Алгоритм - классификатор по оказанию 12 страницаЗатем я взяла две воронки — большую, сделанную из олова, и маленькую стеклянную — и вставила носики в противоположные концы резинового шланга. Я просунула большую воронку в новообразовавшееся отверстие и, орудуя шлангом как веревкой, медленно… осторожно… дюйм за дюймом… фут за футом… начала опускать ее все ниже. Спустя целую вечность весь шланг оказался в дымоходе. Если мои расчеты верны, большая воронка должна быть сейчас на одном уровне с камином гостиной. Я приложила маленькую воронку к уху как раз вовремя, чтобы услышать, как Фели говорит: — Я думала, может быть, что-то из Элгара. «Прощание ангела». Это очень по-британски. — Да, но слишком по-католически, не так ли? — ответил незнакомый голос. — Основано на стихах ренегата Ньюмена. Равносильно тому, чтобы исполнить «Аве Марию». Не хочу вкладывать неверные идеи в девичьи головы. Они все будут там. Все его обожали. Вот оно что, я подслушиваю разговор между Фели и Альбертой Мун, преподавательницей музыки в школе Святой Агаты — Альбертой Мун, которая, по словам викария, будет в полном отчаянии от известия о гибели мистера Колликута. Они обсуждают не свадьбу Фели, а похороны мистера Колликута. — Возможно, «Песнь Симеона Богоприимца», — предложила Фели. — «Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыка, по слову Твоему, с миром». Он так часто исполнял ее на вечерне. Я подумала, что мы можем попросить мисс Танти исполнить ее соло. Повисло ледяное молчание, казавшееся еще более холодным и долгим сквозь длинный шланг, с помощью которого я подслушивала. — Нет, не думаю, мисс Офелия. Мисс Танти, будем искренни, его ненавидела. За этими словами последовал сухой смешок. Фели ответила что-то, что я не сумела разобрать, но, судя по интонации, она опечалилась. Я вытащила стеклянную воронку и воткнула резиновый конец себе прямо в ухо. — …часто общалась с ней в школе до того, как она отошла от дел, — говорила мисс Мун. — …в те дни мы еще старались быть вежливы друг с другом. Я забыла, что мисс Танти была предшественницей мисс Мун в Святой Агате. — Как ни трудно вам в это поверить, наверное, это мой вынужденный долг проинформировать вас, что она испытывала к Криспину то, что мои девочки именуют «нежными чувствами». Криспин? Ага! Она говорит о мистере Колликуте. — О, не надо так изумленно на меня смотреть, Офелия. Разумеется, она достаточно стара и могла бы быть ему матерью, но никогда не стоит недооценивать напор сопрано, милочка. Моим ушам — или, скорее, моему уху, поскольку я подслушивала с помощью резинового шланга, вставленного только в одно ухо, — мисс Мун слышалась скорее сердитой, чем убитой горем. — Я не позволю этой женщине петь соло на похоронах Криспина! Позволить этой несостоявшейся возлюбленной щебетать над останками любимого? Это просто неприлично, Офелия. Выбросите это из головы. Нет, я окажу ему эту честь сама. Вероятно, это будет Перчелл. «Когда меня предадут земле» из «Дидоны и Энея». Самая подходящая вещь. Я буду сама себе аккомпанировать на органе и петь, поэтому вам нет необходимости разучивать эту вещь. Нет-нет, не благодарите меня. Я уверена, что вам и без того нелегко… Такая жалость, что Букшоу… не так ли? Я видела табличку у ворот. Так ужасно. Но надо искать положительную сторону. Птичка нашептала мне, что у вас скоро будет повод для праздника. Мы так рады за вас, Офелия, правда. Как бишь там его зовут? Парня с фермы «Голубятня». Виктор? Я знаю, вы с Виктором… Это уже чересчур! Я схватила маленькую стеклянную воронку, лежавшую на решетке, и воткнула ее носик в шланг. Поднесла ее ко рту и прокричала: — Дитер! Его зовут Дитер, глупая старая тюлениха! Что я натворила? Неужели я позволила минутному приступу злости разрушить остатки достоинства де Люсов? Может, сейчас в церкви святой Танкред качает своей деревянной головой, плача кровавыми слезами и не веря, что его пра-пра-правнучка оказалась такой занудой? Я снова прижала воронку к уху и прислушалась. Ничего, только молчание. Потом хлопнула дверь. Через секунду раздался стук каблуков по камню камина и безошибочно узнаваемое царапанье ногтями по дальнему концу моего шланга. В мои пальцы и маленький рупор воронки просочился придушенный узкой резиновой трубкой голос Фели, напоминающий голосок рассерженного эльфа. — Я тебя ненавижу! — выкрикнула она.
