Студопедия — Институт философии АН СССР
Студопедия Главная Случайная страница Обратная связь

Разделы: Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

Институт философии АН СССР






Л.М. В начале 60-х годов Вы были едва ли не самым уважаемым заведующим едва ли не самой уважаемой кафедры; начальство к Вам благоволило, студенты платили любовью - это уже я могу засвидетельствовать. Почему же Вы покинули МГУ?

Т.О. Как Вы знаете, на фронте я получил тяжелую контузию, но постепенно ее последствия стали проходить, я остался в армии до конца войны и домой вернулся вполне работоспособным. Но начиная с 1957 г. стал чувствовать себя все хуже и хуже, особенно во время чтения лекций: сжималось сердце, в голове появлялась тяжесть, рассеивалось внимание. Врачи давали какие-то лекарства, однако они помогали мало и я был вынужден постепенно сокращать свои лекционные часы. К тому же как-то разладилась обстановка на кафедре, например, ухудшились мои отношения с Ю.К. Мельвилем, В.В. Соколовым, М.Ф. Овсянниковым. И я почувствовал, что определенный круг жизни завершился и пора сосредоточиться исключительно на исследовательской работе. Поэтому, когда в 1966 г. меня избрали членом-корреспондентом АН СССР, я принял решение целиком перейти на работу в Институт философии, что мне неоднократно предлагал сделать Ф.В. Константинов. Сначала я был старшим научным сотрудником в Вашем секторе, если Вы, конечно, не запамятовали.

Л.М. Как же! Для начала мы выпустили почти диссидентскую книгу "Философия и наука". Я написал к ней предисловие (довольно ученическое, как понимаю сегодня), но с радостью включил в нее нашумевшую "статью трех" (Мамардашвили, Соловьева и Швырева), работы тогда опальных А.П. Огурцова, Э.Г. Юдина, Н.С. Юли-ной, статью Б.М. Кедрова и Вашу, помню, "Философия и идеология".

Т.О. Ну, статья эта представляла собой резюме к моей только что написанной книге и не думаю, что она предлагала много новых идей. Позже, когда умер М.А. Дынник, П.В. Копнин предложил мне заведовать сектором. Я увидел, что там довольно скудно с людьми, и пригласил Н.В. Мотрошилову и Э.Ю. Соловьева. У меня было ощущение, что я пришел в коллектив, где можно было спокойно работать, и в первые же годы выпустил две монографии "Проблемы историко-философской науки" (1969) и "Главные философские направления" (1971). Правда, отношения с новым директором Б.С. Украинцевым как-то сразу не сложились.

Однажды он пригласил меня к себе в кабинет. "Я хочу с Вами поговорить по-товарищески. Вы, наверное, хорошо знаете Келле, потому что работали с ним в Университете. Сейчас возникла такая обстановка, что ему лучше всего самому уйти из Института. Я просил бы Вас по-товарищески посоветовать ему сделать это, в ином случае мы заведем на него персональное дело". Я ответил, что о В.Ж. Келле самого хорошего мнения, и так или иначе догадываюсь об "особой обстановке", но такую


просьбу выполнить не могу. Вадиму Жановичу об этом разговоре все же рассказал. Не знаю, как конкретно развивались дальнейшие события, но Келле вскоре перешел в Институт истории естествознания и техники.

А тут отчет Института философии в ЦК с докладом Украинцева. На нем присутствовали руководящие работники Института и отдела науки ЦК, в том числе и вице-президент Академии наук П.Н. Федосеев. Председательствовал зав. отделом СП. Трапезников. До сих пор помню свое выступление (черт меня дернул!), кажется, ошеломившее всех. Когда Украинцев закончил, я спросил председателя, можно ли задавать вопросы. Тот разрешил. "У меня, говорю, такой вопрос: был ли Украинцев как директор Института в каком-либо Институте философии союзных республик?". Он ответил, нет, не был. Задаю второй вопрос: "Был ли товарищ Украинцев как директор Института в каком-либо из Институтов философии и университетов стран народной демократии?" Он снова говорит: "Нет, не был".

А затем, когда началось обсуждение, я выступил и, рассказав про историю с Келле, произнес прямо-таки обличительную речь: Украинцев очень слабый директор, вся власть в Институте принадлежит МГБ (сформулировал нехорошо, в чем меня потом справедливо упрекали), то есть, Мишину, Герасимову и Быкову, которые создали нетерпимую обстановку. Причина ясна: каждый из них в научном отношении весьма слаб, чтобы не сказать хуже, но почему-то именно они стали ближайшими советниками Украинцева. Поэтому я полагаю, что нужно принять решение об укреплении Института новым директором.

