Проекты

Судя по тому, до такой степени не оправдалось (и до такой степени было ложным) высказанное Мишле[lxxiv] грозное предостережением о том, что «Восток наступает, незримый, губительный для богов света по причине чарующих своих грез и магии свойственного ему chiaroscuro»,[70] [lxxv] нам необходимо заняться исследованием очевидного практического успеха ориентализма. Несмотря на то, что проведенная между Востоком и Западом граница оказывала на Европу постоянное воздействие, культурные, материальные и интеллектуальные отношения между этими регионами развивались и прошли бесчисленный ряд фаз. В целом можно сказать, что именно Запад двигался на Восток, а не наоборот. «Ориентализм» — это родовой термин, который я применяю для описания западного подхода к Востоку, ориентализм — это дисциплина, при помощи которой обеспечивался (и обеспечивается) систематический подход к Востоку как к предмету познания, открытия и практики. Но помимо этого я использовал данный термин для обозначения собрания грез, образов и вокабуляров, открытых каждому, кто только пытался говорить о том, что лежит к востоку от этой разграничительной линии. Эти два аспекта ориентализма не разделены непроходимой гранью, поскольку опираясь на них обоих, Европа беспрепятственно смогла продвигаться — и отнюдь не метафорически — на Восток. Здесь мне хотелось бы прежде всего рассмотреть материальные свидетельства этого продвижения.

За исключением ислама, вплоть до XIX века Восток для Европы был сферой непрерывного и безраздельного доминирования Запада. Это абсолютно верно в отношении британского опыта в Индии, португальского опыта в Ост-Индии, Китае и Японии, а также французского и итальянского опыта в различных регионах Востока. Правда, встречались отдельные случаи сопротивления туземцев, что несколько нарушает идиллию. Так, например, в 1638—1639 годах японские христиане вышвырнули португальцев из страны. Но по большому счету только арабский и исламский Восток представлял для Европы серьезный вызов на политическом и интеллектуальном, а иногда и на экономическом уровнях. На протяжении большей части истории ориентализм несет на себе печать проблематического отношения европейцев к исламу. В этом и состоит исключительно чувствительный аспект ориентализма, вокруг которого вращаются мои основные интересы в данном исследовании.

Без сомнения, ислам во многих отношениях был подлинной провокацией. Он был слишком близок к христианству географически и культурно. Он был близок к иудео-эллинистической традиции, он многое творчески заимствовал из христианства, он смог гордиться своими беспрецедентными военными и политическими успехами. Но и это еще не все. Исламские земли находятся совсем рядом и перекрываются с библейскими землями. Более того, сердцевина исламской сферы всегда была наиболее близким к Европе регионом — тем, что называют Ближним Востоком. Арабский и древнееврейский принадлежат к одной группе семитских языков, и совместно они обладают (dispose and redispose) исключительно важным для христианства материалом. С конца VII века и до битвы при Лепанто в 1571 году[lxxvi] ислам в его арабской, оттоманской или северо-африканской, или испанской форме доминировал над европейским христианством или вполне реально угрожал ему. Ни в отношении прошлого, ни в отношении настоящего Европы никак нельзя упускать из виду то обстоятельство, что успехи ислама превзошли и затмили Рим. В этом отношении даже Гиббон не был исключением, как это видно из следующего пассажа из «Истории упадка и разрушения Римской империи».

В победоносные для римской республики дни сенат сосредоточивал усилия своих консулов и легионов на одной войне и старался полностью раздавить первого врага, прежде чем вступать в борьбу со вторым. Такими трусливыми политическими принципами арабские калифы пренебрегали из великодушия или из энтузиазма. Они нападали с одинаковой энергией и одинаковым успехом и на преемников Августа, и на преемников Артаксеркса; и две соперничающие между собой монархии одновременно сделались жертвами врага, которого они так давно привыкли презирать. За десять лет Омарова правления сарацины подчинили его власти тридцать шесть тысяч городов и замков, разрушили четыре тысячи церквей или храмов, принадлежавших неверным, и соорудили тысячу четыреста мечетей для исповедования религии Магомета. Через сто лет после бегства пророка из Мекки завоевания и владычество его преемников простирались от Индии до Атлантического океана, охватывая различные и отдаленные провинции…[71]

Если термин «Восток» (Orient) понимали как-то иначе, нежели как синоним азиатского востока (East) в целом или как общее обозначение всего далекого и экзотического, то наиболее строгое его понимание касалось именно исламского Востока (Orient). За этим «воинственным» Востоком утвердилось с подачи Анри Боде (Baudet) название «азиатской приливной волной».[72] Конечно, в середине XVIII веке в Европе был момент, когда анналы «ориентального» знания вроде «Восточной библиотеки» д’Эрбело перестали соотносить преимущественно с исламом, арабами или оттоманами. Прежде культурная память по понятным причинам отдавала первенство таким сравнительно удаленным событиям, как падение Константинополя, крестовые походы, покорение Сицилии и Испании. Но даже если эти события означали Восток угрожающий, это не распространялось на остальную часть Азии.

