Сценическая редакция Евгений Барсуков
Габриель Гарсия Маркес Любовная отповедь сидящему в кресле мужчине* Сценическая редакция Евгений Барсуков Ты что думаешь, мы в последнюю минуту отменим праздник, о котором говорят уже целый год, и как всегда, ты - в белом фраке, а я - по уши в дерьме? Не строй из себя жертву! Молчишь? Потому что не желаешь обсуждать проблемы, как это делается между людьми, не хочешь посмотреть мне в лицо. Ну что ж: молчание - тоже ответ. Можешь сидеть так до скончания века, но меня ты выслушаешь. Нет на свете ничего более похожего на ад, чем брак! Только Бог мог подарить мне это откровение ко дню свадьбы. И еще должна поблагодарить его, что он дал мне наслаждаться моей глупостью день изо дня все это время. К вечеру тут соберутся все, кто хоть что-нибудь значит в этой стране. Другими словами, все, кроме бедных. Как ты лично объявил вчера, когда поклялся посвятить каждую минуту своей жизни тому, чтобы наша свадьба стала самой счастливой на всем белом свете. Ну, так вот: прибыли. Если бы ты не притворялся, что тебя так интересует вчера, а обратил бы внимание на сегодня, ты бы узнал, во что тебе обойдутся твои тщеславные посулы. Больше тысячи приглашенных по стране и из-за границы, четыреста килограм икры, шестьдесят быков, откормленных в Японии, все имеющиеся в стране индюшки и спиртных напитков на сумму, достаточную для решения жилищной проблемы. Сведения не проверены, но, думаю, не слишком преувеличены. Туристы протестуют, потому что в гостиницах размещают только по предъявлении нашего приглашения. Красные розы, закончившиеся три дня назад, снова появились сегодня утром в продаже, однако подорожали в десять раз. Власти предупреждают население, что в понедельник в город начали прибывать преступники - политические и уголовники, привлеченные слухами о том, что якобы ожидаются народные гуляния. Более семидесяти человек уже задержано. Конченая страна! Итак, явятся все, и мои друзья тоже. Они готовы даже напялить на себя смокинги, лишь бы посмотреть на это. И она, разумеется, тоже явится. А ты что думал? Что я позволю себе унизиться и не приглашу ее? Она столько раз была на прочих наших юбилеях, как печальных, так и радостных, и я не вижу, почему бы ей не присутствовать сегодня. Ну вот, Боже мой, уже и рассвет! В день нашей серебряной свадьбы это будет рассвет третьего августа две тысячи тридцать шестого года. Подумать только: двадцать пять лет пройдет со дня свадьбы, а все еще будет третье августа. А жизнь-то ушла псу под хвост! Если бы не рассветы, мы бы оставались молодыми всю жизнь. Это точно: человек старится на рассвете. Сумерки давят, но подготавливают тебя к опасному приключению ночи, а рассветы - совсем другое дело. В праздники, в предрассветной тишине, меня всегда охватывает тяжкое чувство. Надо бежать, скорее, зажмурившись, чтобы не видеть последних гаснущих звезд. Не то день застанет нас на улице, в праздничном платье, и обрушится таким ливнем прожитых лет, который никогда уже с себя не стряхнуть. Я и фотографии терпеть не могу: смотришь на себя через год, а кажется, будто сто лет прошло. Псу под хвост! Если тебя осудят на Страшном суде, то за то, что в доме у тебя жила любовь, а ты ее не разглядел. Трудно понять? Как бы это сказать? Ты сумел меня сделать счастливой, не будучи счастлив сам, вернее, сделать меня счастливой без любви. Ты ждешь, что я кинусь тебе в объятия и стану благодарить за то, что ты для меня сделал? Вот тебе! Головой хочется биться об стенку, как подумаю, что единственная, кто не придет сегодня - моя мать. А уж она-то заслуживает этого больше всех. Хотя бы потому, что вовремя предупредила меня: единственное счастье - забвение, за которое не надо платить. Унаследуй я ее дар наперед видеть все, так, будто жизнь - из стекла, и жизнь бы сложилась иначе. У меня не было ничего. Но я от всего отказалась ради тебя. Понимаю, конечно, ты никогда не считал это жертвой. Подумаешь, какое дело! Ты просто не брал этого в голову. И знаешь почему? Потому что жизнь