Глаза двадцать седьмая

Уит

 

В первый день весны Уит стоял перед офисом аббата, сжимая в руке записку, которую сунул ему брат Беда, письмоводитель аббата. Передавая ее Уиту, он шепнул: «Аббат желает видеть тебя сразу же после хора».

Уит сложил ее, чувствуя, что сердце у него бьется где-то в районе желудка. Закончив молиться, он последовал за братом Бедой через трансепт к офису его преосвященства Энтони. Хотя он и пытался, когда они уже подходили к дверям офиса, угадать по выражению лица брата Беды причину срочного вызова, всматриваясь в его до невозможности узкий лоб и зеленые глаза-горошинки, ему так ничего и не удалось.

– Подожди, сейчас аббат примет тебя, – сказал брат Беда и удалился мелкими торопливыми шажками, полы его рясы волочились по ковру приемной.

Он ждал и, ожидая, напустил на себя мнимое спокойствие, хотя внутри все клокотало.

Услышав резкий, свербящий звук, он подошел к окну. Один из монахов спиливал мертвый мирт бензопилой. Неужели аббат призвал его из-за Джесси? Из-за того, что отец Себастьян прочел в его дневнике, когда приходил в коттедж?

Его преосвященство открыл дверь и кивнул, его ирландское лицо было сурово, на щеках полыхал вишневый румянец. Уит, с легким поклоном, вошел в кабинет.

Над письменным столом аббата висела картина, которую Уит очень любил: изображение Благовещения, на котором Дева Мария настолько потрясена вестью архангела Гавриила о своей скорой беременности, что роняет книгу, которую читала. Книга выскальзывает из ее зависшей в воздухе руки. Губы Девы Марии полуоткрыты, в глазах лани читается изумление и испуг. Уит окинул взглядом картину, впервые заметив гримасу страха на лице Богородицы. Он даже внезапно пожалел ее. Носить в себе Бога. Чрезмерная тяжесть.

Его преосвященство уселся за стол из красного дерева, Уит продолжал стоять. В ожидании. Он упрекал себя, жалел, что все кончится так. Думал о том, как вернется в прежний мир. К фильмам о Рэмбо и Бой Джорджу по радио. К возбужденному лицу Тэмми Фэй Бейкер на телеэкране. Как он сможет вернуться в этот мир алчных потребленцев? В прошлом октябре на бирже произошел обвал, курс упал на пятьсот пунктов – он прочел об этом в газетах, – и это не произвело на него никакого впечатления. Если он вернется в мир, то ему придется думать о финансах, о возобновлении юридической практики.

За окном справа виднелся клин сапфирового неба, и это напомнило ему о птичьем базаре, белых цаплях, тесно сидящих на ветвях деревьев, об их полыхающих белым пламенем перьях. Он подумал, как ему будет недоставать этого.

– Пора бы наметить церемонию принятия торжественных обетов, – говорил между тем его преосвященство. Старик принялся листать страницы настольного календаря. – Я думал о Дне святого Иоанна Крестителя, двадцать четвертом июня, или, скажем, святого Варнавы – одиннадцатого.

– Торжественные обеты? – повторил Уит. Он был совершенно уверен, что его попросят покинуть монастырь. Он собрался с духом, готовясь к унижению. – Торжественные обеты? – снова повторил он.

Преподобный Энтони покосился на него.

– Да, брат Томас. Пришло время подумать о твоем прошении. – В голосе его проскользнули нотки отчаяния – таким тоном учитель разговаривает с рассеянным учеником. Его преосвященство, двумя пальцами взял карандаш и стал тихонько постукивать им по столу, как барабанной палочкой. – Итак. Что до церемонии, то ты можешь пригласить кого захочешь. Твои родители живы?

– Не знаю.

Преподобный Энтони отложил карандаш и скрестил руки на груди.

– Не знаешь? Ты не знаешь, живы ли твои родители?

– Нет, конечно знаю, – ответил Уит. – Мать жива. Я имел в виду, что… – Он посмотрел на «Благовещение», чувствуя, что аббат наблюдает за ним.

Он уже собирался сказать, что не знает, сможет ли принять обеты, но удержался. Он подумал о молитве Томаса Мертона, которую отпечатал на синей карточке и приклеил лентой к зеркалу над раковиной у себя в комнате: «Господь мой и Бог, я совсем не знаю, куда иду. Я не вижу перед собой дороги и не знаю толком, куда она приведет. Не знаю я и самого себя – ведь я только думаю, что творю Твою волю. И может статься, что это вовсе не так».

– Преподобный отец, – начал брат Томас. – Я не знаю, как быть с торжественными обетами. Я уже не уверен, что мне следует принимать их.

Преподобный Энтони отодвинул кресло и медленно, превозмогая боль, поднялся. На мгновение он со вздохом вперил взгляд в молодого монаха.

