II Эрот

Принято говорить, что Сократ в историческом от­ношении впервые представляет мышление западного толка. По точному замечанию В. Йегера ⁷⁷\ сократиче­ская литература, обозначенная творениями Платона и

Ксенофонта, стремилась к созданию портрета литера­турного Сократа, стараясь передать его единственность. Такое намерение породило, конечно, опыт исключи­тельный, подразумевающий столкновение с личностью необычайной. К тому же, по словам Кьеркегора ⁷⁸⁾, и чрезвычайная напряженность чувства atopos, atopia, ato-potatos, часто ощущаемая в «Диалогах» Платона ⁷⁹⁾ при описании характера Сократа, например, в Теэтете (i49^a)^: «...рассказывают, <...> что-де я вздорнейший чело­век (atopotatos) и люблю всех людей ставить в тупик (aporta)». Это слово этимологически значит «лишенный места», посторонний, причудливый, нелепый, не подда­ющийся общественным канонам, сбивающий с толку. В Пире, в панегирике Сократу, Алкивиад настаивает на этой его особенности. Алкивиад живет обычно; мы, говорит он, люди общества, представляем собою типы, сопоставляемые с кем-либо; например, бывает человек «величайшего благородства и мужественности»: таков, во времена Гомера, Ахилл, сейчас с ним сопоставим Брасид, спартанский полководец; есть тип «человека красноречивого и осмотрительного» — в гомеровской древности это Нестор, троянец Антенор; сейчас с ними сравним Перикл. Но с Сократом никого не сравнишь. Никого не найдется на него похожего, — заключает Алкивиад, — разве что силены и сатиры ⁸⁰>. Да, Со­крат — единственный в своем роде, это индивидуум, который любим Кьеркегором, пожелавшим, чтобы его надгробной эпитафией было: «Тот, Единичный» ⁸¹⁾.

И тем не менее, несмотря на всю необычность харак­тера Сократа, мы видим в нем пронзенность мифиче­скими стрелами Эрота ⁸²⁾. И действительно: Эрот — своего рода двойник фигуры Сократа.

Тайная подоплека диалогической иронии у Сокра­та — здесь та же «ирония любви», несущая за собой «пе­реворачивание» ситуации, точь-в-точь как это происхо­дит в случае дискурсивной иронии. Уточним: любовь

 

 

подразумевается гомосексуальная и, как следствие, лю­бовь воспитующая. Ведь в Греции времен Сократа мужская любовь — это воспоминание и переживание старого военного воспитания, в ходе которого юноши из благородных семей воспитывали в себе добродетели аристократической чести в школе мужской дружбы и под присмотром старшего. Четко зафиксированное софистикой отношение наставник-ученик — в следова­нии образцам эпохи архаики — требовало эротической терминологии. Причем искусство риторики, как и пра­вила литературы, заставляли в беседах ссылаться на себя ⁸³⁾.

Любовная ирония Сократа заключается, разумеется, в том, чтобы притворяться влюбленным до тех пор, пока тот, кого он преследует своими воздыханиями, посред­ством иронического переворачивания не влюбляется сам. Вот что рассказывает Алкивиад в своей похвале Сократу. Обманутый многочисленными заявлениями, сделанными ему Сократом, Алкивиад, веря, что это говорилось всерьез, однажды вечером пригласил Со­крата к себе, надеясь того соблазнить. Он проник к Со­крату в постелю, обнял. Но Сократ вполне владел со­бою и не поддался соблазнителю. «Начиная с этого времени, — говорит Алкивиад, — именно я был низве­ден до рабства, я нахожусь в состоянии человека, ужа­ленного гадюкой» ⁸⁴>. «Ибо именно в сердце, или в душу, или как иначе еще нужно назвать это, и поразил меня зуб и укус философских речей. Когда я его слы­шу, сердце у меня бьется гораздо сильнее, чем у кори-бантов в их вдохновенных восторгах, его слова вызыва­ют у меня потоки слез. <...> Я не единственный, с кем он обошелся таким образом. Но также Хармид, <...> Евфи-дем <...> и другие в очень большом числе, которых он усыпляет, притворяясь влюбленным, тогда как скорее он играет роль возлюбленного, чем любовника» ⁸⁵⁾. Можно ли найти лучший комментарий для этого

 

 

текста, чем у Кьеркегора: «Быть может, тут мы не ошиблись бы, называя его Сократа соблазнителем: он притягивал к себе юность, пробуждая в ней стремле­ния, которые не удовлетворял. Он обманывал их всех, как он обманывал Алкивиада. Он приманивал моло­дых людей, и когда они устремлялись к нему, когда они хотели найти возле него покой, тогда он уходил, очарование исчезало, и они чувствовали глубокую боль несчастной любви, тогда они чувствовали, что были обмануты и что не Сократ их любил, но именно они любили Сократа ⁸⁶⁾.