Как одна уединенная деревушка, расположенная в сельской местности в милях от всего на свете, может одновременно вмещать мисс Танти и мисс Альберту Мун? Если подходить к этому делу математически, провидение должно было разместить их на противоположных концах страны — одну в Лендс-Энд, а вторую — в Джон-о’Гроутс. Я размышляла на эту тему, спускаясь по западной лестнице с испачканной сажей простыней Фели в руках. Высыплю золу где-нибудь на Висто, где ее рано или поздно смоет дождь. Я уже нашла чистую простыню в комоде и аккуратно постелила ее на кровать Фели. Грязную я постираю в лаборатории, высушу в своей спальне и верну в кладовку в подходящий момент. Какая же я умная. Фели стояла внизу лестницы, постукивая ногой. Я уж было собиралась развернуться и драпануть, но не сделала этого. Мои ноги внезапно что-то заморозило. Ну и ладно, все равно рано или поздно она до меня доберется. Мне не скрыться. С тем же успехом я могу получить свое и сейчас. Когда я неуклюже сошла с последней ступеньки, Фели налетела на меня. Я уронила простыню, сажу и закрыла глаза руками. Она схватила меня за плечи. Сейчас она выдавит из меня весь воздух, сломает ребра, как американские рестлеры, которых нам показывают в хрониках в кино. — Ты была великолепна! — сказала она, сжимая меня. — Спасибо! Я высвободилась, не доверяя ей. — Несколько минут назад ты меня ненавидела, — заметила я. — То было тогда, а это сейчас, — ответила Фели. — У меня было время поразмыслить. Вероятно, я погорячилась. Я знала, что это максимально близкие к извинению слова, которые мне светит услышать от Фели за всю мою жизнь. — «Глупая старая тюлениха!» — повторила Фели, качая головой. — Стоило видеть ее лицо. На миг я подумала, что она наделает на ковер. Моя сестрица бывает удивительно жестока, когда забывается. — Всегда пожалуйста, — ответила я, продолжая купаться в неожиданных благодарностях Фели и желая, чтобы это ощущение продолжилось как можно дольше. Из-за столь неожиданного окончания военных действий мой мозг внезапно забурлил жаждой доброй воли, я просто умирала от желания поделиться с ней новостями — о том, что в ее жилах, вероятно, течет кровь святого, историей о бедной малышке Ханне Ричардсон, о гробнице Кассандры Коттлстоун и о моей встрече с Джослином Ридли-Смитом. Мне хотелось обнять ее, как я обнимала Даффи. Сжать ее изо всех сил. Но я не могла. Такое впечатление, словно мы разные полюсы одного магнита, как будто мы должны быть одинаковыми, но на самом деле друг друга отталкиваем, вечно движимые таинственной невидимой силой. — Когда похороны? — неловко спросила я. — В следующий вторник, — ответила Фели. — Когда Пасха уже наконец закончится. Хотя я несколько удивилась, услышав, что моя благочестивая сестрица говорит об одном из величайших праздников церкви, как о том, что должно наконец закончиться, я ничего не сказала. Я училась, по крайней мере в том, что касалось Фели, держать язык за зубами. — Гроб будет открыт? — уточнила я. Я очень надеялась, что да. Было бы лучше, — думала я, — хранить память о мистере Колликуте без противогаза. — Господи, нет, — ответила Фели. — Викарий не одобряет открытые гробы. На самом деле он категорически против. «Устав погребения умерших» подчеркивает воскресение, а не смерть. «Я есмь воскресение и жизнь»,[43] — сказал Господь. — Полагаю, когда в центре событий