Всегда была Индия, где после появления там первых португальских опорных пунктов в начале XVI векккааа, обозначивших ее присутствие, Европа (и прежде всего Англия) после длительного периода преимущественно экономического деятельности (с 1600 по 1758 год), стала доминировать также и политически, как оккупационная сила. Тем не менее сама Индия никогда не представляла собой серьезной угрозы для Европы. Именно потому, что местная власть там рухнула и открыла свои земли межевропейскому соперничеству и неприкрытому политическому контролю со стороны Европы, последняя могла относиться к индийскому Востоку с таким высокомерием. Но никогда Европа не смотрела на Индию с тем чувством настороженности, которое закрепилось исключительно за исламом.[73] Однако между таким высокомерием и точным позитивным знанием имелось полное несоответствие. Статьи д’Эрбело в «Восточной библиотеке» по поводу индо-персидских сюжетов полностью основывались на исламских источниках и можно со всей уверенностью утверждать, что до начала XIX века выражение «восточные языки» было синонимом «семитских языков». Восточный Ренессанс, о котором говорил Кине, имел следствием расширение некоторых довольно узких рамок, в которых ислам служил всеобъемлющим примером Востока.[74] Санскрит, индийская религия, история Индии получили статус научного знания лишь в конце XIX века благодаря усилиям сэра Уильяма Джонса.[lxxvii] Но даже его интерес к Индии первоначально основывался на интересе и знании ислама.

Неудивительно, что первой значительной работой ориенталистской науки после «Библиотеки» д’Эрбело стала «История сарацинов» Саймона Оккли, первый том которой вышел в 1708 году.[lxxviii] Современные историки ориентализма считают, что позиция Оккли в отношении мусульман — а именно, утверждение, что прежде всего им мы обязаны появлением первой известной христианской философии — «болезненно шокировала» европейскую аудиторию. Оккли не только отчетливо обозначил выдающуюся роль исламских авторов, но также «впервые дал Европе аутентичное и глубокое представление об арабской точке зрения по поводу войн между Византией и Персией».[75] Однако Оккли был в достаточной мере осмотрителен, чтобы оградить себя от заразного воздействия ислама и в отличие от своего коллеги Уильяма Уинстона (преемника Ньютона в Кембридже), он всегда давал понять, что ислам — это вопиющая ересь. Напротив, Уинстон за свои симпатии к исламу был в 1709 году изгнан из Кембриджа.^[lxxix]

На пути к сокровищам Индии (Востока) нужно было прежде пересечь исламские области и устоять против опасного воздействия ислама как системы квази-арианской веры. И на протяжении по крайней мере большей части XVIII века Британии и Франции это удавалось. Оттоманскую империю уже давно, с тех пор как она вошла в удобный (для Европы) старческий период, именовали не иначе как «Восточным вопросом». Британия и Франция воевали друг с другом в Индии между 1744 и 1748 годами и вновь между 1756 и 1763 годами, вплоть до 1769 года, когда англичане установили практически полный экономический и политический контроль над этим субконтинентом. Может ли быть нечто более очевидное: Наполеону прежде всего следовало бы обескровить британскую Восточную империю, перерезав ее главное шоссе — Египет.

Хотя им непосредственно предшествовали по крайней мере два основных ориенталистских проекта, для современной истории ориентализма вторжение Наполеона в Египет в 1798 году и его же набег на Сирию имели гораздо бóльшие последствия. До Наполеона только дважды (и каждый раз учеными-гуманитариями) были предприняты попытки вторгнуться на Восток, снять с него его покровы таинственности, а также выйти за относительного безопасные пределы библейского Востока. Первая попытка была предпринята Авраамом-Иакинфом Анкетиль-Дюперроном (1731—1805), эксцентричным теоретиком эгалитаризма, человеком, который умудрился сочетать в своем сознании янсенизм с ортодоксальным католицизмом и брахманизмом, который отправился в Азию, чтобы доказать действительно примитивное существование Избранного народа и библейскую генеалогию. Однако он существенно превзошел первоначальную цель и добрался на восток аж до Сурата, где ему удалось отыскать тайник с авестийскими текстами и завершить свой перевод Авесты. Раймон Шваб сказал по поводу того таинственного авестийского фрагмента, который и позвал Анкетиля в дорогу, что если «ученые, взглянув на знаменитый фрагмент в Оксфорде, затем возвращались к своим исследования, то Анкетиль взглянул — и отправился в Индию». Шваб также отмечает, что Анкетиль и Вольтер, хотя по темпераменту и идеологии они представляли собой полную противоположность, имели одинаковый интерес к Востоку и Библии, «один — затем, чтобы сделать Библию более неоспоримой, а другой — чтобы сделать ее еще более невероятной». По иронии судьбы перевод Авесты Анкетиля послужил целям Вольтера, поскольку открытия первого «вскоре привели к критике самих [библейских] текстов, которые до тех пор считались текстами боговдохновенными». Конечный эффект экспедиции Анкетиля хорошо описан Швабом.

