ГЛАВА XII. Первое предостережение

На улицах Сен-Пьера толпились рабочие — белые и чёрные, мещане, мелкие торговцы, наконец, скромные чиновники, учащаяся “великовозрастная” молодежь, студенты республиканских высших школ и женских масонских лицеев, которые, конечно, не пожелали принять участия в “комедии, устраиваемой попами”.

Все эти группы становились гуще и многочисленнее по мере приближения к предместьям. Разговоры делались всё громче и оживлённей.

Сначала толпа ограничивалась смешками и прибаутками по адресу “воющих монахинь” и “трезвонящих колоколов”, будто бы вызывающих в “здравомыслящих людях” “тоску в голове” и “расстройство в желудке”. Затем к пошлым и глупым шуткам стали примешиваться злые колкости и обидные восклицания, и, наконец, вокруг начали раздаваться злобные крики и громкие проклятия по адресу “чёрных тараканов”, “попов”, “ханжей и лицемеров”, которые-де “дурачат” дураков, врываясь в семейную жизнь, сея несогласие между супругами и наполняя страну “идиотами, трусами и обманщиками”.

Среди этой толпы чернорабочих, негров, портовых грузчиков и разноцветных матросов, грубо, но откровенно выражающих свою ненависть к христианской церкви, было немало молодых интеллигентов смешанной крови, играющих роль вожаков различных групп. Вокруг этих-то интеллигентов особенно быстро росло злобное настроение толпы. В довершение странной роли, которую играли люди “из общества” (в которых Гермина узнавала подчас близких знакомых Лео, заведомых масонов), эти молодые люди были одеты в оборванные платья рабочих или даже в лохмотья завсегдатаев ночлежек.

Рассыпанный в толпе, этот “ряженый пролетариат” занимал центральные позиции на перекрёстках улиц или на высоких ступенях фонтанов, составляя одну непрерывную цепь, могущую сообщаться друг с другом через головы толпы, прислушивающейся к их словам и жадно наблюдающей за их жестами, как бы ожидая какого-то сигнала.

Когда до слуха Гермины долетели первые, ещё далекие, звуки церковного пения, то характер настроения толпы уже настолько выяснился, что даже легкомысленная немочка Луиза Миллер начала не на шутку пугаться поднимающихся кулаков и угрожающих взглядов, направленных в сторону, куда они сами ехали.

— Миледи, — заговорила молодая девушка по-немецки. — А не лучше ли нам будет вернуться? Посмотрите, какие злые лица. И народ на улице всё прибывает и ругается всё громче и хуже. Не попасть бы нам в какую-нибудь свалку.

— Точно так, миледи, — почтительно подтвердил маленький грум, наклоняясь вперед со своего сидения. — Я давно уже замечаю, что что-то неладное творится в народе. И с чего только вся эта орава здесь очутилась — непостижимо. Портовая чернь никогда не выходит из кабаков и танцевальных заведений гаванского предместья. Чего ради она сегодня тут толчётся? Такие сборища у нас бывают только перед выборами. Но теперь до выборов далеко. Слышно, их отложили на май месяц, когда сразу придётся выбирать двух сенаторов и двух депутатов от колонии. Но до того времени ещё далеко. Да и не видно нигде ни афиш, ни митингов, ни предвыборных собраний. Так чего же ради толпа заполнила улицы? И толпа совсем не праздничная в такой-то праздник. Ох, не к добру это, миледи! Мамзель Луиза правду говорит. Лучше бы нам вернуться, пока ещё можно добраться до дома. Не то беда, как затрут нас в толпе! Тогда и к вечеру не поспеем домой. А милорд вернется и гневаться станет, если не застанет миледи дома...

Но Гермина, увидев издали своими зоркими глазами маркиза Бессон-де-Риб впереди крестного хода, который спускался по крутому переулку к реке Рокселоне, решительно отказалась последовать совету своей прислуги. Она стегнула лошадей и домчалась до поперечной улицы, идущей по набережной этой реки до самого взморья.

Когда лошади леди Дженнер, мчавшиеся крупной рысью наперерез шествию, круто остановились в пяти шагах от первых хоругвеносцев, они невольно попятились. Следом за первыми рядами остановились и все богомольцы. Гермину многие узнали и навстречу ей выступил маркиз Бессон-де-Риб.

Быстро спрыгнув с высокого шарабана, Гермина подбежала к епископу и принялась рассказывать дрожащим голосом о том, что происходит на улицах Сен-Пьера и об опасности, которой подвергается крестный ход.

— Ради Бога, распустите, остановите крестный ход! — умоляющим голосом говорила молодая женщина. — Толпа настроена слишком враждебно; священные хоругви можно унести обратно, в церковь предместья. Богомольцы же могут разойтись по переулкам. Только так, повторяю, можно сохранить безопасность!