труп с равнодушной физиономией — это немного расхолаживает, — заметила я. — Флавия! — К вопросу о равнодушных физиономиях, — продолжила я. — В церкви я наткнулась на мисс Танти. Я не стала упоминать, что при этом с балок капала кровь. — Меня об этом проинформировали, — сказала Фели. Проклятие! Есть хоть немного личной жизни в этой деревне? Но кто мог ей сказать? Явно не викарий и тем более не Адам Сауэрби. Она с ним даже не знакома. Безумная Мег вообще не обсуждается. Должно быть, Фели заметила озадаченность на моем лице. — «Успешный органист, — процитировала она, — должен иметь достаточно длинные пальцы, чтобы доставать до регистров органа, достаточно длинные ноги, чтобы доставать до педалей, и достаточно длинные уши, чтобы проникать в жизнь каждого хориста». Вэнли, «Об органе и его приятностях», глава тринадцатая, «Руководство певчими». — И добавила: — На самом деле я слышала это из уст самой Иезавели. — Иезавели? Я взяла себе на заметку выудить из Фели информацию о мисс Танти, но даже не ожидала, что сведения польются на меня, не успею я, так сказать, тронуть кран. — О, ты наверняка обратила внимание, — сказала Фели. — Эти две старые гарпии, мисс Мун и мисс Танти, чистят перышки и прихорашиваются, сцепившись над могилой бедного мистера Колликута. Это все равно что наблюдать за бегами колесниц в Древнем Риме. — А репутация! — подхватила я, стремясь присоединиться к игре. — «Встречный пожар» и «Вечер в Мальден-Фенвике». — «Ревность», — добавила Фели, и на миг я призадумалась, почему так редко разговариваю со своей сестрой. Но наше веселье быстро улеглось, как часто бывает, когда оно наигранное, и мы остались в неловком молчании. — Почему мисс Танти выкрикнула: «Прости меня, Господи», когда увидела кровь? — Потому что ей надо быть центром внимания, даже когда святой кровоточит. — Она призналась мне, что это был спектакль, — сказала я, умалчивая о том, что услышала это позже в доме мисс Танти. — Она мнит себя детективом и хочет участвовать в этом деле, возможно даже, что ее тоже можно подозревать в убийстве. — Убийстве?! — фыркнула Фели. — Я тебя умоляю! Она и слона не разглядит, чтоб его убить, даже если тот будет стоять прямо перед ее носом. А уж что касается детективных расследований, так эта женщина не в состоянии найти собственный зад в юбке. — Но все равно да благословит ее Господь, — сказала я. Это формула, которую мы используем, когда заходим слишком далеко. — Но все равно да благословит ее Господь, — эхом отозвалась Фели, правда, довольно кисло. — И остается мисс Мун, — ловко ввернула я. — С чего бы мисс Мун убивать мистера Колликута? — спросила Фели. — Она в нем души не чаяла. Носила ему полные сумки омерзительных морских ирисок собственного приготовления. Даже взяла на себя стирку его стихарей и носовых платков. — Правда? — переспросила я, сразу же вспоминая белые рюши, торчавшие из-под противогаза. — Конечно, — ответила Фели. — Миссис Баттл всегда считала недопустимым стирать одежду своих постояльцев. Эти слова натолкнули меня на мысль. — Твои уши уже достаточно длинные, чтобы проникать в жизнь каждого хориста, — сказала я с усмешкой. — Из тебя получится прекрасный органист, Фели. — Да, я на это рассчитываю, — отозвалась она. И, указывая на перемазанный сажей сверток на полу, добавила: — А теперь приберись тут, пока я не сказала отцу.