Ироническая любовь Сократа, соответственно, за­ключается в притворной влюбленности. Со своей диа­лектической иронией Сократ делал вид, задавая свои вопросы, что желает, чтобы его собеседник сообщил ему свое знание или свою мудрость. Но по ходу этой игры вопросов и ответов собеседник обнаруживал, что он не способен исправить невежество Сократа, ибо в действительности не обладает ни знаниями, ни мудро­стью, которые мог бы дать Сократу. И посему именно в школе Сократа, то есть фактически в школе осознания своего неведения, и желал оказаться собеседник. Со­крат же в своих иронически-любовных словах выража­ет желание, чтобы объект его притворной любви пре­доставил ему не свое знание, а скорее свою телесную красоту. Понятная ситуация: Сократ некрасив, юноша красив. Но на этот раз любимый или называемый тако­вым открывает для себя в виду отношения Сократа, что не способен удовлетворить любовь Сократа, ибо не об­ладает настоящей красотой. И открывая для себя то, чего ему недостает, он влюбляется в Сократа, то есть не в красоту, ибо Сократ таковой не обладает, но в лю­бовь, которая, согласно определению самого Сократа в Пире ⁸⁷⁾, есть желание красоты, которой мы лишены. Таким образом, быть влюбленным в Сократа — это значит быть влюбленным в любовь.

 

 

Именно в этом и заключается смысл Пира Пла­тона ⁸⁸⁾. Диалог строится так, чтобы можно было уга­дать тождественность между фигурой Эрота и фигу­рой Сократа. Следуя Платону, все гости, слева направо, по очереди, согласно обычаю, будут возносить похвалу Эроту. Именно так и поступают, следуя друг за другом, Федр и Павсаний, затом врач Эриксимах, комический поэт Аристофан, поэт-трагик Агафон. Что касается Со­крата, то, когда приходит его очередь, не произносит непосредственно похвалу любви (это бы противоречи­ло его методу), но сообщает о беседе, состоявшейся у него некогда с Диотимой, жрицей Мантинейской, которая рассказала ему миф о рождении Эрота. Обыч­но диалог должен был бы на этом закончиться, но вне­запно вторгается в зал пиршества Алкивиад, увенчан­ный фиалками и листьями бука, и довольно хмельной. Он все-таки подчиняется закону пира, но вместо того чтобы воздать хвалу Эроту, он произносит похвалу Сократу.

Здесь тождество между Сократом и Эротом подчер­кивается не только прямой похвалой Сократу в ряду уже произнесенных похвал Эроту, но также сходством многих и значительных черт в портрете Эрота, очер­ченных Диотимой, и в портрете Сократа, очерченных Алкивиадом.

В день рождения Афродиты, рассказывает Диотима, был пир у богов. В конце трапезы Пения (то есть «бед­ность», «лишения») пришла просить милостыню. Она увидела Пороса (Poros) (то есть «средство», «способ», «богатство»), опьяненного нектаром и уснувшего в саду Зевса. Чтобы избавиться от своей обездоленности, Пе­ния решила заполучить от Пороса ребенка, легла ря­дом с заснувшим и таким образом зачала Любовь.

Итак, генеалогия Эрота, по Диотиме, позволяет тол­ковать себя так неоднозначно, что описание можно интепретировать с нескольких точек зрения. Прежде

 

 

всего, согласно букве мифа, мы узнаем в Эроте черты его отца и матери: с отцовской стороны он наследует свой изобретательный ум, свою euporia; co стороны ма­тери — нищету, свою апорию (aporta). Через это описа­ние на свет появляется весьма своеобразная концепция любви. Тогда как другие гости описывали Эрота идеа­лизированно, Сократ сообщает о своей беседе с Диотимой для восстановления более реалистичного видения любви. Любовь не прекрасна, как того хотел трагический поэт Агафон. Без этого она не была бы любовью. Ведь, по своей сути, Эрот является желани­ем, а желать можно лишь то, чего мы лишены. Эрот не может быть красивым: сын Пении, он лишен красоты; но как сын Пороса, он способен компенсировать это лишение. Агафон спутал любовь с ее объектом, то есть с любимым. Но для Сократа любовь есть любовник. То есть это не бог, как думает большинство людей, но только демон (daмmorм), промежуточное существо меж­ду божественным и человеческим.

Вот почему описание Эрота Диотимой несет в себе что-то комическое. В нем мы распознаем изнуряющий род жизни, на который обрекает любовь. Это пресло­вутая тема: «Militвt omnis amans·». Влюбленный стоит на страже у двери любимого, проводит ночь под звезд­ным небом. Это нищий и солдат. Но он и неистощим на выдумки, он колдун, волшебник, умелый собесед­ник, потому что любовь делает изобретательным. Для него падение духом и надежда, нужда и насыщение че­редуются друг с другом без перерыва, вместе с удача­ми, успехами и провалами его любви. Это Эрот-негод­ник, нахал, упрямец, болтун, дикарь, это настоящее чу­довище, о проделках которого с удовольствием рассказывает греческая поэзия, вплоть до византий­ского периода ⁸⁹⁾.