– Ты снова читал Дитриха Бонхеффера? – спросил он.

– Нет, ваше преподобие.

Аббат впредь запретил ему читать сочинения протестантских богословов, после того как нашел в записной книжке Уита подозрительную цитату из Бонхеффера: «До Бога и с Богом мы живем без Бога». Ушу нравилась эта обжигающая честность. Казалось, она вместила в себя парадокс, с которым ему постоянно приходилось сталкиваться.

Его преосвященство обошел стол и положил руку на плечо Уита.

– Я рад, что ты больше не читаешь такие книги. Ты особенно склонен к сомнениям, так что лучше всего не давать им пищи. Тем более сейчас, накануне принятия обетов. Это кромешная тьма испытания, через которое прошли все мы, тут ты не одинок. Ты дашь обет провести остаток своих дней здесь, умереть здесь, не владеть никаким имением, хранить совершенное целомудрие и соблюдать повиновение. Никому это не дается легко, но мы все равно исполняем свои обязанности. Мы поступаем так, ибо Господь желанен нашему сердцу. – Аббат улыбнулся. – И ты пройдешь сквозь свою кромешную тьму, брат Томас. Подумай об ученике, в честь которого ты назван. Он сомневался, не правда ли? Однако в конце концов он преодолел сомнение верой, и то же надлежит тебе.

Преподобный Энтони снова уселся в кресло, словно все стало на свои места – кромешная тьма, сомнения, вера, – все должным образом разобрано, собрано и разложено по полочкам. Уиту захотелось сказать, что ему бы, пожалуй, больше понравилось имя Ионы, потому что аббатство поглотило его и с самого момента прибытия он бродил в его темном, слабо мерцающем чреве, но его тут же извергли бы в иную жизнь. Фил, Опра, Салли. Ажурные чулки Мадонны. Фильмы вроде «Мести полудурков». В тот мир, где обычные люди, даже биржевые маклеры, употребляют слова типа «благоговейный» для описания всякой пошлятины.

Он снова услышал въедливый звук пилы, на этот раз издалека. Он рождал зуд в груди. Преподобный Энтони задумчиво изучал календарь. Уит заметил пучки белесых волос на костяшках его пальцев. Над ним застыла в вечном падении книга, которую читала Дева Мария.

Зачем он здесь, в самом деле?

Что, если он оказался здесь не для того, чтобы примириться с Богом, который был одновременно здесь и не здесь, а скорее чтобы приобрести своего рода невосприимчивость к жизни?

Что, если он перепутал озарение с богадельней?

Что, если больше святости было в том, чтобы не упускать ту, другую жизнь?

Аббат сказал, что он примет обеты, ибо Бог желанен его сердцу, и он правда желал Бога, но – теперь он это знал – Джесси он желал больше.

И от этого было никуда не деться. Ему не позволила бы этого не только его плоть и сердце, но и душа тоже. Она старалась что-то сказать ему. В этом он был уверен. Находясь здесь, он прочно усвоил, что душа постоянно хочет выговориться, причем обычно в умопомрачительно загадочных формах – в снах, в путанице чувств и впечатлений, одолевавших его, когда он был один на болотах, а случалось, и в телесных проявлениях, так что он в свободные от поездок на болота дни старался как можно больше времени проводить в обществе других монахов, помогая им плести сети. Однако самым неотвязным языком души было желание. Порой сердце хотело того, что требовала душа.

– Полагаю, День Иоанна Крестителя лучше всего, – сказал его преосвященство.

– Простите, преподобный отец, но я не могу назначить дату сегодня. – Уит высоко поднял голову, скрестил руки на груди и широко расставил ноги поза главнокомандующего, которую он всегда использовал в суде во время вынесения приговора. Судебный обозреватель как-то сравнил его с Нельсоном на носу корабля в разгар битвы. – Не могу, потому что не знаю, смогу ли когда-нибудь вообще принять обеты. Не знаю, желанен ли Бог моему сердцу.

В кабинете воцарилась полная тишина. Она тяжело давила на барабанные перепонки, как в поднимающемся сквозь облака самолете. Преподобный Энтони подошел к окну и остановился перед ним спиной к Уиту.

Долгие минуты протекли, пока он наконец не обернулся.

– В таком случае ты навсегда обрекаешь себя на кромешную тьму. Побудь здесь столько, сколько понадобится, чтобы вновь обрести веру и принять решение. Да будет с тобой Господь.

Он поднял руку в знак того, что аудиенция окончена.

Бредя обратно в свой коттедж, Уит думал о бесчисленных мелочах на острове, которых ему будет не хватать. Аллигаторах, курсирующих по протокам, так что из воды выступали только их бугристые глаза. Устрицах, которые, когда никто не видит их по ночам, открывают свои раковины. Но больше всего о белых цаплях, взлетающих с болота в накидках из солнечного света.