Пансион миссис Баттл, старинная постройка из покоробившихся, истрепанных погодой досок с отслаивающейся краской, располагался посреди изрезанного рытвинами двора в южной части дороги на полпути между Святым Танкредом и «Тринадцатью селезнями». В прежние времена это была пивная «Адам и Ева», и ее название и слова «Эль и стаут» до сих пор поблекшими буквами виднелись над дверью. Все здание посередине прогнулось, словно змея, и казалось отсыревшим. Я постучала и подождала. Ничего не произошло, и я снова постучала. Опять ничего. Возможно, прикинула я, как и в лавке мясника в Незер-Уолси, хозяева в огороде. Я прогулялась за здание с таким видом, будто я неторопливый заблудившийся турист. Территория позади дома напоминала археологические раскопки: кучи песка, будто гигантские изгороди, ощетинившиеся лопатами. Повсюду виднелись неопрятные горы досок и пакеты с цементом. Везде торчали сломанные камни, как будто их разбросал в приступе гнева ребенок-великан. Обиталище каменщика Джорджа Баттла. Я заглянула в темный сарай, стоявший с краю. Еще больше цемента, деревянная коробка с мастерками, старомодная парта с бухгалтерскими книгами и чернильницами, ряд колышков, на которых висела разнообразная черная резиновая непромокаемая одежда, электрический звонок и эмалированный чайник, и еще в углу ковер, которым, должно быть, когда-то укрывали давно умершую собаку. Нет смысла изучать здесь все слишком подробно, — подумала я. — Вдруг кто-то наблюдает из дома. Я сунула руки в карманы кардигана, взглянула на небо, как будто интересуясь погодой, и, насвистывая, продефилировала к парадному входу. Постучала… снова постучала. Целый залп стуков. После того, что показалось мне часом, послышались приближающиеся к двери тяжелые шаги, и в боковом окошке отдернули кружевную занавеску. Выглянул и исчез глаз. После еще одной мучительно долгой паузы дверная ручка медленно повернулась на несколько градусов и дверь распахнулась внутрь, открывая длинный темный туннель, ведущий почти в бесконечность и заканчивающийся крошечным клочком света где-то в задней части дома. — Ну? Голос раздался откуда-то из сумрака. — Миссис Баттл? — уточнила я. — Я Флавия де Люс из Букшоу. Могу я войти? Просите и обрящете, как меня учили, но это не сработало. Обычному человеку трудно отказать в такой прямой просьбе, но миссис Баттл явно не была обычным человеком. — Зачем? — спросила она. — Это насчет мистера Колликута, — ответила я. — На самом деле вопрос довольно личный. Я бы предпочла обсудить его в доме, где нас не могут подслушать. Шаг второй: намекни, что твое послание одновременно тайное и пикантное. — Ну… — нерешительно протянула она. — Я не хочу, чтобы меня кто-нибудь здесь видел, — сказала я, понижая голос и оглядываясь как будто в поиске подслушивающих. — Входи, — скомандовала она, и мясистая рука из теней за дверью поманила меня в сумрак. После яркого света улицы моим глазам потребовалось несколько секунд, чтобы адаптироваться к темноте, но когда я приспособилась, то обнаружила себя лицом к лицу с хозяйкой дома. Или по меньшей мере наполовину лицом к лицу. Вторая половина все еще скрывалась в тенях за дверью. Хотя время от времени мы встречались с миссис Баттл в деревне, но вблизи я никогда ее не видела и с ней не разговаривала. В действительности она выглядела больше, чем я припоминала, и была более краснолицей. — Ну? — На самом деле… — начала я, повторяя те же слова, что и раньше. Слова «на самом деле», как и их родственники «откровенно говоря», должны сами по себе быть для людей знаком, что сейчас последует откровенная ложь, но почему-то это не так. — На самом деле… — повторила я, — дело в моей сестре Фели. Офелии, имею в виду. — Да? Глаз в сумраке слегка расширился. Ага, отлично. Пока я ехала в деревню из Букшоу, я мысленно отрепетировала весь разговор. Я переступила с ноги на ногу, бросая неловкие взгляды на темный коридор, как будто опасалась, что меня услышат. — Она… она собирается замуж, видите ли… а кое-какие письма… Однажды Даффи читала нам французский роман, где весь сюжет строился вокруг писем. Я задержала дыхание и напряглась, чтобы заставить свое лицо покраснеть, хотя мои усилия наверняка пропали втуне в темноте. — Мистер Колликут… — начала я объяснять. — Письма, да? — сказала миссис Баттл. — Ясно. И ты хочешь их вернуть. Опля! Я закусила губу и кивнула. — Сестре. Я опять кивнула, пытаясь изобразить отчаяние. — Очень мило, — сказала она. — Очень трогательно. Должно быть, ты ее любишь. Я смахнула воображаемую слезу и долго вытирала палец о юбку. Это