— И унизить церковь Христову, обращаясь в постыдное бегство перед врагами религии и пряча священные хоругви, как краденые вещи?.. — негодующе воскликнул маркиз де-Риб, перебивая молодую женщину.

Но епископ поднял руку, и старый аристократ почтительно умолк.

— Благодарю вас, дочь моя, — сказал епископ, — вы не побоялись пробраться сквозь озлобленную толпу. — Но последовать вашему совету, дочь моя, я не могу. Невместно воинам Христа бежать пред врагом святой церкви.

— Но ведь их десять тысяч, если не больше! — вскрикнула Гермина дрожащим голосом. — Десять тысяч пьяных, озверелых!..

— Хотя бы миллионы, — гордо подняв голову, ответил епископ. — Перед силой Господней ничто земные полчища, даже бесчисленные, как песок морской... Всевышний — наша защита! Если же воля Его судила нам венец мученический, то тем менее подобает нам бежать от величайшей чести для всякого верующего, а тем паче для посвящённого слуги Божия!.. Нет, дорогая леди, мы пойдём со святым крестом прямой дорогой, в тот самый храм, из которого вынесли образ Царицы Небесной, и никакие силы земные не сгонят нас с этого прямого пути...

— Особенно после того, что мы нашли в горной часовне, — с дрожью в голосе произнёс маркиз Бессон-де-Риб. — Вы не знаете, Гермина, что случилось в нашем чтимом святилище... Если бы вы видели гнусное осквернение святыни, если бы стояли возле тела несчастной жертвы изуверства, зарезанной перед алтарем, во славу сатане, то вы бы поняли, что отступать теперь — значило бы оправдывать адское злодейство врагов Христа...

— Боже мой... что вы говорите, маркиз? — воскликнула Гермина, смертельно бледная.

Но долго разговаривать было некогда.

Публика волновалась. Задние ряды богомольцев напирали на передние, не понимая причины остановки. Между тем издали доносились глухие, нестройные крики многотысячной толпы, озлобление которой чувствовалось даже на расстоянии.

Надо было на что-нибудь решиться.

Бледная и дрожащая, Гермина принялась упрашивать епископа и аббата Лемерсье хоть для себя воспользоваться её экипажем и таким образом избавиться от оскорблений.

Аббат Лемерсье печально покачал головой.

— Не к оскорблениям нам надо готовиться, а к гораздо худшему... Я бы попросил владыку отослать обратно детей и женщин. Да и вообще всех, кто боится, — повышая голос, произнёс старый священник, обращаясь к теснящейся вокруг него разнообразной публике.

Вокруг священных хоругвей толпились люди, объединённые общим чувством веры, общей готовностью идти на смерть во имя Христа...

Тут уж не оставалось ни любопытных, ни равнодушных, ни увлечённых преходящим порывом нервной впечатлительности. Все эти элементы успели отстать в продолжение длинного обратного пути, предчувствуя, а, может быть, даже и наперёд зная об опасности, ожидающей возвращающийся крестный ход.

Оставшиеся вокруг священных знамён были искренно и горячо верующие, последние Божий ратники в злосчастном городе, захваченном слугами сатаны, истинные христиане, забывшие разницу сословий и состояний, соединённые горячим чувством любви к Господу.

На предложение разойтись всем боящимся ожидаемой опасности, громко высказанном епископом, ответил единодушный крик мужских, женских и даже детских голосов:

— Пресвятая Дева наша Заступница!.. Под Её покровительством ничего не побоимся!..

Шаг за шагом подвигалось величественное шествие с развевающимися, шитыми золотом, хоругвями и сверкающими драгоценными каменьями иконами. Далеко в чистом воздухе разносил поднявшийся ветерок гимн Богородице. Но с каждым шагом навстречу верующим христианам всё ясней доносился нестройный гул голосов, из которого вырывался то тот, то другой задорный напев революционно-кощунственных песен. Тысячи пьяных голосов не могли попасть в тон и сохранить размер. Начатые куплеты поминутно обрывались, заменяясь другими, ещё более наглыми и кощунственными.

Ещё не видна была безобразно орущая толпа, как уже священный гимн Богоматери начали заглушать дикие завывания озверелой орды, натравливаемой отдельными “интеллигентами”, замешанными в этой толпе и исполняющими очевидно заранее обдуманный план.

И вдруг из массы нестройных звуков — звериного рёва, петушиного крика, кошачьего мяуканья и собачьего лая, сливавшихся с пронзительными свистками, диким улюлюканьем и злобным гиканьем, — среди этого дьявольского шума внезапно раздалось стройное пение восьми мужских голосов, при первом звуке которых всё смолкло.