Но в этой фигуре Эрота-охотника Платон с удиви­тельным самообладанием и мастерством проявляет

 

 

черты Сократа, то есть «философа». Эрот, говорит нам Диотима, вовсе не деликатен и не красив, как думает Агафон, он всегда беден, неопрятен и необут. Сократ, восхваляемый Алкивиадом, тоже ходит босым, с на­брошенной на себя накидкой из грубой материи, кото­рая плохо защищает его от зимней стужи ⁹⁰>. Комиче­ские поэты также будут потешаться над его босыми ногами и его изношенной накидкой, и мы узнаем в контексте диалога, что Сократ искупался в виде исклю­чения — чтобы прийти на пир ⁹¹>. Комедиографы так­же вдоволь будут потешаться над его босыми ногами и грубым плащом ⁹²⁾. Эта фигура Сократа как нищен­ствующего Эрота будет фигурой философа-киника, фигурой Диогена, бродяги, у которого нет ни кола ни двора — одно покрывало и дорожная сумка; Диогеном, «взбешенным Сократом», как, по всей вероятности, он определял сам себя ⁹³>. Как заметил П. Фридлендер ⁹⁴⁾, этот босоногий Эрот еще напоминает первобытного человека, согласно описанию в Протагоре (32ic 5) и Госу­дарстве (z/2a 5)· Мы, таким образом, снова подведены к фигуре силена, то есть к чисто натуральному существу первобытной силы, которое предшествовало культуре и цивилизации. Эта составляющая должна входить в сложный портрет Сократа-Эрота, ибо она соответству­ет именно такому перевертыванию ценностей, спрово­цированному сократическим сознанием. Для того, кто берет на себя заботу о своей душе, главное не во вне­шних признаках, не в костюме или комфорте, но в сво­боде.

Однако Диотима нам говорит, что Эрот имеет черты своего отца: «...он по-отцовски тянется к прекрасному и совершенному, он храбр, смел и силен, он искусный ловец, непрестанно строящий козни, он жаждет разумности ⁹⁵> и достигает ее, он искусный (parimos) чародей, колдун и софист» ^9б) (Пир. 2030!). Невольно кажется, будто мы слышим Стрепсиада из Облаков

 

 

Аристофана, описывающего, каким он надеется стать благодаря сократическому воспитанию: «негодяем, нахалом, шутом, наглецом, шарлатаном, буяном,... задирой,... клещом» ⁹⁷⁾. В своем панегирике Сократу Алки-виад трактует его как бесстыдного силена ⁹⁸⁾, а еще до него, Агафон, наградил Сократа эпитетом hybrмstes ⁹⁹⁾. Для Алкивиада Сократ есть волшебник ¹⁰⁰⁾, красноречи­вый говорун, умело привлекающий внимание красивых мальчиков ¹⁰¹>. Что касается физической крепости Эро­та, мы ее находим в портрете Сократа в армии, нарисо­ванном Алкивиадом: он нечувствителен к холоду, голо­ду, страху и способен так же хорошо переносить вино, как и продолжительную медитацию ¹⁰²⁾. Во время от­ступления Делиона, рассказывает Алкивиад, Сократ ша­гал с такой лее легкостью, как если бы он был на улицах Афин, или, по описанию Аристофана, бродил «босой, озираясь / направо, налево, /... чванно и важно, в лохмо­тьях, дрожа, / вскинув голову, нас обожая» ¹⁰³>.

Вот таков не очень лестный портрет Сократа-Эрота. Разумеется, мы тут сталкиваемся с расцветом платони­ческой, если не сократической иронии. Но фигура от этого не приобретает менее глубокого психологиче­ского значения.

Эрот — это daimon, говорит нам Диотима, то есть по­средник между богами и людьми. Еще раз мы подведе­ны к проблеме положения посредника, и мы снова констатируем, насколько такое положение неудобно. Демон Эрот, которого описывает нам Диотима, не оп­ределяется и не классифицируется, он, как и Сократ, atopos. Он ни бог, ни человек, ни красив, ни уродлив, ни мудр, ни безумен, ни хорош, ни плох ¹⁰⁴⁾. Но он есть желание, потому что, как Сократ, он осознает, что он не красив и не мудр. Вот почему он фило-соф, влюблен­ный в мудрость, то есть желающий достичь уровня бытия, который был бы уровнем божественного совер­шенства. В описании Диотимы Эрот есть желание

 

своего собственного совершенства, своего настоящего «я». Он страдает, что лишен полноты бытия, что лишен полноты ее и стремится ее достичь. Таким образом, когда другие люди любят Сократа-Эрота, когда они любят любовь, раскрытую Сократом, в Сократе они любят именно это стремление, эту любовь Сократа к красоте и к совершенству бытия. Соответственно, они находят в Сократе дорогу к своему собственному со­вершенству.

