сказала вдруг Наташа.

Лия опешила: «Ей что – передались мои мысли?» Но, повернувшись к девушке, чтобы продолжить разговор, невольно вздрогнула: Наташа смотрела перед собой пустым, отрешенным от действительности, устремленным в никуда взглядом. «Все-таки с головой у нее не все в порядке…», – так ничего и не сказав, вздохнула Рахиль.

 

 

Когда колонна подошла к воротам лагеря, на землю уже опускались сумерки. Неожиданно первые ряды женщин, словно наткнувшись на какое-то препятствие, остановились. Строй заключенных рассыпался.

– А ну встали в шеренги! Нечего тут смотреть! Трактора никогда не видели?! – раздался громкий окрик одного из конвоиров. Как по команде затявкали собаки, привыкшие поддерживать ор охранников устрашающим лаем.

– Пошли! Пошли! Не останавливаться! – перекрикивая собачий лай, приказыва