Как раз в эту минуту крестный ход завернул за угол и очутился на короткой поперечной улице, кончающейся площадью, на которой впервые увидели богомольцы необозримую толпу, колышущуюся, как волнуемое бурей море.

Дикие крики, так долго стоявшие над этим людским морем, смолки точно по волшебству, уступая место двойному мужскому квартету, поющему масонско-революционный гимн, к гнусным словам которого с ужасом прислушивались верующие христиане.

Поистине, это был гимн сатане, святотатственное изделие яростного ненавистника Христа, мерзейшее произведение человеческого разума, осмеливающегося глумиться над своим Творцом в таких чудовищных выражениях, что пересказать их отказывается перо не только христианина, но даже просто порядочного человека...

Разделанная на куплеты, гнусная песня безбожников и богоборцев осмеливалась глумиться над священнейшими верованиями христиан, проклинала наиболее чтимые символы святой Церкви, отрицая всё, вплоть до существования Господа Бога.

Приведём лишь один наименее гнусный куплет. Судите, православные люди, каковы же были остальные, если этот оказался наиболее приличным!..

Если Бог христиан не призрак, не ложь,
Не выдумка жалких попов-попрошаек,
То мы вызываем Его на борьбу!
Мы ждем от Него доказательств той силы,
Которой грозят столько лет болтуны.
Всем тем, у кого уцелел ещё разум!.. --
Тряхни же землей, уничтожь нас огнём,
Тогда мы, пожалуй, поверим в Тебя...

Последние две строчки служили припевом, повторяясь после каждого куплета.

Дикий вопль злобного восторга приветствовал гнусное пение. Затем раздались бешеные крики:

— Долой ханжей!.. Долой попов!.. Долой богомолок и лицемеров! Долой церковные тряпки!.. В грязь лубочные картины!.. Смерть христианству, фабрикующему трусов и лицемеров!

Эти возгласы повисли над толпой, мрачно надвигающейся на крестный ход...

Ещё минута, и обе толпы смешались...

Кучка верующих затерялась в массе озлобленных богоборцев, кричащих, ругающихся, проклинающих и пьяных, — пьяных до полного помрачения рассудка! Запах водки и дешёвого рома положительно окутывал осатанелую толпу. Лица пьяных искажались выражением мрачной злобы! Все руки сжимались в кулаки и почти в каждом кулаке блестело оружие.

Одни размахивали длинными местными ножами, никогда не покидающими жителей колонии, которые носят их либо за поясом, либо в сапоге. У других в руках мрачно сверкали чёрные стволы браунингов или блестящая никелировка длинных наганов. И все эти вооружённые руки жадно искривленными пальцами тянулись к святым хоругвям, вырывая у верующих лямки, на которых несли святые иконы.

Но опешившие на мгновение христиане уже пришли в себя и сбились тесным кольцом вокруг своих святынь. Они решились защищать их грудью своей — увы, буквально! — ибо другого оружия у них не было.

Вокруг церковных хоругвей закипела рукопашная схватка!..

Грязная ругань висела в воздухе, смешиваясь с дикими проклятиями и гнусными шутками. Опьянённая водкой и масонскими проповедями чернь потеряла всякое сознание и всякую жалость...

Детей, уцепившихся маленькими дрожащими ручонками за носилки, на которых стояла глубоко чтимая статуя Богоматери, расшвыряли по сторонам, как щенят. Женщин оттаскивали за волосы, осыпая ударами сопротивлявшихся и не обращая внимания ни на возраст, ни на общественное положение.

Но злобней всего накидывались на духовных лиц обоего пола.

С монахинь с грязными шуточками срывали покрывала, на головы священников напяливали дамские шляпки, сорванные с женских головок. Духовенство били, как говорится, смертным боем.

В одно мгновение обширная площадь огласилась воплями и стонами. Отчаянный визг сбитых с ног, полураздавленных детей сливался с истерическими воплями испуганных женщин, с пьяными завываниями озверелой черни.

Верующим христианам казалось, что они попали в ад, что вокруг них скачет, вопит и ликует сонмище злобных дьяволов.

На епископа набросилась целая шайка каких-то “молодых людей”, одетых в грязные лохмотья, на манер портовых грузчиков или рабочих на угольных копях. Но если бы кто-нибудь присмотрелся к носителям этих рваных костюмов, то заметил бы странно противоречащие грязным лохмотьям белые руки и тонкое бельё.

Повинуясь громкому свистку, раздавшемуся откуда-то сверху, эта шайка пыталась окружить епископа и увлечь его за собой. Но владыку защищали десятка два человек, захвативших с собой оружие частью случайно, частью благодаря смутному предчувствию. Во главе их стоял маркиз Бессон-де-Риб.