После меня выступил Федосеев. Отношение к Келле, сказал он, было ошибкой, а вот насчет самого Украинцева предпочел промолчать. Трапезников тоже занял сдержанную позицию, хотя именно он назначил Украинцева. Он сказал: "Товарищ Украинцев, может быть, Вы разъясните, почему член-корреспондент Ойзерман так резко выступает против Вас. Может быть, и Вы что-то предпринимали против него и здесь взыграли эмоции?". Украинцев ответил: "Нет, я никогда против него не выступал и считаю, что это его собственное мнение, которое я считаю ошибочным".

После этого, естественно, мы с Украинцевым долго даже не здоровались. Может быть, это мелочи, но обстановку, сложившуюся в Институте, они, по-моему, характеризуют довольно наглядно.

Л.М. Мне ли этого не понимать? Я был активным участником тогдашних событий. В 1971 г. фактически затравили П.В. Копнина, и началась ожесточенная схватка за директорское кресло. В 1973 г. директором назначили академика Б.М. Кедрова, но он продержался всего лишь около года. Наступало время, удобное для погромов. 17-18 июня 1974 г. состоялось обсуждение "Вопросов философии" в АОН при ЦК КПСС, которое поставило точку в недолгом философском Ренессансе.

Успешно прошел X международный Гегелевский конгресс, в организации которого я, как заместитель директора, активно помогал Б.М. Кедрову. После его снятия и назначения Б.С. Украинцева в институте стали хозяйничать люди, которым я недавно ничего серьезнее, чем заведование транспортом и поддержание общественного порядка на конгрессе, поручить не решался. Вовсю шельмовали В.Ж. Келле8, Е.Г. Плимака, Ю.М. Бородая, подбирались к В.А. Лекторскому. Я решил уйти из института и стал оформлять длительную служебную командировку в США. По надуманному поводу партбюро, руководимое И.Г. Герасимовым, затеяло мое персональное дело. Я пошел к директору: "В Америку меня с взысканием не пустят. Но здесь с выговором я буду для Вас вреднее, чем в Вашингтоне без выговора". Получилось душевно и убедительно, и он дал команду дело мое замять. Через несколько месяцев я лицезрел статую почтенного старика с внимательным взглядом по имени Авраам Линкольн. Но это, как говорят американцы, уже другая $1огу.

Подробнее я рассказал об этом в упомянутой беседе с В. А. Лекторским.


Что значило быть философом в СССР?

Я сказал так: "Теодор Ильич, у Вас за плечами и радостный, и тернистый путь. И, наверное, никто другой не сможет так осмысленно разобраться в проблеме, которая всех волнует: "Что значило быть философом в СССР". Он заметно оживился.

Т.О. Очень хорошо. Только поставим эту проблему в вопросительной форме, потому что мне сразу хочется ответить: "В советские времена не было и не могло быть философов. Были только пропагандисты философии марксизма, при этом, начиная с 1938 г. ее изучение превратилось в пропаганду философского параграфа "Краткого курса истории ВКП(б)", написанного Сталиным. Если бы появились настоящие философы, то есть, люди, которые излагают свои оригинальные воззрения, свои собственные взгляды, то, вероятно, они моментально исчезли бы с общественной арены".

Л.М. С этим трудно спорить. Ленин практически и надолго решил эту проблему, организовав в 1922 г. два "философских парохода" и несколько поездов. А конкретные судьбы мы уже упоминали. Вспомните Яна Стэна. Знал я и другого яркого философа, которого Вы называли - Бернарда Эммануиловича Быховского. В нем меня поразили удивительная эрудиция и интеллигентность, блестящий литературный стиль и в то же время готовность к "служению", едва ли не площадные выражения в адрес "буржуазных мракобесов" и "идеалистов всех мастей".

Т.О. Судьба этого, безусловно, незаурядного человека трагична. Он был троцкистом, но вовремя раскаялся. Один раз его, правда, исключили из партии, но вскоре восстановили, поскольку было известно, что он помог разоблачению троцкистов. Но спокойно заниматься наукой (он писал диссертацию о Декарте, потом занялся новейшей философией) ему не давали. То он работал в "Советской энциклопедии", раза два его привлекали в ИФЛИ, но вскоре увольняли. Вот он и был вынужден завоевывать "доверие". Помните, как громили кибернетику. Одним автором был философствующий психолог В.Н. Колбановский, опубликовавший в "Вопросах философии" разносную статью под псевдонимом "материалист". Для него это прошло незаметно. Быховский же шельмовал кибернетику в "Литературной газете" под собственным именем, угробив тем самым свою репутацию. Могу лишь представить себе переживания этого порядочного человека. Нечто похожее случилось с М.М. Розенталем и П.Ф. Юдиным, включившими разносную статью о кибернетике в свой "Краткий философский словарь". Розенталь даже не мог баллотироваться в Академию наук, хотя по своему положению и знаниям мог вполне рассчитывать, по меньшей мере, на члена-корреспондента.