сработало. — Не то чтобы от этого был толк, — продолжила она, махнув рукой в сторону темной лестницы. — Полиция там уже хорошенько покопалась. — О нет! — воскликнула я. — Фели просто умрет. Произнося эти слова, я почувствовала что-то странное. Никто ведь просто не умирает. Например, мистер Колликут встретил свою смерть в руках парочки убийц — теперь я в этом уверена, и его в противогазе протащили (или противогаз надели позже?) по церковному кладбищу к исхоженной могиле Кассандры Коттлстоун, потом по влажному земляному туннелю и затем бросили в склепе давно умершего святого. Ничего простого в этом нет. — Перевернули все вверх тормашками, инспектор Хьюитт и его люди. И даже не потрудились навести порядок. Вся комната была в таком состоянии… — Просто кошмар, — ввернула я. — Ты читаешь мои мысли, — сказала она. — Просто кошмар. Я предоставила нам возможность помолчать пару минут, чтобы мы ощутили связь как сестры по несчастью. — Надеюсь, теперь вам лучше, — заговорила я. — Мисс Танти сказала мне, что вы просто святая, что регулярно отвозите ее к врачу. У вас такое большое сердце, мисс Баттл. — Да. Раз уж ты так говоришь, то, полагаю, так и есть. Никто, даже святой Франциск Сальский,[44] последним словом которого было «Смирение», не мог бы отклонить комплимент вроде этого. — В тот день я маялась мигренью, — продолжила она без всяких поощрений. — Мне ужасно не хотелось ее подводить, но Флорри, моя племянница, предложила отвезти ее, поскольку она должна была приступить к работе только после полудня. «Нет, Флорри, — сказал ей Криспин, то есть мистер Колликут. — Мне все равно надо поговорить с этой женщиной. Ты заслуживаешь полдня отдыха, а я вернусь задолго до полудня». — С этой женщиной? — переспросила я. — Он всегда называл мисс Танти «этой женщиной». Глаза миссис Баттл обежали комнату и сосредоточились на мне. — Нет, — ответила она, — не всегда. Я задумалась, не это ли «довольно странное замечание» имел в виду викарий? — Бог мой, должно быть, это такое беспокойство для вас и Флоренс, ваша машина пропала. Вместе с мистером Колликутом, конечно же. — Машина никуда не девалась, — сказала она. — Он так и не сел в нее. Во всяком случае, далеко не уехал. Флорри нашла ее припаркованной перед церковью. — Уфф, — сказала я скучающим голосом. И вздохнула. — Письма… — добавила я почти извиняющимся тоном. Она махнула рукой в сторону лестницы. — Первая дверь налево, — сказала она. — Наверху. Я поймала себя на том, что медленно крадусь по лестнице, как будто мне дают очки за тишину, пусть даже четвертая и седьмая ступеньки жутко скрипят. Первая дверь слева оказалась настолько маленькой и располагалась так близко к лестнице, что я чуть не пропустила ее. Я повернула фарфоровую ручку и вошла в спальню мистера Колликута. Полагаю, я ожидала увидеть что-то просторное. Меня, привыкшую к спальням Букшоу размером со стадион, это крошечное пространство под скосами крыши шокировало. Такое впечатление, будто несколько футов чердака пришлось превратить в еще одну спальню, а потом никто не позаботился вернуть все в прежний вид. Довольно своеобразная комната. И что за комната! Она чуть не лопалась от изобилия органных труб. Словно крысы в «Гамельнском крысолове», они были повсюду: огромные трубы, маленькие трубы, тонкие трубы, толстые трубы, коричневые трубы, черные трубы, серые трубы, желтовато-коричневые трубы, серьезные старые работяги, веселые юные шалуны, отцы, матери, дяди — лабиринт из труб и цилиндров. Подставки с клапанами, будто говяжьи ребра в окне лавки мясника, и на каждом на диске из слоновой кости выгравировано название: труба, гемсхорн, скрипка, флейта, рорфлёте, бурдон и другие. В угол под покатым потолком втиснулась жалкая крошечная кроватка, аккуратно застеленная. На один внезапный головокружительный миг мне показалось, будто я снова внутри органа Святого Танкреда, в том месте, где убили мистера Колликута. Деревянная виндлада, поставленная вертикально, служила столом, и на ней лежала неопрятная кипа бумаг. Я забралась на что-то, по-видимому, долженствующее быть диапазоном, и подняла верхний лист, исписанный мелким муравьиным почерком — Даффи назвала бы его «минускулом». Там говорилось: «Находка органа Ренатуса Харриса[45] 1687 года в Браксхэмпстеде и отчет о его реставрации». Эти слова были дважды подчеркнуты красными чернилами, а под ними было написано: «Криспин Савой Колликут, бакалавр музыкального искусства, член Королевского колледжа органистов». Под этими словами черной ручкой и другой рукой было приписано одно слово: «Покойный».