Как Сократ, Эрот есть лишь призыв, открывающаяся возможность, но он не есть ни мудрость, ни красота в себе. Правда, силены, о которых говорит Алкивиад, раскрываются, если мы их открываем, и мы видим, что они наполнены изваяниями богов ¹⁰⁵>. Но сами силены не являются изваяниями. Они только открываются, чтобы позволить добраться до них. Порос, отец Эрота, этимологически означает «проход», «доступ», «выход». Сократ есть только силен, открывающий проход к чему-то, что находится за пределами. Таков философ: призыв к существованию. Сократ иронически говорит красивому Алкивиаду. «Если ты меня любишь, это по­тому, что ты должен был заметить во мне необычай­ную красоту, которая ни в чем не походит на изяще­ство твоих срорм. Но исследуй вещи с большим тщани­ем из страха, что ты заблуждаешься по поводу меня и по поводу моего реального ничто» ¹⁰⁶⁾. Так Сократ пре­достерегает Алкивиада; любя Сократа, он любит толь­ко Эрота, сына Пении и Пороса, а не Афродиты. Но он любит его именно потому, что предчувствует, что Со­крат ему открывает дорогу к необычайной красоте, трансцендирующей все земные красоты. Добродетели Сократа — эти статуи богов, спрятанные в ироничном силене. Эти добродетели Сократа, которыми восхища­ется Алкивиад ¹⁰⁷⁾, являются лишь отражением, пред­вкушением совершенной мудрости, желаемой Сокра­том и желаемой Алкивиадом через Сократа, m

Таким образом, мы снова находим в сократическом Эроте (eros) ту же самую фундаментальную структуру, что и в сократической иронии, раздвоенное сознание, страстно чувствующее, что оно является не тем, чем оно должно было быть. И из этого чувства разделения и лишения и рождается любовь.

Тут мы подходим к одной из великих заслуг Плато­на: он сумел, придумав миф Сократа-Эрота, ввести из­мерение любви, желания и иррационального в фило­софскую жизнь. Посредством диалога, такого типично сократического опыта, он стремится общими силами высветить страстно увлекающую обоих собеседников проблему. За рамками диалектического движения ло­госа (logos) эта дорога, пройденная вместе Сократом и собеседником, эта совместная решимость прийти к вза­имному согласию уже являются любовью, и в этом ду­ховном упражнении философии гораздо больше, чем в построении системы. Задача диалога и состоит-то глав­ным образом в том, чтобы показать пределы языка, не­возможность для языка сообщить моральный и экзис­тенциальный опыт. Но сам диалог в качестве события, в качестве духовной деятельности — уже моральный и экзистенциальный опыт. Дело в том, что сократическая философия не является одиночной разработкой систе­мы, но пробуждением сознания, переходом на уровень бытия, который может реализоваться лишь в отноше­нии человека к человеку. Эрот, так же как и Сократ-ироник, ничему не обучает, ибо он невежествен: он не делает более ученым, он делает другим. Он тоже май-евтик. Он помогает душам породить самих себя.

Есть что-то очень волнующее в том, когда на протя­жении истории снова и снова находишь воспоминания о сократическом Эроте ¹⁰⁸⁾; например, в Александрии III века после Р. X. христианин Григорий Чудотворец воздаст хвалу своему учителю Оригену в следующих словах: «Как искра, брошенная посреди наших душ,

 

возжигалась и возгоралась в нас любовь к Логосу и любовь к этому человеку, другу и толкователю Логоса. <...> Это человек, — говорит он дальше,— умевший по способу Сократа приручать нас, как диких лошадей, своим самообладанием» ¹⁰⁹>. И как великолепно пока­зал Э. Бертрам ¹¹⁰⁾, именно эту традицию сократическо­го Эрота, традицию воспитательного демонизма мы находим и у Ницше. Три формулы, согласно Э. Бертра­му, прекрасно выражают это эротическое измерение педагогики. У самого Ницше: «Только из любви рожда­ются самые глубокие видения»; у Гёте: «Мы учимся только у того, кого мы любим»; у Гёльдерлина: «С лю­бовью смертный отдает лучшее в себе». Три формулы, показывающие, что именно во взаимной любви мы по­лучаем доступ к настоящему сознанию ^П1).

Это измерение любви, желания, а также иррацио­нального и есть — воспользуемся словарем Гёте — «де­моническое». Это измерение Платон находил в самом Сократе. Datrnon Сократа и был, как мы знаем, тем вдохновением, которое иногда овладевало им совер­шенно иррациональным образом, как отрицательный знак, запрещающий ему совершать тот или иной посту­пок. Это был в некотором роде его собственный «ха­рактер», его настоящее «я». Кстати, этот иррациональ­ный элемент сократического сознания, вероятно, не чужд сократической иронии. Если Сократ утверждал, что ничего не знает, то, скорее всего, потому, что вве­рял себя в действии своему собственному демону и ве­рил демону своих собеседников. Как бы то ни было — и на этой точке зрения в 1966 году настаивал Хилмон — весьма вероятно, что именно Платон, встретившись в Сократе с демоническим, и зафиксировал словесно в отношении учителя великий daimon Эрота ¹¹²⁾.