Никогда не забуду последнюю встречу с Э.В. Ильенковым. Он был крайне встревожен и сказал, что нужно что-то делать, иначе всем нам конец, поскольку Украинцев оказался близким другом Брежнева. Я пытался как можно успокоить его, уверял, что это чепуха: в таком случае Украинцев был бы не директором академического института, а секретарем ЦК. Другое дело, что его поддерживает СП. Трапезников. Но он меня не слушал и продолжал пить виски. Я положил его на диван, он проспал часа полтора и вскоре ушел. А на следующий день я узнал, что он покончил с собой. А смерть М.К. Мамардашвили в "накопителе" Внуковского аэропорта!

Правда, помимо пропаганды философии марксизма, существовала одна область, где можно было так или иначе высказывать собственные взгляды. Это история философии, и наряду с пропагандистами диалектического материализма были преподаватели, которые занимались историей философии. Даже Г.Ф. Александров, который стремился быть партийным, государственным деятелем, занимался историей философии, преимущественно античной, хотя его знания на этот счет были довольно скудными. Поэтому самые заметные люди в философии того времени - это историки философии. Наиболее выдающимся среди них был, конечно, В.Ф. Асмус. Но Вы знаете, как его травили люди типа В.И. Черкесова и П.И. Никитина. Я бы еще упомянул О.В. Трахтенберга, а из молодых - А.С. Богомолова.


Л.М. Но эта автономия была весьма условной. История философии, как гласила формула Жданова - это история развития материализма и его борьбы с идеализмом. Так что ядром, стержнем философии провозглашался диамат в "краткой" сталинской редакции, а все другие дисциплины должны были лишь конкретно иллюстрировать его формулировки, соотносить с ними свои оценки всех явлений культуры. Это как у Оруэлла: "Кто владеет настоящим, тот владеет и прошлым".

Т.О. Да, так и было. Причем некоторые формулировки я не мог толком объяснить. Почему, спрашивал я, первая черта материализма - первичность материи, а вторая черта, в противоположность идеализму - познаваемость мира. То есть, идеализм прямо отождествлялся с агностицизмом, что граничило с невежеством. Открыто критиковать это я не мог, а лишь старался найти более гибкое толкование: первая черта противопоставляет материализм идеализму в целом, а вторая - противопоставляет материализм агностической форме идеализма, а не идеализму вообще. Однако многие ведущие историки философии отказывались принимать и эту вполне безобидную интерпретацию и продолжали твердить: все идеалисты - агностики.

Однажды дело дошло до публичной полемики. В АОН при ЦК КПСС, где Александров заведовал кафедрой, защищалась диссертация "Критика идеализма как агностицизма". Я был официальным оппонентом и, не желая проваливать соискателя, в общем положительно оценил работу, но сказал, что агностицизм можно рассматривать лишь как разновидность идеализма, или, следуя Энгельсу, как некоторый примитивный материализм. Тотчас же члены ученого совета О.В. Трахтенберг и М.А. Дынник сочли необходимым выступить с решительным опровержением, а председательствующий Г.Ф. Александров - демонстративно их поддержать. Уже после защиты Александров, с которым мы были в добрых отношениях, пригласил меня в ресторан и разоткровенничался: "Я хотел Вас взять к себе на кафедру, но теперь вижу, что Вы несколько загибаете и недостаточно принципиальны. Знаете ли Вы, что у нас за такие вещи сразу бы привлекли к партийной ответственности? А тут мы по-товарищески Вас поправили и этим дело завершено".

Л.Н. Что ж, согласен признать, что помимо злого ангела З.Я. Белецкого у Вас был и добрый - Г.Ф. Александров, который в меру отведенной ему профессиональной принципиальности и на этот раз отвел беду. Напрашивается следующий вопрос. Позади у Вас несметное число книг, статей, выступлений. Каков был тот мотив, пафос, который заставлял Вас так лихорадочно работать, и что сегодня, оглядываясь назад, представляется наиболее ценным, новаторским, сделанным именно Вами?

Т.О. Лихорадочно работать заставляло прежде всего желание писать. Возможно, это была почти графоманская страсть. Я мог писать, как минимум, четверть листа в день, а то и половину. Это доставляло мне неизъяснимое наслаждение, может быть, потому, что у меня не было других пристрастий, кроме, пожалуй, некоторого увлечения прекрасным полом да хорошей выпивкой. А желание писать я испытывал с самых ранних лет. Еще в четвертом классе меня потряс ледоход на Днепре, и я написал на эту тему сочинение. И учитель русского языка и литературы прочел его перед классом и похвалил как очень хороший очерк. А еще раньше я сочинил роман "Путешествие капитана Ганея" - детское подражание Майн Риду и Жюлю Верну - и послал в издательство, кажется, Мериманова, откуда пришел вежливый, но, конечно, отрицательный ответ. Думаю, они и не подозревали, что автор - 12-летний школьник. О своих последующих литературных усилиях я уже рассказывал.