Разгорячённый борьбой, старый аристократ точно переродился. С гордо поднятой головой, со сверкающими глазами, он, казалось, помолодел на десять лет с той минуты, как бросился на защиту святыни и священников. Рука маркиза, сжавшая револьвер, не дрожала, а голос его, ровный и спокойный, слышался далеко в толпе, несмотря на бешеный рёв богоборцев.

— Укрывайте священные хоругви в ближайшие дома! — кричал маркиз. — Детей и женщин ставьте позади мужчин! Стойте крепче, друзья! Полиция должна сейчас явиться. До тех пор мы сумеем удержать эту сволочь...

Несколько сот напуганных женщин и детей прижались к стене какого-то богатого дома, под защитой нескольких десятков мужчин, решившихся пожертвовать собой, чтобы спасти духовных лиц от избиения и святыни от осквернения.

Между этими женщинами находилась и Гермина, остававшаяся всё время возле аббата Лемерсье несмотря на то, что она могла бы ускользнуть из свалки перед её началом, так как маленький грум умудрился пробраться со своим шарабаном сквозь толпу, несмотря на бешеную ругань пьяной черни.

Верный негритёнок помнил доброту своей леди и хотел вырвать её из адской сумятицы. И Господь помог смелому мальчугану пробраться сквозь толпу, отчаянно ругавшую “проклятых попов”, настолько близко, что Гермина могла услышать его голос.

— Сюда, миледи... сюда!.. Я довезу вас домой! — вопил Боб, протискиваясь к тому месту, где стояли плотной стеной защитники духовенства.

Гермина, упавшая на колени возле аббата Лемерсье, подняла глаза и увидела в пяти шагах от себя знакомое чёрное лицо Боба, неистово размахивающего кнутом над головами ревущей толпы.

Мысль о возможности спасти почтенного старика, рука которого держала святой крест, мелькнула в уме Гермины.

— Отец мой! — вскрикнула она. — Скорей садитесь в шарабан, вместе с епископом. Быть может, вам удастся ускользнуть через переулок...

Аббат Лемерсье вопросительно взглянул на епископа, тихо шепчущего молитву. Но в эту минуту раздался выстрел из толпы, и пуля просвистела над головой владыки. Гермина вскрикнула... И, точно отвечая на этот крик, маркиз Бессон-де-Риб тихо ахнул и опустился на руки старика-священника, обрызгав его ризу кровью.

В то же мгновение Гермину схватили чьи-то грубые руки и потащили куда-то. Молодая женщина отбивалась с решимостью отчаяния, громко призывая на помощь того, кого любила.

— Лео! — кричала она бессознательно. — Помоги, Лео!..

Чудом этот отчаянный крик жены достиг слуха её мужа. Изнемогающая в борьбе с четырьмя оборванцами, Гермина внезапно услыхала голос лорда Дженнера:

— Назад, мерзавцы!.. Это моя жена!

Этот голос придал новые силы изнемогающей Гермине. Она рванулась вперед и, высвободившись из держащих её рук, очутилась в объятиях Лео, со страстной нежностью прижавшего её к своей груди.

— Как ты сюда попала? — говорил знакомый голос мужа.

Но лицо мужа Гермина не узнала!

И как было узнать в черномазом мулате со смолевыми кудрями белокурого и бледного англичанина. Да и весь облик этого мулата в стоптанных сапогах и грязных отрепьях так мало походил на безукоризненного джентльмена, каким Гермина видела своего мужа, что всякий легко понял бы её недоумение при виде странного превращения английского аристократа в тёмно-коричневого оборванца.

— Лео... ты ли это? — прошептала Гермина, чувствуя, что в голове её всё путается. Что значит этот маскарад? — почти крикнула она.

Лорд Дженнер не отвечал на отчаянный возглас жены, — быть может, просто не расслышав его. Кругом всё ещё кипела борьба. То тут, то там раздавались выстрелы, перемешиваясь со стонами раненых. Охваченная ужасом, Гермина закрыла глаза и, позабыв своё изумление при виде странного костюма мужа, прижалась к его груди.

— Не бойся... — шептал он. — Ты в безопасности... Я сейчас усажу тебя в шарабан.

— Лео... — прошептала Гермина. — Маркиз Бессон-де-Риб здесь! Помоги ему, Лео... Он стоял возле меня, когда меня схватили...

Красивые глаза Лео, казавшиеся ещё больше и блестящей на окрашенном в тёмный цвет лице, сверкнули загадочным огнём.