твоя, вся, от начала до конца, ничтожнее твоей судьбы. Мать только сказала: он тебе не пара, и я как с цепи сорвалась. Люди судачили, мол, понятное дело. А я связалась с тобою назло матери, которая вкалывала, чтобы дать мне образование, сперва в школе, потом в университете а потом на всех углах расписывала мои достоинства так, словно родила меня на продажу. У меня в мои девятнадцать лет все уже было при мне. Ты предвосхитил нынешнюю моду: волосы до сих пор, вечно трехдневная щетина, и сандалии, как у бродяги, пальцы наружу. И вегетарианец к тому же, тогда это было еще не так модно: спиртного ни капли, никакого курева, а пища только та, что растет в огороде. Ну и, разумеется, считал, что мужчина - царь природы, а кроме того имел особый талант - постоянно доказывать, как скверно устроен мир. Перед сном мать отбирала у меня одежду, чтобы я не побежала к тебе на свидание. А я додумалась: одной прекрасной ночью выпрыгнула в окно, и побежала к тебе голенькая, такая, как есть, вся для тебя новенькая, неслась к тебе, как последняя подзаборная сука. Боже мой! Как мы были счастливы. Я бы отдала много рассветов, как этот, за то, чтобы жить с тобой где-нибудь в старой развалюхе на морском берегу, дышать вкусным запахом рыбы, слышать вопли негритянок, которые среди белого дня, при распахнутых дверях, занимаются любовью. И спать вдвоем в одном гамаке, да так, что места хватало еще на двоих. Славная вышла парочка: ты - отвергнутый твоими родителями, а я - моими. Такие счастливые, хотя ничего не имели. А теперь наоборот: всего полно, кроме любви. Ну, так вот: меня бедность не тяготила. Неверно говорят, будто счастье длится короткий миг, и не знаешь, что ты счастлив, пока счастье не кончится. Счастье длится, пока длится любовь, а с любовью и смерть красна. И у тебя хватает совести говорить, что я становлюсь ревнивой. Это же надо! Один Бог знает, чего мне стоило не слушать пересуды о твоих похождениях. Помнишь, ты пришел полумертвый в пять утра. Твоими стараниями все потом узнали, что тебя хотели ограбить. А ты провел ночь в чужом доме с какой-то девкой, а потом сам разорвал на себе одежду и разукрасил лицо синяками, чтобы поверили в твою сказочку. А другой раз на тебя и в самом деле напали, когда ты был с ней в машине, и вас обоих не только раздели догола, но тебе еще пришлось откупаться, чтобы тебя у нее на глазах не изнасиловали. Поэтому мне смешно читать анонимные доносы о твоих кобелиных выходках. Ты в них гадок, а сам ты, рассказывая об этом же, рисуешь себя в выгодном свете, но никто тебе не верит. Впрочем, меня это уже не трогает. Я же тебе сказала, и продолжаю так считать: спи, с кем хочешь, только не с одной и той же. И не говори, будто все они у тебя разные, я- то знаю у вас, с этой, совсем чуть-чуть не хватило до свадьбы. Она с тобой дольше, чем со своим чокнутым, который, ходит каждую неделю в парикмахерскую спиливать развесистые рога. Нет, нет, этого не надо, скажи, чтобы действовал, как мы договорились в субботу, а если возникнут вопросы в последнюю минуту, пусть решает их сам. Договорились? Да. И пожалуйста, больше меня не беспокой. Скажи, что не знаешь, где я. Боже, какая я глупая! Я, в конце концов, решилась на то, что следовало сделать в первый же день: ухожу к чертям собачьим! Все в прошлом. Конец! К твоему сведению: третьего августа исполняется два месяца, как мы с тобой перестали любиться в постели. В прошлый раз, когда исполнился месяц, ты позвонил мне по телефону, безо всякого повода, но я поняла это как знак – и отметила юбилей сама. Спустя месяц, ты в ресторане ел это свое жуткое на вид блюдо, а я ковырялась ложкой в десерте, запивая время белым вином. Я ждала знака! И - ничего Я не собиралась тебя соблазнять, мне просто хотелось поговорить с тобой. Мне все еще этого хочется. Хотелось, наверное, чтобы ты после двух месяцев эпитимьи, по крайней мере признал, что я имела право обидеться на то, что в ночном дурмане ты назвал меня именем другой женщины. (Правда, не помню сейчас, каким.) Я