Что же касается философии, то вначале это было желание осмыслить Маркса, что и выразилось в том курсе, который был мне поручен. Однако, вжившись в него, я почувствовал, что начинаю ясно понимать, как и из чего возник марксизм, и даже вижу отдельные заблуждения Маркса и Энгельса и некоторые взгляды, от которых они отказались. Это осмысление марксизма, начиная с ранних работ, представлялось мне крайне важным, тем более, что никто у нас, за редким исключением, этим не занимался. Например, была статья старого большевика Познера, в которой он утверждал, что в докторской диссертации Маркса проступают основные черты ма-


териализма. Конечно, это явная натяжка. Да не он один. Даже такой выдающийся философ-марксист, как Луи Альтюссер, писал, что уже в "Экономическо-философ-ских рукописях 1844 года" пунктиром намечены основные проблемы "Капитала". Между тем, никакой речи в них о прибавочной стоимости, конечно, не шло. Так что я определенно чувствовал себя новатором.

Позже меня увлек более амбициозный замысел: создать цельную теорию историко-философского процесса, попытавшись объяснить и оценить факт, который меня давно удивлял: почему всегда существовало и существует поныне множество философских учений. Такой, по выражению Дильтея, "анархии систем" в истории науки не наблюдается. Если там существуют разные теории, то в ходе развития они постепенно сближаются или поглощаются и становятся элементом более обоснованной и общей теории.

У нас этой темой никто не занимался. Только во Франции существует "Философия истории философии", которую я внимательно изучал и часто цитировал. Кстати, ее главный представитель Марсель Геру выступал на конгрессе в Вене (1968), где я с ним и познакомился. Он, конечно, был убежденный идеалист, как он говорил, "радикальный идеалист", и рассматривал каждую систему философии как вечный самодостаточный памятник, не подлежащий никакой доработке и развитию. Я же стремился осмыслить историко-философский процесс с позиций диалектического материализма.

Эту тему я начал разрабатывать в монографиях "Проблемы историко-философской науки" (1969) и "Главные философские направления" (1971), затем в плановой работе "Основы теории историко-философского процесса", к которой привлек А.С. Богомолова, работавшего в Институте философии на полставке. Ему принадлежит историко-философская часть, а мне теоретическая, составившая две трети книги. И, наконец, завершением стала книга "Философия как история философии" (1999), в которой я сформулировал позицию, которой придерживаюсь и сейчас. Я шел к ней трудным путем, потому что предстояло шаг за шагом не только преодолеть прежние взгляды, но и предложить цельную "позитивную" систему.

В первой монографии я стремился как можно более достоверно представить мозаичную и постоянно меняющуюся картину мировой философской мысли. Однако, еще находясь в плену расхожих марксистских штампов, я старался доказать, что такое множество носит преходящий характер и в конечном развитии увенчивается научной философской системой, каковой является диалектический материализм.

Во второй книге я попытался с исторической точки зрения проанализировать различные типы взаимоотношений, полемики и связей отдельных философских течений, начиная с античности. Поэтому я считал необходимым уделить особое внимание основному вопросу философии, что, как я сейчас понимаю, испортило книгу, обеднило содержание и пафос многих оригинальных идеалистических учений и идей. Что в ней сделано неплохо, так это картина драматического становления философского знания.

Я рассматривал историко-философский процесс как процесс дифференциации (например, Фалес, Анаксимен, Анаксимандр), далее, дивергенции (Гераклит, элеаты), поляризации (Демокрит и Платон), радикальной поляризации - это уже четкое выступление противоположности главных направлений (скажем, материализма и идеализма, рационализма и иррационализма, рационализма и эмпиризма и т.д.). Наконец, последний - этап синтеза идей. Эту последовательность я и пытался проследить на примере немецкой классической философии. Такова была ключевая мысль, идея фикс моей философии философии.

Однако с годами она претерпела существенные изменения, что четко выражено в монографии "Философия как история философии", на которую, как помню, Вы откликнулись весьма благожелательной рецензией. Это прежде всего категорический отказ от прежнего убеждения в том, что многообразие философских школ - это

Митрохин Л.Н. Новый труд академика Т. И. Ойзермана. "Вестник Российской академии наук". Т. 70. № 6. 2000.