Как описать это измерение демонического? Нашим лучшим проводником в этом вопросе может быть только Гёте, который всю свою жизнь был очарован и

обеспокоен тайной «демонического». Кстати, именно в Sokratische Denkwьrdigkeiten Гамана ¹¹³⁾ у него, вероятно, произошла первая встреча с демоническим в лице демона (daмmorм) самого Сократа — того Сократа, кото­рый так притягивал к себе Гёте, что в письме к Гердеру в I/7² году мы читаем этот необычайный вскрик: «War' ich einen Tag und eine Nacht Alzibiades und dann wollt' ich sterben!» ¹¹⁴⁾ *.

Демоническое Гёте имеет все двойственные, дву­смысленные черты сократического Эрота. Как он нам говорит в двадцатой книге Поэзии и правды, это сила, ко­торая не является ни божественной, ни человеческой, ни дьявольской, ни ангельской, но она разделяет и объединяет все существа. Как Эрота из Пира, ее можно определить только одновременными и противополож­ными отрицаниями. Но это сила, дающая тем, кто ею обладает, невероятную мощь над существами и веща­ми. Демоническое представляет во вселенной измере­ние иррационального, необъяснимого, некоторый род естественной магии. Этот иррациональный элемент есть движущая сила., необходимая всякому осуществле­нию, это слепая, но неумолимая динамика, которую нужно уметь использовать, но которой нельзя избе­жать. О демоне (daimorм) индивида Гёте сказал в Urworte orphtsch: «So muЯt du sein, dir kannst du nicht entfliehen, / so sagten schon Sibyllen, so Propheten; / und keine Zeit und keine Macht zerstьckelt / geprдgte Form, die lebend sich ent­wickelt»^I15) **. Для Гёте существа, представляющие

* На один день и ночь стать (вдруг) Алкивиадом —

потом я и умереть готов!

** Себя избегнуть — тщетное старанье; / Об этом нам еще

сивиллы пели. / Всему наперекор вовек сохранен / Живой

чекан, природой отчеканен. — И. В. фон Гёте. Перво-

глаголы. Учение орфиков: Демон. Пер. С. Аверинцева.

больше всего этот демонический элемент, появляются с чертами Эрота из Пира. Как хорошо показал А. Раа-бе ¹¹⁶⁾, это особенно относится к Миньоне. Как Эрот, Миньона живет обездоленно и стремится к чистоте и красоте, ее одежды бедны и грубы, в то время как ее музыкальные дарования раскрывают ее внутреннее бо­гатство. Как Эрот, она лежит на голой земле или на пороге дома Вильгельма Мейстера. И, как Эрот, она есть проекция, воплощение ностальгии, которую Виль­гельм испытывает к более высокой жизни. Оттилия из Избирательного сродства также является демоническим существом. Она представлена как натуральная сила, мощная, странная, вызывающая притяжение, манящая. Ее глубокое отношение с Эротом показано более скрыто, чем в случае Миньоны, но оно так же реально. Следует еще упомянуть гермафродита Гомункула, ко­торый во второй части «Фауста» так ясно соотносится с Эротом ¹¹⁷⁾.

Как элемент двусмысленный, двузначный, неопреде­ленный, демоническое не является ни хорошим, ни плохим, только лишь моральное решение человека дает ему окончательную оценку. Но этот иррациональ­ный и необъяснимый элемент неотделим от существо­вания. Нельзя уклониться от встречи с демоническим, от опасной игры с Эротом.

III Дионис

Теперь вернемся к этой странной влюбленной нена­висти Ницше к Сократу. Правда, на эту тему Э. Берт­рам ¹¹⁸⁾ сказал самое главное, но может быть, мы смо­жем лучше понять сложное отношение Ницше, рас­смотрев некоторые менее бросающиеся в глаза детали фигуры Сократа в Пире.

 

Ницше хорошо знал странный соблазн, исходящий от Сократа: «Этот насмешливый и влюбленный афин­ский урод и крысолов, заставлявший трепетать и зали­ваться слезами заносчивых юношей» ¹¹⁹⁾. Ницше стре­мился показать механизм этого соблазнения: «Я дал понять, чем мог отталкивать Сократ; тем более надо объяснить то обстоятельство, что он очаровывал» ¹²⁰⁾. И он предлагает их несколько: Сократ со своей диалек­тикой польстил вкусу борьбы у греков, он был эроти­чен, он понял историческую роль, которую мог играть, принеся с собой лекарство рационализма и разрушение инстинктов. По правде говоря, все эти объяснения не имеют никакой притягательности. Но Ницше предла­гает нечто более глубокое. Соблазнение, осуществляе­мое Сократом относительно потомков, исходит от его отношения к смерти и, что еще более важно, от почти умышленного характера его смерти. С самого своего первого произведения Рождение трагедии Ницше создает грандиозный образ по последним строкам Федона и Пира: «Но что его приговорили к смерти, а не к изгна­нию, этого <...> добился сам Сократ, с полным сознани­ем и без естественного страха перед смертью; он пошел на смерть с тем же спокойствием, с каким он, по описанию Платона, как последний сотрапезник, покидает при брезжущем рассвете дня пир, чтобы начать новый день, между тем как за его спиной на скамьях и на земле остаются заспавшиеся гости, чтобы грезить о Сократе, этом истинном эротике. Умирающий Сократ стал новым, никогда дотоле не виданным идеалом для благородного эллинского юноше­ства...» ¹²¹>