прекрасно знаю, что у каждого найдется кто-то другой, о ком подумать в этот момент. Разве не так? И у меня тоже, хотя я и не наградила тебя рогами. Просто я слишком любила тебя, чтобы ошибиться именем. Я до сих пор думаю: наверное, правильнее было бы в ту ночь, когда это случилось, поговорить с тобой. Но нет, в этом доме никогда не говорили о проблемах, возникающих ниже пояса. Запрещено строго-настрого! И ты уснул лицом к стене, и наказал меня воздержанием. По сей день! Два месяца и восемнадцать дней! Но сегодня я подвожу черту. Конец! Раз уж на то пошло, я всегда боялась, что ты поведешь себя так примитивно. С того самого момента, как вошла в этот дом. Дело в том, что твоя мать позвала меня без твоего ведома вскоре после того, как мы стали жить вместе в той хижине. Сначала я подумала, что это было бы неверностью по отношению к тебе, но потом решила, что, может, это хорошо, для тебя, да, в конце концов, и для нашего будущего ребенка, словом, вдохновилась и пошла. Теперь трудно даже представить, сколько мужества мне потребовалось, чтобы войти в этот дом, я шла по стенке, считала, что на ковры наступать нельзя, и решила, что сводчатый потолок в вестибюле и в самом деле из золота, а фризы и капители - тоже золотые, в общем, что вся эта мишура - чистое золото. А какая отвага нужна была, чтобы найти с ней общий язык, ведь ты всегда представлял ее мне вроде старшего сержанта, который повинуется только собственному уставу. До самой смерти буду помнить ее такой, какой увидела в тот вечер на террасе среди орхидей: напудренная больше, чем какая-нибудь японка, в плетеной качалке, вся в белом, ожерелье из жемчуга в шесть колец вокруг шеи и веер из страусовых перьев; этот веер мы одалживали королевам красоты для конкурсов. Перво-наперво, она напрямик объявила мне, что дефект дикции у меня не врожденный, а от запущенности, и спросила, хочу ли я чашечку чая, на что я ответила: «Нет». Но она мне все-таки налила чаю. "Ах, дитя мое, - сказала она. - Тебе столькому надо учиться". К моему удивлению, она оказалась моложе, чем я представляла себе бабушку наших будущих детей, прямая, сухощавая и очень красивая, а ресницы - в пол-лица, могла бы обмахиваться ими не хуже веера. Мне так понравились ее грустные руки, словно из парафина, они будто говорили, точь-в-точь как твои. Но меня напугала ее могучая решимость. Я раньше никогда не бывала в таком молчаливом месте. Где-то рядом была канарейка, и когда она начинала петь, цветы колыхались. Во время разговора вдруг послышался раздирающий кашель, кто-то задыхался в глубине дома, и тишина стала бездонной, даже море замерло, замер вечер, замер весь мир, все остановилось, и я почувствовала, что мне не хватает воздуха. Твоя мать застыла, зажав в кончиках пальцев чашечку с чаем, и не шелохнулась, пока кашель не стих, тогда она сказала очень спокойно: "Это он". Позднее, когда я выходила из дому, кто-то по ошибке открыл окно, и я, того не желая, увидела его. Лежал призрак, истощенный и пожелтевший, на черепе - ни единого волоска, во рту - ни единого зуба, и огромные глаза уже иного мира. Но даже в этом состоянии в нем чувствовалась такая власть и сила, что хватило бы одного его слова, чтобы стереть тебя с лица земли. Твоя мать была уверена, что он не доживет до конца недели. Поэтому и позвала меня. Она говорила о тебе, единственном сыне, в семье, которая, судя по всему, обречена на то, чтобы в каждом поколении был только один сын, пока не родится единственная дочь, на которой и прервется фамилия рода. Она была готова на все - узаконить наш брак, и разом отдать нам все, что у нее есть, при одном-единственном условии: что ты придешь и должным образом попросишь прощение у твоего умирающего отца. Из меня так и рвалось ответить: да, да, конечно. И все-таки я сдержалась и ответила, что знаю тебя настолько хорошо, что буду просить тебя прийти ради нее, хотя уверена, что ты не придешь. Даже мертвый. И тогда она сказала так уверенно, что я даже разозлилась: "О, дитя мое, ты еще так молода и не