исторически временное, преходящее состояние, свидетельство незрелости и слабости философской мысли. Напротив, показываю я, каждая философская концепция содержательна, в ней обычно имеются знания, которые по тем или иным причинам отсутствуют в марксизме. Следовательно, последний нужно рассматривать не как вершину философии, а лишь как одну (хотя и весьма влиятельную) из систем философии. Что же касается неопределенного множества учений, то это достоинство философии, ее шосшз еззепси, а вовсе не недостаток и слабость, как думали мы, в том числе и все великие философы прошлого, которые пытались преодолеть плюрализм философских течений и, наконец, создать учение, которое останется на века и которое нужно будет только развивать, дополнять, но никак не изменять. Таким образом, каждое новое учение лишь обогащает проблематику философии и тем самым делает ее более содержательной.

Л.М. Мне близки Ваши рассуждения, может быть потому, что я знаком с проблематикой теологии. Как известно, многие поколения людей бились над решением "проклятых", "вечных", так называемых экзистенциальных вопросов: о смысле жизни, о предназначении человека и т.д. "Вечными" их именуют потому, что они не поддаются окончательному, годному на все времена решению. Однако часто забывают другую существенную сторону: каждое поколение обречено на их "положительное" решение именно в окончательной форме, на что и претендует религия.

Если мы посмотрим на историю теологии, то увидим, что ее нерв составляют одни и те же проблемы: соотношение божественного предопределения и человеческой свободы, природа греха, теодицея и т.д. Проследите, например, полемику Августина против Пелагия (V век), Эразма против Лютера (XVI век), Нибура против Раушен-буша (XX век), и вы увидите поразительное сходство не только принципиальных позиций, но и основных аргументов. Но это не эпигонство, не механическое повторение. Каждый раз учитывается специфика духовной жизни времени, его язык, состояние общества в целом. Тем самым достигается непрерывное обогащение теологической мысли, все более глубокое проникновение в тайны человеческого бытия. Примером могут служить хотя бы воззрения К. Барта, Р. Бультмана, П. Тиллиха, Р. Нибура, Д. Бонхёффера и т.д.

Принципиально сходный процесс наблюдается и в истории философии. Воспроизводятся не только ключевые проблемы, но и наиболее авторитетные их решения. Например, учения Платона, Аристотеля, Канта, Гегеля, даже Маркса (различные варианты неомарксизма), но уже в иной, в обогащенной временем форме. И, конечно, историк философии не может пройти мимо вопроса: почему, например, неокантианство уже в наше время стало весьма влиятельной школой?

Т.О. Неокантианство возникло прежде всего под лозунгом "Назад к Канту!", поскольку Кант в какой-то мере оказался забытым. И тогда в 1865 г. О. Либман выступил с книгой "Кант и эпигоны". Эпигонами он считал Фихте, Шеллинга и Гегеля. Это движение к Канту, естественно, распалось на две школы. Для одной (Марбург-ской) исходным пунктом послужила "Критика чистого разума", то есть проблема собственно теории познания. Для другой (Баденской) - "Критика практического разума", то есть проблема этики как метафизики - как учение о ценностях, которые понимались как нечто имеющее значение, но не обязательно существующее.

Л.М. Однако право на жизнь неокантианство получило не за свое эпигонство, ученическую реставрацию, а за те новые идеи и решения, которые оно внесло в обсуждение этих проблем.

Т.О. Думаю, что каждое из этих течений много сделало для развития философии. Так, например, в работах Канта, посвященных этике, не до конца ясным оставался вопрос, реально ли существует тот самый постулат, исходя из которого Кант приходил к выводу о необходимости признания Бога, бессмертия души и т.д. Между тем, как говорил сам Кант, нет такого человека, который действовал бы, исходя лишь из категорического императива. Ведь человек чувственное существо, а категорический императив предполагает чистый разум, свободный от чувственных побуждений,

3 Вопросы философии, № 5 65


что для живого индивида невозможно. Следовательно, категорический императив -не факт, а долженствование. Вот исходя из этого неокантианцы, прежде всего Рик-керт, и развивали свое учение о ценностях, которое дальнейшее развитие получило у Гуссерля как учение о смыслах: ценности не есть то, что существует, а то, что имеет значение.

Мне представляется, что эта точка зрения открывает широкий горизонт для понимания жизни, потому что наше поведение и наше мышление определяет не только то, что существует, но и то, что реально не существует, но имеет значение. Пусть это будет древний миф, несбыточная утопия или какое-то иллюзорное религиозное представление - все они имеют значение. Кстати, и в светской жизни сплошь и рядом значение имеет то, что люди думают о власти и чего в действительности нет.