— Очень нужно было старику ханже выносить на улицу свою глупость! — резко, почти грубо ответил он. — Теперь пусть на себя пеняет, если попадёт под чью-либо пулю.

— Лео... Что ты говоришь? Опомнись! — вскрикнула Гермина. — Ведь он родной дед твоего сына! Я не узнаю тебя, Лео, — тяжёлым стоном вырвалось из груди молодой женщины, чувствующей, как путаются её мысли.

Но у неё не было времени разобраться в новых смутных и страшных мыслях. Совсем близко раздался отчаянный женский крик.

— Спасите!.. Помогите!.. Миледи Гермина!.. Помогите! — кричал молодой голос по-немецки с выражением такого мучительного страха, что Гермина задрожала.

— Это моя Луиза кричит!.. Лео, ради Бога, помоги ей!..

Лорд Дженнер кивнул головой. Но, очевидно, помощь уже опоздала. Голос Луизы внезапно оборвался, как у человека, которому зажали рот, и в ту же минуту за спиной Лео кто-то проговорил с чисто дьявольской насмешкой:

— Ну, уж эту ты нам оставишь, друг Саддок. Она давно на очереди.

— Молчи!.. — бешено рявкнул Лео. Но Гермина уже слышала эти слова и, ещё не понимая их значения, почувствовала то же, что чувствует человек, остановившийся в глубокой темноте на краю пропасти... Он не видит смертельной опасности, но чувствует её тем неопределённым шестым чувством, которое принято называть инстинктом, но которое, быть может, и есть голос бессмертной души, заключённой в смертном теле, не знающей больше этого тела.

Душа Гермины уже чувствовала то, чего ещё не подозревала бедная молодая женщина, боящаяся думать о значении того, что творилось вокруг неё, — так точно, как боится пошевельнуться тёмной ночью заблудившийся в горах путник, при малейшем движении опасаясь свалиться в бездонную пропасть, присутствие которой ощущается так ясно, несмотря на темноту.

И так мучителен был полусознательный ужас, наполняющий душу Гермины, что в глазах у неё потемнело, и она без чувств упала на руки мужа.

Как сквозь сон, до неё долетали громкие крики, то радостные, то озлобленные, повторяющие одно и то же слово: “Полиция! Наконец-то”.

Десять минут спустя на огромной площади не оставалось никого, кроме конных городовых, стоящих на углах улиц и переулков. Толпа разбежалась при появлении полиции, повинуясь всё тем же невидимым вожакам, пронзительные свистки которых подали сигнал к бегству.

Духовенство и христиане, защищавшие его, вздохнули свободно и стали считать своих раненых.

Увы, их было более сотни, и притом наполовину женщин и детей. И, Боже, сколько страшных сцен разыгралось на запятнанных кровью каменных плитах, когда несчастные матери находили своих малюток раздавленными, обезображенными... мёртвыми!

Красивая площадь имела вид поля сражения.

Роскошные цветники были истоптаны, на мраморных фонтанах и скамьях темнели зловещие красно-бурые пятна крови. На мостовой валялись обломки восковых свечей, обрывки шёлковых хоругвей и клочья священнических облачений вперемешку с кусками чёрных монашеских покрывал и белых женских платьев.

Дивная статуя Богоматери, разбитая на мелкие куски, валялась посреди сквера, втоптанная в окровавленную грязь тяжёлыми сапогами. Следы гвоздей ясно виднелись на мраморной одежде Пресвятой Девы.

Немного дальше лежало изображение Спасителя в терновом венце, вырванное из разбитого золочёного киота, обломки которого валялись тут же. Над святой иконой, видимо, издевались сатанисты. Она была исполосована ножами, только Божественный Лик уцелел. Кроткие очи печально глядели из-под тернового венца. На белом лбу остались следы окровавленных пальцев. Казалось, что от прикосновения руки, поднявшейся на святое изображение, полилась живая кровь из нарисованных ран, свидетельствуя о гнусности человечества, вторично терзающего Того, Кто сошёл с небеси, воплотился и вочеловечился “во искупление грехов” недостойного, злого и испорченного рода людского...

По площади медленно двигалась группа людей в белых передниках, — врачи и санитары, подбирающие убитых и раненых... Были и без вести пропавшие. Между ними хорошенькая немочка, камеристка Гермины.

Но Гермина ничего не знала и не понимала. Привезённая мужем домой в своём шарабане, бедная молодая женщина очнулась в бреду и лежала без сознания, никого не узнавая.

Тело маркиза Бессон-де-Риб было найдено одним из первых. Вокруг него лежало десятка полтора убитых разбойников, накинувшихся на епископа и аббата Лемерсье, уцелевших только благодаря отчаянной защите кучки вооружённых дворян, во главе которых стал последний Бессон-де-Риб. Сражённый двумя пулями, старик улыбался счастливой светлой улыбкой. Его незакрытые глаза глядели в небо, словно видя в нём всех тех близких, которые ушли из жизни так страшно и неожиданно.