знаешь мужчин". Я стояла на своем: "Он не придет, поверьте мне". А она - на своем: "Придет, вот увидишь". Ну так вот: ты пришел! Не из-за меня. Хотя я и устроила тебе концерт на всю ночь, чтобы ты пошел на похороны, но сама-то была уверена, что не пойдешь, ни под каким видом. А теперь думаю, что, пожалуй, все правильно сделала, против злой судьбы не попрешь, потому что ушел ты одним, а вернулся совсем другим. Ужас! Тех похорон оказалось достаточно, чтобы ты забыл и голод, и унижения, и все свои тяжбы с миром. Обкорнали твои ангельские кудри, побрили до синевы и сделали такую прическу, что впору танцевать танго - волосы напомажены, пробор посередине, - нарядили в костюм из английского сукна с жилетом и цепочкой для часов и надели перстень с фамильным гербом, который ты уже никогда больше не снимал Какой срам! Ты стал таким же, как все остальные! Ты выглядел и говорил так. Будто страдаешь запорами. Раз - и готово! А что я могла поделать, я любила тебя как сумасшедшая, только одно - изо всех сил стараться стать достойной тебя. И вот – пожалуйста! Я выучила французский, английский, плохо, конечно, но ты сам мне говорил, что международный язык - не английский, а плохой английский. Предварительно, разумеется, я исправила дикцию, по методу Демосфена - декламировала по четыре часа кряду тяжелые гекзаметры с камнем во рту. ''Quis, quid, ubi, quibus, auxiliis, cur, quomodo, quando". Вот на что мне пришлось пойти, чтобы сравняться с тобой. Переехав в этот дом, я потеряла своих школьных подружек, единственных, какие у меня были, но так и не завоевала полностью твоих, здешних. В конце концов, осела по ту сторону добра и зла - среди одиноких девушек, с которыми меня роднит только одно: никто из нас в точности не знает, где находятся их молодой человек. Но я счастлива, мне нечего больше желать. Я одна, без тебя, хожу на концерты, в кино, на благотворительные базары. И нашла отдушину в беседах с моими друзьями, они посвящают мне стихи, не унижая желанием затащить в постель. Представь себе! В твоем доме же постель мне теперь только для того, чтобы спать, или, еще хуже - притворяться спящей. Теперь у меня, на светофоре всегда красный свет, и я нарочно задерживаюсь в ванной комнате, пока тебя не сморит сон, и так далее и тому подобное. Одним словом: от резвой юности до спелой зрелости время промчалось незаметно: миг - и нет. А для тебя все просто! Ты всем рассказываешь о том, как я счастлива в своей любви, а на деле ты сам приходишь домой с отработавшим мотором. И знаешь, кто первый меня в этом упрекнул? Твоя мать. В один прекрасный день - ей в голову пришло, что я могу не знать об этом - она сказала: "Не думала я, что ты такая слабая – позволяешь ему любовницу". Мне не хотелось доставлять ей удовольствия и признавать ее правоту. И я спросила: "А вы это точно знаете?" Она ответила раздраженно: "Конечно нет, такие вещи точно никогда не знаешь". "Так вот, я не верю, что это правда,- сказала я. - А если бы и так, мой долг верить моему мужу, а не людям". Она улыбнулась мне, - в первый раз в ее улыбке мелькнуло что-то вроде душевной теплоты, - и сказала: "Осторожно, детка, ты путаешь гордыню с достоинством, а в таких делах - это гибель". Представляешь?! А я еще сомневалась. Потому что трудно допустить, что можно держать любовницу более некрасивую, чем жена. А ты чего хотел?! Чтобы я опустилась до слежки и бегала за тобой по улицам? Или приставила к тебе шпиками моих друзей? Или, как жалкая курица, устраивала бы тебе сцены, это я-то, которая если что и ненавидит в этом мире, так это таких вот куриц, которые доводят до безумия своих мужей сценами ревности, терзают их целыми днями, а то и всю ночь до рассвета. Еще чего! Именно этого хотят все мужчины, все без исключения. Обожают, когда их ревнуют! Черт тебя подери! Не мешай мне говорить! Ты обожаешь окутывать себя тайной, тобою же придуманной, разумеется. Но когда на самом деле что-то происходит, ты не находишь себе места. Домой крадешься точно беглый преступник, и - прямиком