Что же касается Марбургской школы, то она создала метафизику природы, которая у Канта была только едва намечена. О ней мы могли судить лишь по небольшой работе "Метафизические начала естествознания" и по отдельным замечаниям в "Критике чистого разума". Поэтому неокантианство, хотя и исчерпало себя примерно в первой четверти прошлого века (Й. Бохенский говорит даже слишком точно: к 1925 г.), несомненно, оказало большое влияние и на Гуссерля, и на Шел ера, и на Хайдеггера. Кстати, учителем последнего был не кто иной, как Генрих Риккерт. Вот так, путем очень сложной преемственности и осуществляется прогресс в философии.

Л.М. Каков тогда на Ваш взгляд общий уровень современной философии, скажем, в сопоставлении с прежними влиятельными школами и мыслителями? Не возникает ли ощущения, что классическая проблематика постепенно растворяется? По пальцам можно пересчитать и имена властителей философских дум калибра Дьюи, Рассела, Хайдеггера, Сартра. Господствует модернизм, неомодернизм, такие философы, как М. Фуко, Ж. Деррида, Р. Барт, которые все же работают в стороне от традиционного главного потока.

Т.О. Мне представляется, что перечисленные Вами философы, как и вся структуралистская школа, родились не в лоне философии и не в связи с философией. Это скорее был метод анализа художественных произведений, а также антропологии, что наиболее ярко выражено у К. Леви-Строса и Р. Барта. Здесь я собственно классической проблематики не вижу. Она сохранилась сегодня в критическом рационализме, например, у К. Поппера и его продолжателей. Причем последние - вполне самостоятельные мыслители, которые критикуют Поппера, прежде всего его принцип фальсификации. Я бы сказал, что то, что называется постмодернизмом, надо скорее связывать с ними, с П. Рикером, с Ю. Хабермасом, а не с Ж. Дерридой и Р. Бартом, которые пытаются найти философскую проблематику за околицей собственно философии. А если такие проблемы вас не волнуют, то и их философское толкование оказывается неинтересным. Напомню, кстати, что основоположниками того, что позже стало называться структуралистским методом, были Б. Эйхенбаум, Р. Якобсон, позже Ю. Лотман. Но все-таки это не философия, для которой, я убежден, главная проблема - это проблема свободы. А ею, к сожалению, всерьез мало кто занимается.

Если же говорить о современном состоянии историко-философских исследований, то оно внушает оптимизм. Я приветствую, например, переход от классической гносеологии к постклассической эпистемологии. То есть к пониманию процесса познания как культурно-исторического феномена. В этой связи возникло очень много вопросов, которые неплохо описаны у В.С. Стёпина, В.С. Швырева, В.А. Лекторского, да и у других авторов. Возникла, например, проблема отношения научного и вненаучного знания, причем вненаучное знание понимается не как антинаучное, а, напротив, как широкая сфера знания, которое по своему объему даже превосходит сферу научного знания, ибо включает все то, что человек знает из собственного повседневного опыта: что вы знаете о своих близких, о том, что видите, слышите, как воспринимаете мир, что, наконец, знает ребенок, овладевая живой человеческой ре-


чью. Художественная литература - богатейшее, многогранное знание жизни, но это, конечно, не научное знание.

В то же время этот культурно-исторический контекст познания дает возможность глубже понять относительность каждой ступени достигнутого познания и подводит к мысли, которой нет у Канта, но может быть из него выведена: мир в равной мере и познаваем и непознаваем. Это вытекает уже из того, что мы всегда познаем только какую-то часть целого, следовательно, не можем исчерпывающе судить о ней, поскольку не знаем целого. Следовательно, наши суждения об этой части неизбежно оказываются фрагментарными, отрывочными, какой бы законченный характер ни приобретала та или иная теория. Это направление в теории познания мне представляется наиболее сильным аргументом против сциентизма, против превращения науки в икону, что ли.

В отличие от недавних лет нам стал доступен весь современный мировой философский аквизит, и мы можем свободно писать о наших современниках, причем не в стиле Б.Э Быховского, который был вынужден воинственно размахивать саблей, а признавая в них коллег, у которых есть чему поучиться, с которыми можно как спорить, так и соглашаться, будет ли это У. Куайн или Р. Рорти, тот же К. Поппер или И. Лакатос, даже экзистенциалисты, которые открыто противопоставляют свои учения науке. Одним словом, в осмыслении новейших этапов развития философии в минувшие 10—20 лет сделано немало.

Если говорить об изучении классической философии, того же Канта, Гегеля и т.д., то здесь опубликован ряд добросовестных трудов о ее связи с отечественной философией. Так, следует отметить издание ряда основных работ Канта на двух языках, осуществляемое Н.В. Мотрошиловой вместе с немецким профессором Туш-лингом. Но это лишь начало, и еще многое предстоит сделать для нового прочтения классиков философии, в том числе и Платона, и Аристотеля, ибо то, что писал о них, например А.Ф. Лосев, было проникнуто его собственной концепцией, и его рассуждения, например, о материализме Платона мне представляются не самой удачной попыткой приблизить Платона к нашему времени. Ценность Платона именно в его идеализме, к которому надо относиться - и это уже делается - с большим почтением, как к достаточно серьезной и аргументированной теории, у которой многому можно поучиться.