Тело маркиза перевезли в монастырь для погребения в семейной усыпальнице.

Аббат Лемерсье, раненный ударом ножа в левое плечо, всё же совершил первую панихиду над последним представителем дворянского рода, такого же старого, как и сама колония...

А на площади тихо двигались бледные и расстроенные женщины, подбирая изломанные свечи, куски разбитых икон и изорванных хоругвей. Во главе плачущих верующих шёл епископ, тёмные волосы которого побелели за эти несколько часов. Вчера ещё молодой, крепкий и сильный, архипастырь постарел сразу на десять лет. Он с трудом двигался, опираясь на двух молодых миссионеров.

Когда печальная группа дошла до того места, где сатанисты масоны надругались над иконой Спасителя, епископ громко застонал. Дружащими руками поднял он исколотый образ Христа и прижался губами к окровавленному полотну.

— О, Господи! Господи! — воскликнул он прерывающимся голосом. — Пути Твои неисповедимы и не нам судить о них!.. Но, Боже, неужели нужно было допустить этот ужас? Неужели не покарает рука Твоя злодеев святотатцев!..

Окружающие навзрыд плакали. Даже полицейские, сопровождавшие печальную группу, отворачивались, чтобы скрыть навёртывавшиеся слезы. Страшная тишина воцарилась на площади.

И в эту торжественную минуту, как бы в ответ на отчаянный возглас епископа, раздался отдалённый раскат грома и земля дрогнула. Стоявшие на коленях пошатнулись. Раздались испуганные возгласы.

— Что это — землетрясение?.. Гроза?..

Но небо было чисто!.. Нигде ни тучки. Воздух не шевелился, точно насыщенный слезами верующих. И только на востоке, над Лысой горой, клубилось что-то маленькое, белое, что-то похожее на небольшой дымок или облачко...

Это было первым предостережением злодеям-богоборцам...

Но торжествующие сатанисты не заметили и не поняли этого предостережения. В упоении своего торжества они не слышали голоса гнева Божия!.. Ведь они вызвали Бога и Бог не покарал их. Разве это не доказательство Его бессилия?!

И сатанисты-масоны торжествовали свою победу, печатая в двухстах тысяч экземпляров гнусный гимн богоборцев для даровой раздачи, и радовались, забывая Того, Кто сказал: “Мне отмщение и Аз воздам”...

 

ГЛАВА XIII. Начало конца

Весна подходила к концу... Дивный тропический апрель, лучший месяц юга, ещё не угнетает жарой, охлаждаемый частыми, хотя уже кратковременными, дождями. Насыщенная влагой земля успевает поглотить зимние проливные дожди, почти непрерывно падающие в январе и феврале. В марте возвращается южное солнце в ярко голубое, словно омытое дождями, помолодевшее небо. Земля начинает дымиться от водяных испарений, и могучая тропическая растительность спешит развернуться с новой силой в своей вечно юной, вечно одинаковой красоте...

Дивно прекрасны в это короткое весеннее время все южные города. Но прекраснее всех города-красавцы, расположенные на берегу моря как бы для того, чтобы любоваться своим отражением в прозрачном зеркале вечно голубых вод.

Но чуть ли не красивей всех был Сен-Пьер на Мартинике, царице Антильских островов.

Подъезжающие с моря путники видели перед собой точно гигантскую корзину цветов, опрокинутую на берегу серебристо-лазуревого моря. Прихотливо взбегали по холмам вверх снежно-белые дома, окутанные живым благоухающим плащом ползучих растений всех цветов и оттенков. Лиловато-розовые колокольчики клемактита покрывали сплошной сеткой все ограды.

Красивые красные гроздья герани, вырастающей в благословенном климате юга в развесистые древовидные кусты, как у нас бузина и рябина, оттеняли яркими пятнами снежно-белые полосы душистого махрового жасмина, из больших цветков которого местные женщины делают себе ожерелья, нанизывая их на нитки, как у нас дети делают с ягодами шиповника.

Повыше, вокруг резных решёток, окружающих плоские крыши, голубеют кисти глициний вперемешку с бледно-розовыми ветками ползучей акации, поднимающейся до самого верху крытых беседок, устраиваемых на крышах из сквозных подвижных решёток.