Кто мог это сделать? Черное слово, должно быть, добавилось в последние несколько дней, когда обнаружили тело мистера Колликута. Если только кто-то не написал его раньше как предостережение. Видел ли его инспектор Хьюитт? Наверняка. Но если да, почему он не забрал бумагу с собой как улику? Я быстро пролистала стопку бумаг. Кажется, здесь примерно страниц пятьсот. Да, точно — они пронумерованы. Пятьсот тринадцать листов, каждый из которых исписан микроскопическим почерком мистера Колликута. Должно быть, он работал над этим трудом с тех пор, как был еще школьником в коротких штанишках. Несмотря на убористый почерк, на полях почти каждой страницы были втиснуты тысячи замечаний и исправлений, и от каждого шла тонкая линия, соединяющая его с тем местом в тексте, к которому оно относилось, «неисправность» заменялась на «расстройство», «устройство» на «приспособление» и тому подобное. Очень прямолинейно. Это те самые замечания, которые друг Адама Поул именовал заметками на полях? Вероятно, нет. Заметки на полях — это информация о повседневной жизни, а эти каракули — правки мистером Колликутом собственной рукописи. По крайней мере, так я думала, пока не наткнулась на слово adamas. Сначала я подумала, что речь идет об Адаме. Мистер Колликут сделал заметку в своей книге об Адаме Сауэрби? «Adamas» — это обозначение для «Адам Сауэрби»? Но нет, этого не может быть. Второе имя Адама — Традескант. Я видела это на его визитной карточке. И тут до меня дошло, да так, что мне показалось, будто меня стукнули палкой по черепу. Adamas — это же латинское слово, обозначающее «бриллиант». Так сказал Адам! Это слово было обведено кружком и связано линией-стрелкой со списком различных регистров, которые когда-то были частью старинного органа в Браксхэмпстеде. Он хотел вписать это слово между «гемсхорном» и «скрипкой». — Ты еще не нашла? Голос миссис Баттл и ее тяжелые шаги по скрипучей лестнице. Я подскочила к двери и высунула голову в коридор. — Я уже иду, миссис Баттл, — окликнула ее я и услышала, как ее шаги замерли. Должно быть, ей тяжело подниматься по ступенькам и она не хочет делать это без необходимости. — Можно ли мне воспользоваться туалетом, пока я тут? — прокричала я с неожиданной назойливостью. — Боюсь, я… Я не уточнила, но нужды в этом не было. Человеческое воображение способно на все, когда ему позволяют самостоятельно заполнить пробелы. Я отчаянно взмолилась, чтобы наверху была уборная. Она должна быть, это же пансион. — В конце коридора, — проворчала она, и ее шаги двинулись обратно. Я вернулась к изучению пожитков мистера Колликута. Для такой переполненной комнаты их было на удивление мало, если не считать свалки из органных труб. Горы книг по музыке, метроном, камертон-дудка, бюст Иоганна Себастьяна Баха — родившегося и умершего в те же годы, что Кассандра Коттлстоун, припомнила я с дрожью удовольствия. На боковом столике в стакане стояла зубная щетка, рядом — баночка с зубным порошком. Пилка для ногтей и щипчики были идеально выровнены параллельно друг другу, как и следовало ожидать. Органистам следует особенно тщательно ухаживать за руками. Я подумала об иссохших пальцах мистера Колликута, какими я их видела в гробнице Святого Танкреда, и о его чистых ногтях на той руке, которая сжимала осколки стекла. Он был уже мертв, когда его волокли по туннелю. Он не цеплялся за землю кладбища. Я встала на колени и заглянула под кровать. Слишком темно, чтобы что-нибудь увидеть. Я прижалась щекой к половицам, подалась вперед и просунула руку так далеко под кровать, как только смогла. Мои пальцы коснулись чего-то — почувствовали — схватили — и медленно потащили это поближе. Это оказалась плоская коробочка из-под сигарет. «Плейерс Нейви Кат». Сто сигарет. Наверняка полиция ее видела. Но если да, зачем они засунули ее обратно под кровать? Может, они только увидели, но не трогали — положились скорее на глаза, чем на пальцы. Крупный полицейский сержант не так привычен, как я, ползать на животе под кроватями. Тонкую жестяную коробочку легко не заметить в темном углу. Я встала на колени и села на пятки. Судя по