Л.М. Что же тогда составляет основной вопрос философии? Может быть, отношение к его прежнему советскому пониманию?

Т.О. То, что сказал Энгельс об отношении материи и сознания, можно считать одним из основных вопросов философии, но вовсе не единственным. Я не могу применить это, скажем, к Шеллингу, который прямо пишет, что высший и основной философский вопрос - это вопрос об отношении свободы и необходимости. И смысл его философии, как и философии Фихте и во многом Гегеля, состоит в решении именно проблемы свободы и необходимости. Вопрос об отношении мышления и материи был основным скорее для материалистов, которые особо подчеркивали, что наши чувства, наше мышление - продукт физиологической организации человека. Вспомните Ламетри, Гольбаха, да и более ранние учения. Для идеалиста, который всегда рассматривает материю как внешнюю оболочку чего-то другого, как акциденцию, это взаимоотношение не представлялось столь важным.

Л.М. Но все-таки Гегель, например, четко выделял "линию материалистов". Т.О. Да, он неоднократно употребляет термин "материалист", как, впрочем, и Кант, и Христиан Вольф. Но когда он говорит о материалистах, то скорее ради конкретных замечаний, а не с целью обсуждения вопроса о том, что первично, а что вторично. Так, он даже с похвалой отзывается о французских материалистах, поскольку находит у них протест против разложившегося феодального строя и критику ложного, по его мнению, католицизма, Возьмите того же Платона. Разве у него есть постановка вопроса о том, что материя вторична? Этот вывод можно сделать, читая Платона, но его интересуют совсем другие проблемы. Да и Энгельс, надо от-

3* 67


дать ему должное, говорит об "основном вопросе, в особенности философии Нового времени". То есть он не прямо относит его к античной и средневековой философии. Причем в достаточно осторожной формулировке: "вопрос отношения материи и сознания, или бытия и мышления". Но "бытие и мышление" - это не обязательно "материя и сознание". Скажем, для упомянутого Шеллинга бытие, конечно, первично, но оно для него духовно.

Поэтому сама идея "основного вопроса философии" - это несомненное сужение поля метафизического дискурса. Вероятно, то, как понимает философию Аристотель, есть прежде всего его понимание собственной философии, То, как понимает философию Платон, есть платонистское понимание философии. Короче говоря, философы не согласны между собой не только в вопросе о том или другом предмете, но и в том, что такое философия. Поэтому нет оснований полагать, будто имеется непременный пункт, "основной вопрос философии", в котором они расходятся. Тем более, когда наши коллеги, к примеру, П.В. Копнин, человек, несомненно, талантливый, писали, что основной вопрос философии есть предмет философии, они явно обедняли содержание философии. Предмет философии фактически разный. Для Сартра или Хайдеггера, например, — это внутренняя жизнь человека, экзистенция. Так что марксистская концепция основного вопроса философии весьма догматична и, конечно, подлежит ревизии. А мы даже еще усугубили то, что Энгельс сказал в более или менее осторожной форме.

Л.М. Только что вышла Ваша новая монография "Марксизм и утопизм", которая едва ли не шокировала многих коллег. Об этом позже. А пока объясните, пожалуйста, почему Вы избрали именно такую тему?

Т.О. Это закономерный и, по-моему, естественный результат переосмысления традиционных представлений не только о марксизме, но и о предмете философии, о ее месте в системе культуры, в частности, взаимоотношении с наукой, что предполагало и пересмотр значения ненаучных форм знания, в том числе и утопии. В новой книге я рассматриваю утопическое как перманентное содержание мышления, перманентное и в оценке прошлого и тем более в попытке предвидеть будущее. С моей точки зрения, предвидение более или менее отдаленного будущего человечества принципиально невозможно. Оно невозможно потому, что в любом рациональном действии имеются такие элементы, которые оказываются незапланируемыми, непредвидимыми, стихийными. Эти непредвиденные последствия сознательных действий, в свою очередь, порождают еще более непредвиденные последствия. И так идет дальше и дальше, в конечном итоге мы получаем цепь непредвиденного, которая порождает непредвиденное.