Внизу, в садах, — блестящая, как фарфор, тёмно-зелёная листва камелий исчезает среди пышно распускающихся махровых цветов: белых, красных и розовых, достигающих размера большого чайного блюдца. Из их чащи высоко поднимаются великолепные древовидные магнолии, осыпанные цветами подобно величественным каштанам. Но белые “свечки” каштанов, украшающих улицы европейских столиц, лишены запаха. Громадные же цветы магнолий похожи на лилии не только формой и цветом, но и сладким сильным запахом...

А как хороши плантации кофейного кустарника, осыпанного небольшими белыми цветами, благоухание которых разносится так далеко, что в море уже за 10-15 миль ощущается приближение ещё невидимого берега!

Каждый ручеёк, каждый прудик, каждая лужа воды на этом берегу покрыта водяными красавицами, известными нам только по картинкам, да изредка по оранжереям.

Прекрасные гибкие листья лотоса окружают букеты цветов — розовых, голубых или палевых. Ярко-белые серебристые нимореа так же отличаются от наших скромных кувшинок, как пышная и гордая красавица в роскошном наряде от бедной, истощённой голодом замарашки...

Водяные лилии всех оттенков, — от золотисто-оранжевого до бледно-жёлтого, любуются своим отражением в светлой воде, случайно не затянутой листьями всех форм и теней, то круглыми тёмными, почти коричневыми, то длинными, узкими, светло-зелёными с золотистыми жилками, то копьевидными и зубчатыми, или мясистыми овальными, покрытыми серым налётом или синим пушком.

Куда ни погляди, всюду зелень и цветы. Роскошны даже живые изгороди из кактусов, через которые не только человеку не пробраться, но даже и дикому зверю. Перед старыми изгородями из стреловидных кактусов, со стеблями толщиной в полтора аршина, остановились бы даже разъярённые слоны и носороги. Но даже эти чудовищные изгороди одеваются цветущими плащами...

Из глубины свившихся, как змеи, в нераспутываемую сеть, стреловидных кактусов, сквозь которые даже топором нелегко сделать просеку, поднимаются внезапно прямые стебли, быстро возвышаясь над путаницей продолговатых крепких листьев, вернее, веток или стволов, так как толщина этих “веток” доходит до аршина в разрезе, причем зазубрины, окаймляющие их с обеих сторон, превращаются в настоящие иглы ярко-жёлтого цвета, достигающие у основания толщины мизинца и оканчивающиеся остриём, твердым, как стальная иголка. Цветочные пояса этого чудовищного кактуса возвышаются над путаницей стеблей сажени на две, на три. Толщина их в основании аршина полтора в обхвате, а у самой цветочной “группы” — до полуаршина.

Цветы располагаются в форме канделябра, треугольником, состоящим из поперечных стеблей, помещённых один над другим, постепенно уменьшаясь, образуя правильную пирамиду, высотой от аршина до сажени, смотря по возрасту растений, при такой же ширине у основания, измеренного длиной первого поперечного стебля. На этих поперечных стеблях сидят собственно цветы, по форме напоминающие махровые колокольчики, но размером с хорошую дыню. Цвет их меняется смотря по цвету стеблей, которые бывают и тёмно-зелёными, почти чёрными, и бледными, как наша арбузная зелень. Цветы есть тёмно-малиновые и светло-розовые, так же, как и ярко-оранжевые, даже почти коричневые с золотым отливом, или золотисто-жёлтые, или цвета свежего сливочного масла. Все они пахнут не сильно, но очень приятно, напоминая запах ванили.

Но очень трудно описать красоту этих гигантских живых свещников, при взгляде на которых яснее, чем когда-либо, возникает убеждение, что человек ничего сам выдумать не может, а лишь заимствует у природы образцы так называемого своего “творчества”...

Жалко тщеславие смертного создания, гордящегося своим “искусством”, якобы созданным человеком! Вид стройных пальм и правильных цветов кактуса, являющихся прообразом колонны и канделябров, сразу доказывает нам, откуда взялись архитектура, ваяние и живопись...

Творит только всемогущая воля Господа Бога. Люди могут только подражать. И, право, достаточно для них чести и славы, если они смогут передать резцом, кистью или словом чудеса красоты творения Божия!

Где взять слова для описания сияющей красоты южной природы? Жалки и бледны сравнения, когда хочется нарисовать даже простой цветок полудикого кактуса, заполняющего каждую расселину скал, сохранивших немного земли, немного влаги. Мы знаем эти кактусы. Они растут у нас в горшках на окнах, удивляя странными мясистыми стеблями, то овальными, то плоскими, и почти всегда колючими. Но разве может это жалкое подобие дать понятие о кактусах высотой в две-три сажени, с овальными стеблями, величиной с лопату, с колючками длиной в палец?..