весу, коробочка не совсем пустая. Я потянула за застежку, и крышка отскочила. Что-то выпорхнуло мне на колени. Банкноты! С полдюжины банкнот по сто фунтов каждая! Шестьсот фунтов! Больше денег, чем я когда-либо видела в своей жизни! Должна признаться, что в моей голове пронеслось большое количество идей, когда банкноты вывалились мне на колени, но поскольку каждая из них подразумевала кражу, я сразу же подавила свои побуждения. Банкноты были сложены вдвое и вложены в конверт, который выскочил, как чертик из табакерки, когда я открыла крышку. Шестьсот фунтов! Неплохо для мистера Колликута, бедного, как церковная мышь, — и это деревенский органист, который еле сводил концы с концами на пятьдесят фунтов в год. Я перебрала банкноты по очереди и уже собиралась вернуть их в коробочку, когда заметила на конверте что-то странное. Клапан был оторван, оставив неровный край. — Ты уже закончила? Опять миссис Баттл. На этот раз нетерпеливо. — Да, уже иду, — отозвалась я. — Сейчас спущусь. Я сложила банкноты и засунула их обратно в жестяную коробочку. Снова улегшись на живот, я вернула ее в дальний угол за ножку кровати. Я прикарманила конверт и двинулась к выходу. Тихо прокралась на цыпочках в конец коридора, вошла в туалет, дернула за цепочку и спустила воду… подождала… еще раз спустила воду… и еще раз. Потом захлопнула дверь и неторопливо спустилась по ступенькам, пытаясь принять благодарный вид. — Ну? — спросила мисс Баттл, уперев руки в бока. Я угрюмо покачала головой. — Ничего, — ответила я. — Фели будет опустошена. Пожалуйста, обещайте, что вы сохраните все в тайне. Миссис Баттл долго на меня смотрела и затем неожиданно смягчилась. По ее лицу скользнуло подобие улыбки. — Веришь или нет, когда-то я тоже была молода, — сказала она. — Я не обмолвлюсь ни словом. — О, благодарю вас! — сказала я и добавила: — Кстати, ваша племянница дома? Я бы хотела лично поблагодарить ее за великую доброту к мисс Танти. Я знаю, моя сестра высоко ее ценит, то, что она делает для хора и прочее. Мисс Танти такое сокровище, правда? — Флоренс работает, — ответила миссис Баттл, распахивая передо мной дверь. — Я передам ей твои слова. — О да, — произнесла я, лихорадочно пытаясь выцарапать еще хоть какой-то обрывок информации. — Она же домработница у Фостеров, да? Это был выстрел наугад. — Домработница? — фыркнула она. — Отнюдь. Флоренс — личный секретарь члена городского магистрата Ридли-Смита.
Домой, домой, трампампам! Если бы не «Глэдис», у меня бы давно уже ноги отвалились. В лаборатории я взяла фонарик из ящика и отправилась в темную комнату, устроенную дядюшкой Таром в углу. Светонепроницаемая. Темно, как в могиле. Я включила фонарик и вытащила из кармана конверт. В комнате мистера Колликута мои пальцы нащупали на поверхности бумаги какую-то неровность. Зачем, подумала я, кому-то отрывать клапан от конверта, в котором держат деньги? Ответ казался очевидным: чтобы избавиться от того, что на нем написано. Я положила конверт лицом вверх на рабочий столик и рядом с ним фонарь. Кусочек картона сфокусировал луч света. Теперь тонкий длинный узкий луч света освещал бумагу под очень низким углом — с правой стороны. Теперь любые неровности будут заметны. Я взяла увеличительную линзу и наклонилась поближе. Вуаля! — как сказала бы Даффи. Бумага была старой, высокого качества — сорт, использовавшийся перед войной для личной корреспонденции. Вовсе не дешевый тонкий блестящий хлам, в котором кредиторы отца присылают регулярные счета. На недостающем клапане был вытиснен герб или монограмма, и длительное пребывание под давлением, или в коробке, перенесло это изображение на пустую лицевую часть конверта. Едва заметная, очень слабая, но тем не менее в косом луче света эта монограмма поддавалась расшифровке.
КРС
Кто-то Ридли-Смит. Ридли-Смит — записала я в дневник. Ридли-Смит — отец, не сын. Как его зовут? Член городского магистрата Ридли-Смит, канцлер Ридли-Смит, дал лично или прислал шестьсот фунтов в банкнотах мистеру Колликуту, который говорил всей деревне, что он слишком беден, чтобы отдавать свои носовые платки и стихари в прачечную.
|