Поэтому фактически любое предвидение, которое имеет какую-то познавательную ценность, основано на экстраполяции того, что уже имеется, на ближайшее будущее. Если речь идет о ближайшем будущем, это в большей или меньшей мере оправдывается. Если о далеком, то здесь избавиться от утопизма уже невозможно. Кстати, это признавал и Энгельс. Поэтому я рассматриваю утопизм в марксизме не просто как сугубо отрицательную черту, а как неизбежную и в этом смысле поучительную. И когда Ленин говорит, что утопизм - это сказка, это небыль, это неверно, потому что в утопизме содержится даже нечто великое. Если бы не было утопии, говорил Анатоль Франс в одной из своих лекций, то люди по-прежнему жили бы в пещерах.

Но Маркс и Энгельс не только не смогли преодолеть утопий своих предшественников, например, идеи бестоварного, безденежного общества, но еще добавили новые, например, диктатуру пролетариата, не задумываясь о том, что никогда в истории диктатура не была диктатурой целого класса. Одна из причин этого в том, что они не до конца разграничивали понятия "политическое господство" и "диктатура". Политическое господство класса - понятие очень широкое. Можно сказать, что капитализм - это политическое господство буржуазии, но это не обязательно диктатура, И когда Ленин говорил, что самая демократическая буржуазная республика в ко-


 

нечном счете является диктатурой, он, конечно, заблуждался, стремясь оправдать тот тип власти, который стремился создать. Ошибался он и тогда, когда заявлял, что государство немыслимо без диктатуры. По Ленину, диктатура есть власть, опирающаяся не на закон, а на насилие. Но после Октябрьской революции он настойчиво требовал соблюдать государственные законы: не может быть законности Калужской, Казанской, есть только одна всероссийская законность, за малейшее отступление от которой нужно наказывать. Но имелись в виду опять-таки диктаторские законы.

Л.М. В связи с Вашей последней книгой я нередко слышу: Ойзерман отрекается, едва ли не предает Маркса. Вы действительно не раз говорили об его отдельных просчетах, неточных, а то и ошибочных высказываниях. Но Маркс - слишком крупная фигура, чтобы они определили его место в истории. Поэтому хотелось бы услышать Вашу общую, так сказать, итоговую оценку теории марксизма, в том числе и философии Маркса.

Т.О. Я всегда полагал, что Маркс - величайший социальный мыслитель, можно сказать, всех времен и народов. Мне неизвестен никто другой, кого можно было бы поставить на один с ним уровень. В то же время, на мой взгляд, он совершил немало ошибок, и м







Дата добавления: 2015-08-30; просмотров: 447. Нарушение авторских прав; Мы поможем в написании вашей работы!



Функция спроса населения на данный товар Функция спроса населения на данный товар: Qd=7-Р. Функция предложения: Qs= -5+2Р,где...

Аальтернативная стоимость. Кривая производственных возможностей В экономике Буридании есть 100 ед. труда с производительностью 4 м ткани или 2 кг мяса...

Вычисление основной дактилоскопической формулы Вычислением основной дактоформулы обычно занимается следователь. Для этого все десять пальцев разбиваются на пять пар...

Расчетные и графические задания Равновесный объем - это объем, определяемый равенством спроса и предложения...

ТЕХНИКА ПОСЕВА, МЕТОДЫ ВЫДЕЛЕНИЯ ЧИСТЫХ КУЛЬТУР И КУЛЬТУРАЛЬНЫЕ СВОЙСТВА МИКРООРГАНИЗМОВ. ОПРЕДЕЛЕНИЕ КОЛИЧЕСТВА БАКТЕРИЙ Цель занятия. Освоить технику посева микроорганизмов на плотные и жидкие питательные среды и методы выделения чис­тых бактериальных культур. Ознакомить студентов с основными культуральными характеристиками микроорганизмов и методами определения...

САНИТАРНО-МИКРОБИОЛОГИЧЕСКОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ ВОДЫ, ВОЗДУХА И ПОЧВЫ Цель занятия.Ознакомить студентов с основными методами и показателями...

Меры безопасности при обращении с оружием и боеприпасами 64. Получение (сдача) оружия и боеприпасов для проведения стрельб осуществляется в установленном порядке[1]. 65. Безопасность при проведении стрельб обеспечивается...

ТЕРМОДИНАМИКА БИОЛОГИЧЕСКИХ СИСТЕМ. 1. Особенности термодинамического метода изучения биологических систем. Основные понятия термодинамики. Термодинамикой называется раздел физики...

Травматическая окклюзия и ее клинические признаки При пародонтите и парадонтозе резистентность тканей пародонта падает...

Подкожное введение сывороток по методу Безредки. С целью предупреждения развития анафилактического шока и других аллергических реак­ций при введении иммунных сывороток используют метод Безредки для определения реакции больного на введение сыворотки...

Studopedia.info - Студопедия - 2014-2024 год . (0.01 сек.) русская версия | украинская версия