Ницше чувствовал и угадал в конце Пира Платона символ смерти Сократа. Конечно, слова Платона очень просты: «(Аристодем) увидел, что <...> бодрствуют еще только Агафон, Аристофан и Сократ, которые пьют из

 

большой чаши, передавая ее по кругу слева направо, причем Сократ ведет с ними беседу. <...> Суть же бе­седы <...> состояла в том, что Сократ вынудил их при­знать, что один и тот же человек должен уметь сочи­нить и комедию и трагедию <...> их клонило ко сну, и сперва уснул Аристофан, а потом, когда уже совсем рассвело, Агафон.

Сократ же, оставив их спящими, встал и ушел... Придя в Ликей и умывшись, Сократ провел остальную часть дня обычным образом, а к вечеру отправился домой отдох­нуть» ¹²²⁾. В этом сдержанном по тону рассказе поэты чувствуют двусмысленный символизм. Именно образ умирающего Сократа К. Ф. Мейер усматривает в заре, когда только философ не спит:

Da mit Sokrates die Freunde tranken, Und die Hдupter auf die Polster sanken,

Kam ein Jungling, kann ich mir entsinnen,

Mit zwei schlanken Flцtenblдserinnen. Aus den Kelchen schьtten wir die Neigen, Die gesprдchesmьden Lippen schweigen, Um die welken Krдnze zieht ein Singen...

Still! Des Todes Schlummerflцten klingen! *

Для Гёльдерлина здесь, напротив, — фигура Сократа, влюбленного в жизнь:

Nur hat ein jeder sein Mass Denn schwer ist zu tragen

Das Unglьck, aber schwerer das Glьck.

Ein Weiser aber vermocht es

* К. Ф. Мейер. Стихотворения. IV. Конец праздника (С. F. Meyer. Cediуte. IV. Das Ende des Festes): Когда пир Сократа с друзьями близился к концу / И головы уже клонились ко

 

 

Vom Mittag bis in die Mitternacht Und bis der Morgen erglдnzte Beim Gastmahl helle zu bleiben *.

И именно такова загадка, которую Сократ задает Ниц­ше. Почему Сократ, кажется, влюбленный в жизнь, в своей воле к смерти, ненавидит существование?

Ибо Ницше знает и любит Сократа, влюбленного в жизнь, и потому говорит в Страннике и его тени: «Если прогресс пойдет должным путем, то настанет время, когда люди, для своего нравственного и умственного развития, станут все охотнее прибегать к Memorabilмen Сократа („самая притягательная книга греческой литературы", говорится в Неизданном (июль 1879 г.), и тогда Монтень и Гораций будут служить руководителя­ми для познания вечного и наипростейшего мудреца, Сократа. К нему ведут все пути самых разнообразных философских систем с их различными взглядами на жизнь <...> К тому же Сократ имел то преимущество, что обладал юмором серьезного человека и той плуто-витой мудростью, которая является источником лучше­го душевного состояния человека» ¹²³. Эта мудрость, полная шаловливости, такова она у Сократа танцующе­го, который появляется в Пире Ксенофонта¹²⁴, такова

сну, / Тут, вспоминаю, взошел юноша. / Его сопровождали две хрупкие флейтистки. / Из чаш мы пьем последние кап­ли, / Уставшие от бесед губы молчат, / Над увядшими венка­ми льется песня... / Тише! В музыке флейты — смертная

дрема!

* Ф. Гёльдерлин. Рейн. (F. Hцlderlin. Der Rhein). Но каждому по его мере / Тяжек груз несчастья / А счастье еще тяжелее/ / Однако был мудрец, / Сохранивший на пиру ясный разум / От полудня и до середины ночи / И до первых проблесков зари.

 

она у Сократа шутящего и ироничного, изображенного в Диалогах Платона, это тот философ, влюбленный в жизнь, о котором говорит Гёльдерлин в своей поэме Сократ и Алкивиад:

Warum huldigest du, heiliger Sokrates,

Diesem Jьnglinge stets? Kennest du Grцsseres nicht?

Warum sieht mit Liebe

Wie auf Gцtter, dein Дug' auf ihn?