Когда же этот неуклюжий гигант буквально осыпан цветами, маленькими благоухающими махровыми колокольчиками, привлекающими сонмы диких пчёл, даже и он кажется букетом, даже он поражает красотой, чарует весенней прелестью...

А что же говорить о царицах красоты и изящества, — о розах, наполняющих сады, вбегая до вершины деревьев, ниспадая разноцветными каскадами с балконов, о розах, образующих группы кустарников и цветущие ограды дорожек, соперничая яркостью красок и величиной? От громадной центифолии, величиной в маленький арбуз, до крошечных ползучих роз, нет той разновидности, того цвета или формы, которая не росла бы на юге сама по себе, безо всякого ухода. Розовые и апельсинные группы и кусты являются лучшим украшением южных городов, разрастаясь сами собой, радуя сердце красотой формы, как и дивным благоуханием.

Сен-Пьер буквально утопал в розовых и апельсиновых посадках. И это изобилие доставило ему название города “роз и флёр-д'оранжа”, сохранённое им... вплоть до его гибели в 1902 году.

В этом году с конца апреля месяца уже не было обычного изобилия цветов и благоуханий. Апрель выдался очень жаркий. Чересчур жаркий по сезону. Обычно перепадающие в это время года дожди совершенно отсутствовали, и молодая зелень начинала уже страдать от жары, чего никогда не замечалось раньше июня или июля.

Ярко-синее небо оставалось безоблачным, а если и покрывалось облаками, то не дождевыми, а какими-то странными зловещими обрывками тёмных грозовых туч, Бог весть откуда явившимися... Иногда среди этих чёрных облаков змеились мелкие зловещие огненные зигзаги, озаряя тёмную глубь небес, бесшумно смыкающуюся над спящей землей...

Грома слышно не было.

“Гроза где-то далеко”, — спокойно говорили люди, случайно замечавшие молчаливые молнии, не понимавшие их страшного значения.

А между тем к неестественно усиливающейся жаре присоединялись постепенно всё новые “предостережения”. Раза два жители Сен-Пьера ясно почувствовали подземные удары и колебание почвы. Но это ощущение было так слабо и прошло так быстро, что на него никто почти не обратил внимания. Ведь ничто не было разрушено, никто не пострадал... Чего же пугаться?..

Над немногими выражающими беспокойство громко смеялись. Женщин, разбуженных последним толчком и в испуге выскакивающих на улицу в ночных одеждах, подняли на смех, преследуя куплетами и остротами.

О “Лысой горе” никто не думал. Да и не до неё было...

Приближались два “политических события”, имеющие, по мнению жалкого и ослеплённого человечества, первостепенную важность: первое мая, день, который революционная социал-демократия, то есть, в сущности, всё то же международное масонство, за которым скрывается всемирное жидовство, решили превратить в “рабочий праздник”. И затем 9-е мая, день выборов депутатов в Национальное собрание, и одного сенатора, долженствующих “представлять” колонию и защищать её интересы в Париже...

Гермина сидела на террасе виллы “Маргарита” бледная, похудевшая и осунувшаяся. Она в первый раз после болезни встала с постели и вышла на воздух без посторонней помощи.

Волнение, пережитое молодой женщиной в роковой день, начавшийся осквернением часовни и окончившийся нападением богоборцев на крестный ход, убило будущего ребёнка молодой леди Дженнер. Преждевременные роды были страшно тяжелы для женщины, мечущейся в нервной горячке, сразу надломившей её силы.

Во время последнего припадка Гермины Лео не отходил от её постели. Ужасающие судороги чередовались с полной неподвижностью истощения. Сердцебиение едва чувствовалось, пульс с трудом нащупывался, руки и ноги принимали зловещую окаменелость и неподвижность, молодое лицо покрывалось зеленоватой бледностью. Молодой доктор-квартерон держал в своей руке холодную ручку своей пациентки и лицо его становилось всё тревожнее. Глядя на эту тревогу, ясно читающуюся на умном лице учёного масона, Лео чувствовал, как страшная тяжесть ложилась на его душу, как мучительно сжималось его сердце.

— Неужели нет больше надежды? — прошептал он, не выдерживая тяжёлого молчания.

Доктор Бертран покачал головой:

— Надежда есть, пока есть искра жизни. Но... не скрою, что искра эта может ежесекундно угаснуть.

Лео закрыл лицо руками и тяжело упал в кресло с глухим стоном, в ответ на который скрипнула дверь, пропуская барона Джевида Моора.

Холодные и пронзительные глаза старого масона сразу охватили все подробности печальной картины. Обменявшись быстрым взглядом с молодым врачом, он сделал повелительный знак, повинуясь которому, молодой квартерон осторожно положил руку неподвижной больной на постель и, прикрыв её бледное лицо легким ки