в ванную побрызгаться своим лосьоном, чтобы перебить запах, который принес с улицы, не знаешь ни минуты покоя, за столом о чем-то мечтаешь и вздрагиваешь каждый раз, как зазвонит телефон. И не один ты, все мужчины такие. Но если однажды на рассвете мужчина проснется и увидит, что женщина по какой-то причине проснулась ни свет ни заря, он умрет от страха. Мокрые курицы! Ты так и не понял, что если женщина проснулась на рассвете и молчит, на нее не следует даже смотреть. Ты поступаешь наоборот: от испуга становишься необычно ласковым и внимательным. А ревность делает вас необычно отважными вот в чем верх бесстыдства: самое ревнивое существо на свете - это неверный муж. Представь себе! Целый день проводят с другой, а потом приходят домой и, как сумасшедшие, допытываются, с кем мы разговаривали по телефону, все те часы, пока они были заняты. А ты - самый ревнивый из всех! Заметь, я ведь ни разу не спросила, где ты был, куда идешь или когда вернешься, а ты уходишь, куда хочешь, ни слова не говоря, и нагулявшись вдоволь, с порога начинаешь сыпать вопросами с подковыркой, и нарочно приврешь, чтобы выведать правду, а заодно попытаешься дознаться, где я буду обедать, да с кем и во сколько, чтобы знать, куда спокойно отправляться, чтобы не столкнуться со мной. Это надо было видеть: тебя трясло, как в лихорадке, когда ты услыхал, будто у меня роман. Хочешь знать правду? Она во сто крат хуже того, что тебе рассказывали, хуже, чем все твои бредовые фантазии. Я-с-ним-не-спа-ла! Не потому, что мне не хотелось или не хватило духу; а потому, что и он, оказывается, такой же, как все: мокрая курица! Ошибка была моя, с самого начала, но я ни в чем не раскаиваюсь. Повторись все снова, я бы поступила так же. В ту пору мы дошли до последней черты, у нас не осталось ничего, кроме креста и неба над головой, как говорила моя мать, на самом деле, ничего. Но он всего за одну ночь научил меня тому, без чего я не могла как следует пользоваться и тем, чему учил меня ты: надо в принципе не доверять всему, что делает нас счастливыми. Надо уметь смеяться над этим, не то в конце концов оно посмеется над нами. Но одного я никогда не забуду - это каким он был со мною. С ним я все время чувствовала: все, что я говорю - самое важное на свете. А главное - я не боялась быть с ним нежной. Каждый час, проведенный вместе, убеждал, какой легкой была бы моя жизнь с ним. Без сомнения, гораздо более легкой, чем с тобой, хотя, наверное, менее интересной. Однажды, после концерта, мы пошли ужинать, и вдруг улицы стали покрываться светящейся пеной. Я не сразу поняла, что идет снег. Он снял туфли, связал шнурками и повесил себе на шею. "Ты схватишь воспаление легких", — сказала я. "Да нет, - сказал он. - Снег горячий". И я сделала то же самое. Какое чудо! Снег падал на золотые купола, снег шел для него и для меня, для нас двоих, и мы были одни на целом свете. Мы подошли к гостинице, выдохшиеся от наслаждения снегом, и я подумала: сейчас он попросит, чтобы я пригласила его к себе в номер, предложила бы ему выпить или показала альбом с фотографиями, словом, придумает какую-нибудь уловку из тех, что придумывают мужчины, желая войти к вам в комнату. Нет, решила я, этот не такой, как все. Он не из торопливых, не из тех, что спросят, ну как, тебе понравилось, и тут же повернутся к стенке и захрапят. Не должен он быть таким! Я была убеждена, что он ни на кого не похож, и к тому же сразу же поняла, что он вовсе не из другой команды, вы всегда говорите такое о тех, кто отличается от вас. Наоборот: он - настоящий мужчина. Настолько настоящий, что не предложил подняться ко мне в номер. А простился у дверей, только жарко поцеловал в щеки, но я никогда в жизни не чувствовала себя такой одинокой, как когда он ушел. А утром, к завтраку, мне принесли корзину роз, которая не проходила в дверь, и на его визитной карточке два коротких слова: "Как жаль". И тогда я поняла то, чего я не хотела понимать раньше: бывает в жизни такой момент, когда женщина может лечь с