Wer das Tiefste gedacht, liebt das Lebendigste

Hohe Jugend versteht, wer in die Welt geblickt

Und es neigen die Weisen

Oft am Ende zu Schцnem sich *.

В Шопенгауэре как воспитателе эта фигура Сократа, влюбленного в живое, связана для Ницше с Шопенгау­эром. Но, говоря о веселости мудреца, он вспоминает как раз стихи Гёльдерлина и пишет следующие неза­бываемые строки:

...человек не может пережить ничего лучшего и более радостного, чем близость к одному из тех победителей, которые, познав глубочайшее, должны

полюбить самую основу жизни, и, будучи мудрецами, в конце пути приходят к красоте. Они действительно говорят, a

не заикаются и не болтают вслед за другими; они действительно движутся и живут, и не в тех жут-

* Ф. Гёльдерлин. Сократ и Алкивиад (F. Hцlderlin. Sokrates und Alkibtades). Зачем, божественный Сократ, воздаешь ты по­чести / Этому юнцу? Разве ты не познал того, что есть ве­личайшее? / Почему ты смотришь на него с любовью, / Как созерцают богов? / Тот, кто прозрел глубину, лю­бит живое, / Благородная юность понимает, кто заглянул в мир / И мудрецы часто в конце тянутся к красоте.

 

 

ких масках, в которых обыкновенно живут люди. Поэтому в их присутствии мы действительно чувству- ем себя человечно и естественно и готовы воскликнуть вместе с Гёте: «Какая роскошная, драго- ценная вещь — живое! Как приноровлено оно к свое­му состоянию, как истинно, как реально!»¹²⁵⁾.

Сократ музыкант*. Ницше верил в это, он предчувствует его приход в Рождении трагедии. Отвечая на призыв бо­жеств, которые в его снах приглашали философа посвя­тить себя музыке, эта фигура Сократа-музыканта прими­ряет ироническую ясность рационального сознания и демонический энтузиазм. Это действительно был бы че­ловек трагического познания, говорится в Неизданном ¹²⁶⁾. В этом Сократе-музыканте Ницше воплощает свою соб­ственную мечту, свою ностальгию по примирению меж­ду Аполлоном и Дионисом.

И в Умирающем Сократе Ницше снова видит отражение своей собственной драмы. Сократ умирая, произнес следующие загадочные слова: «Критон, мы должны Асклепию петуха» ¹²⁷⁾, как если бы, избавившись от бо­лезни, стал должником бога здоровья. «Это смешное и страшное „последнее слово", — с волнением пишет Ницше,— значит для имеющего уши: „О Критон, жизнь — это болезнь*" Возможно ли! Такой человек, как он, проживший солдатом весело и на глазах у всех,— был пессимист! Он только сделал жизни хорошую мину и всю жизнь скрывал свое последнее суждение, свое сокровеннейшее чувство! Сократ, Сократ, страдал от жиз­ни*. И он отомстил еще ей за это — тем таинственным, ужасным, благочестивым и кощунственным словом! Должен ли был Сократ мстить за себя? Недоставало ли его бьющей через край добродетели какого-то грана ве­ликодушия? — Ах, друзья! Мы должны превзойти и греков» ¹²⁸⁾.

 

 

Как превосходно показал Э. Бертрам, здесь Ницше дает читателю угадать свой собственный секрет, свое собственное внутреннее сомнение, драму своего суще­ствования. Он, Ницше, который хотел быть певцом ра­дости существования и жизни, не подозревает ли он, не страшится ли тоже, в конце концов, того, что суще­ствование есть всего лишь болезнь. Сократ выдал эту тайну, он дает понять, что думает о земной жизни. Но Ницше хочет принадлежать к «более высокому классу умов», таких умов, которые умеют молчать об этом ужасающем секрете. «Его пылкий — дионисийский — дифирамб жизни и ничему, кроме жизни,— пишет Э. Бертрам,— разве он не был лишь только формой ти­шины, в которой великий воспитатель жизни не верил в жизнь?» * В последней переоценке в Сумерках идолов дается новое толкование предсмертных слов Сократа. Болезнь, от которой Сократ будет излечен, это не про­сто жизнь, но тот род жизни, который вел Сократ: «Со­крат не врач,— тихо сказал он себе,— одна смерть здесь врач... Сократ сам был только долго болен...» ¹²⁹⁾. На сей раз это было бы сократической ясностью ума, со­кратической моралью, которая и представляет собой болезнь, разъедающую жизнь. Однако эта болезнь Сократа, не является ли она болезнью самого Ницше, его ясностью разума, растворяющей мифы, его безжа­лостным сознанием?!. Влюбленная ненависть Ницше по отношению к Сократу вполне тождественна той влюбленной ненависти, которую Ницше испытывает по отношению к самому себе. И двусмысленность фи­гуры Сократа у Ницше, разве она в конечном счете не основана на двусмысленности центральной фигуры

* Цит. по: E. Bertram. Nietzsche. Versuch einer Mythologie. 9. Aufl. Bonn, 1985. S. 341.

 

 

ницшеанской мифологии, фигуры Диониса, бога смер­ти и жизни?

В конце концов, довольно таинственным для нас образом Платон в Пире разместил целое созвездие дионисийских символов вокруг фигуры Сократа ¹³⁰⁾. Можно было бы даже весь диалог целиком назвать Су­дом Диониса, поскольку Агафон заявляет Сократу, что касательно того, чтобы знать, он или Сократ обладает наибольшей мудростью, они отдадут себя на суждение Дионису — то есть тот, кто выпьет больше и лучше, и выиграет это соревнование в мудрости (sopbia) и зна­нии, помещенное под знак бога вина ¹³¹⁾. Позднее Ал-кивиад в пышном венке из плюща и фиалок вторгается в пиршественный зал, как Дионис ¹³²⁾. Едва вошед, Ал-кивиад украшает голову Сократа венком из Агафоно­вых повязок, как принято делать для победителей ре­чей ^1ЪУ). Однако, Дионис — бог трагедии и комедии. Воздавая похвалу Сократу, Алкивиад сам сочиняет то, что Сократ затем называет «сатиро-силеновской дра­мой»¹³⁴', поскольку с этими существами он сравнил Со­крата. Но именно сатиры и силены составляют кортеж; Диониса, и сатирическая драма первоначально строи­лась на страсти Диониса. В завершающей сцене Сократ остается один с Агафоном, трагическим поэтом, и Ари­стофаном, комедиографом, и постепенно вынуждает их допустить, что один и тот же человек должен быть и трагическим, и комическим поэтом ¹³⁵⁾. Но ведь Агафон сказал в своей похвале Эроту, что любовь есть самый великий из поэтов ¹³⁶⁾. Таким образом, Сократ, который совершенствуется в сфере Эрота, также совер­шенствуется и в сфере Диониса. Кстати сказать, Сокра­та никто никогда не видал во хмелю ¹³⁷⁾, и он выигры­вает соревнование в мудрости благодаря суждению Ди­ониса, потому что только он остается бодрствующим в конце пира ¹³⁸⁾. Не следует ли также признать диони-

 

 

сийскую черту в долгих экстазах и восторгах, которые дважды упоминаются в диалоге... ¹³⁹⁾

Таким образом, в Пире Платона имеется и, по всей вероятности сознательно и умышленно, целый набор аллюзий на дионисийский характер фигуры Сократа, которая достигает своего апогея в финальной сцене диалога, где Сократ, лучший поэт и наилучший люби­тель вина, торжествует в суждении Диониса.

Итак, не надо удивляться, что в итоге мы находим это парадоксальное, секретное, может быть, бессозна­тельное совпадение фигуры Сократа у Ницше с фигу­рой Диониса. В конце книги По ту сторону добра и зла Ницше посвящает Дионису необычайную похвалу «ге­ния сердца» ¹⁴⁰⁾ и в ЕссеНото ¹⁴¹⁾ он повторяет этот текст, чтобы иллюстрировать свое психологическое мастер­ство, отказываясь на этот раз сказать, кому его адресует. В этом гимне звучит в некотором роде отголосок Veni Sбnete Spiritus, старой средневековой хвалы этого святого духа, фигурой которого в глазах Гамана ¹⁴²⁾ был демон Сократа: «Flecte quod est rigidum, fove quod est frigidum, rege quod est devium». Гений сердца обладает чудесной деликатностью, чтобы делать гибче, теплее, выправ­лять. В этом портрете наставника душ с демонической властью Ницше хотел описать действия Диониса. Но, как предполагал Э. Бертрам ¹⁴³⁾, не имел ли и Ницше в виду Сократа,— сознательно или инстинктивно,— когда произносил эту похвалу; отсюда наше заключение, ве­ликолепно объединяющее все темы изложения: «Гений сердца, свойственный тому великому Таинственному, тому богу-искусителю и прирожденному крысолову совестей ¹⁴⁴⁾, чей голос способен проникать в самое преисподнюю каждой души, кто не скажет слова, не бросит взгляда без скрытого намерения соблазнить; <...> гений сердца, который заставляет все громкое и самодовольное молчать и прислушиваться, который

 

* П. Адо. Духовные упражнения и античность *

полирует шероховатые души, давая им отведать нового желанья,— быть неподвижными, как зеркало, чтобы в них отражалось глубокое небо... <...> гений сердца, после соприкосновения с которым каждый уходит от него богаче, но не осыпанный милостями и пораженный не­ожиданностью, не осчастливленный и подавленный чужими благами, а богаче самим собою, новее для са­мого себя, чем прежде, раскрывшийся, обвеянный теп­лым ветром, <...> быть может, более нежный, хрупкий, надломленный, но полный надежд, которым еще нет названья» ¹⁴⁵⁾.

МАРК АВРЕЛИЙ

Физика