другим, не совершив измены. Я позвонила ему вроде бы затем, чтобы спросить, как он себя чувствует, на самом же деле я не могла пересилить желания рассказать о том, что чувствую я. На автоответчике была записана просьба перезвонить ему по другому номеру. Я перезвонила, было семь утра, и мне ответили - по голосу я поняла, что это блондинка и что она голая. Ну, все, хватит! К чертям прошлое! О! Время поджимает! Я, само собой, больше не буду тебе стоить ни копейки. Уйду, как пришла, в одночасье, даже собаки вслед не успеют залаять. Но только пусть эта проходимка не тешит себя мечтой, будто я ушла из-за нее. Сам подумай. Из-за такой говнюшки? Да я благодарить ее должна, что она избавила меня от гадкой иллюзии, помогла осознать мерзость моей рабской доли. Я ухожу сама по себе, не из-за кого-то, ухожу потому, что мне опротивела эта жалкая участь: когда есть все, кроме любви. Не того я искала, когда убежала с тобой, и не того ждала столько в этом чужом доме и буду искать до последнего своего вздоха где бы ни находилась и как бы мне ни пришлось, пусть даже небо обрушится на меня. Раз замужество мне не может дать ничего обеспеченности - к чертям его, можно жить и иначе. Обрати внимание, как я стойко переношу то, что между нами уже нет близости. Более того, я готова вообще поставить крест на этом, даже с радостью. Я бы стерпела. Но вот этого, ничтожного благополучного бытования, я больше выносить не могу. Я не могу больше выносить, что когда ты наконец появляешься, ты до того обворожителен, что все начинают обращаться со мной так, словно это я пришла поздно, или, того хуже, это я не давала тебе прийти. Я не могу больше выносить, что вечно и повсюду ты таскаешь за собою кучу вранья, точно верблюд свои горбы. Наплетешь - и ко мне: "Правда же, дорогая?" А я, как служка с колокольчиком в церкви, обязана тебе вторить: "Конечно, дорогой". Я не желаю больше слушать анекдот о том, как кто-то просит в кабачке виски без воды, а ему отвечают, что принесут без соды, потому что воды нет. Я не могу больше видеть, как ты наряжаешься и дурашливым голосом извергаешь словесный понос. Я не могу больше выносить стенаний из-за того, что не находишь очков, которые сидят у тебя на носу, или из-за того, что закончилась туалетная бумага с запахом роз, и не желаю больше видеть ворохи одежды по всему дому: галстук в вестибюле, пиджак в гостиной, рубашка в столовой, ботинки в кухне, носки - еще где-нибудь, и повсюду, где прошел, зажигаешь свет и не гасишь; я не желаю больше жить в страхе, ожидая грандиозного потопа, - это ты с вечера забыл закрыть краны в ванной, и телевизор разговаривает на весь дом сам с собою, а тебе - все нипочем, хоть бы мир рухнул. Я не могу больше выносить, что ты такой душка, черт подери!!!! Когда-нибудь настанет день, и появится мужчина, достаточно любящий меня, чтобы разбудить любовью, когда я делаю вид, что сплю! Мужчина, который не откажется от меня! Мужчина, который заставит меня хотеть! В любой час дня и ночи! Повсюду! Под мостами, на пожарных лестницах, в туалете самолета! Мужчина, который в любых потемках, слепой и безумный, будет знать, что это я с ним. Я!, скроенная для него по особой мерке, чтобы делать его счастливым и быть счастливой до самой распроклятой смерти! А если не встречу такого – ничего, потому, что нет на свете другого такого, которого я могла бы полюбить так, как люблю в жизни только одного… Тебя, сукин сын!!!! Тебя, с кем я убежала голая еще до своего рождения и слушала твое дыхание, пока ты спал, желая убедиться, что ты жив и ты мой, и оглядывала каждую пядь твоей кожи, нежной, как у новорожденного, чтобы лучше о тебе заботиться, и чтобы ничто не потревожило во сне покоя того, кто стал моим. Потому, что я придумала тебя для себя, придумала таким, о каком мечтала задолго до того, как встретила тебя, чтобы ты стал моим навсегда, очищенный пламенем любви, самой большой и несчастной, которая только существовала в этом аду… Черт подери! Оставишь ты меня когда-нибудь в покое, или нет!!!!
|