В 1759 году Анкетиль завершил в Сурате свой перевод Авесты, в 1786 году — перевод Упанишад в Париже — он прорыл канал между двумя полушариями человеческого гения, исправляя и расширяя старый средиземноморский гуманизм. Менее чем за 50 лет до этого, когда он научил их сравнивать персидские памятники с греческими, его соотечественники спрашивали себя: что это значит — быть персом? До него люди обращались за сведениями об отдаленном прошлом нашей планеты исключительно к великим латинским, греческим, еврейским и арабским авторам. Библию считали одинокой вершиной, аэролитом. Вселенная письменности была доступна, но едва ли кто подозревал о безмерности этих неведомых земель. Осознание началось с его перевода Авесты и достигло головокружительных высот благодаря изучению в Центральной Азии языков, число которых после Вавилона быстро росло. В наших школах, прежде ограничивавшихся узким греко-латинским наследием Ренессанса [из которого значительная часть дошла до нас через ислам], он мимоходом открывает картину бесчисленных цивилизаций минувших эпох, бесконечное число литератур. Более того, оказалось, что немногие европейские области были вовсе не единственными землями, оставившими след в истории.[76]

Впервые Восток открылся Европе в материи своих текстов, языков и цивилизаций. Также впервые Азия получила точное интеллектуальное и историческое измерение, с помощью которого можно было подкрепить мифы о ее географической удаленности и безбрежности. Как неизбежная плата за внезапную культурную экспансию, вслед за восточными штудиями Анкетиля последовали труды Уильяма Джонса,[lxxx] второго из донаполеоновских проектов, о которых я упоминал ранее. И если Анкетиль распахнул перед нами широкие перспективы, то Джонс их захлопнул, систематизируя, сопоставляя, все сводя в единую плоскость. Ко времени отъезда в Индию в 1783 году он уже в совершенстве знал арабский, древнееврейский и персидский. Это, по-видимому, было наименьшим из его достижений: он также был поэтом, юристом, эрудированным знатоком истории (polyhistor), хорошо знал классическую культуру и обладал неутомимым трудолюбием ученого, чьи усилия поставили его в один ряд с Бенджаменом Франклином, Эдмундом Берком (Burke), Уильямом Питтом (Pitt) и Самуэлем Джонсоном (Johnson). В свое время он получил назначение на «почетную и доходную должность в Индиях» и, заняв вскоре по прибытии пост в Ост-Индской компании, начал собственное исследование, т. е. собирал, классифицировал, приручал Восток, тем самым превратив его в отрасль европейского знания. В своей личной работе, озаглавленной «Предметы исследования в ходе моего пребывания в Азии» среди тем исследования он обозначил следующие: «Законы индусов и магометан; современная политика и география Индостана; наилучший способ управления в Бенгалии, арифметика и геометрия, а также разного рода смешанные науки об азиатиках (Asiaticks), медицине, химии, хирургии анатомии индийцев; натуральное производство в Индии; поэзия, риторика и мораль в Азии; музыка восточных наций; торговля, мануфактура, сельское хозяйство и коммерция в Индии» и т. п. 17 августа 1787 года он скромно писал лорду Элторпу (Althorp): «Такова моя цель — узнать Индию лучше, чем кто-либо из европейцев прежде». Именно у него мог бы Бальфур в 1910 году найти прообраз свойственных англичанину притязаний знать Восток больше и лучше, чем кто-либо другой.

Официальной сферой деятельности Джонса было право, род занятий, имевший символическое значение для истории ориентализма. За семь лет до прибытия Джонса в Индию Уоррен Хастингс (Warren Hastings)[lxxxi] решил, что индийцами нужно управлять в соответствии с их собственными законами — более инициативный проект, чем может показаться с первого взгляда, поскольку санскритский кодекс законов, пригодный для использования в практических целях, имелся лишь в переводе на персидский, причем в то время не было ни одного англичанина, который бы знал санскрит достаточно хорошо, чтобы сравнить его с исходным текстом. Один из чиновников компании, Чарльз Уилкинс (Wilkins), первым освоил санскрит и приступил к переводу «Законов Ману»,[lxxxii] вскоре к нему присоединился Джонс. (Кстати говоря, Уилкинс был также первым переводчиком Бхагават-Гиты.)[lxxxiii] В январе 1784 году Джонс собрал учредительное собрание Азиатского общества Бенгалии, которое в Индии играло ту же роль, что и Королевское общество в Англии. На посту первого президента Общества и в своей деятельности государственного чиновника Джонс приобрел эффективные познания Востока и восточных народов, что впоследствии сделало его бесспорным основоположником (выражение А. Дж. Арберри) ориентализма. Править и познавать, т. е. сравнивать Восток с Западом — таковы были цели Джонса, которых — с его непреодолимым стремлением всегда все систематизировать, подчинять бесконечное разнообразие Востока требованиям «полноты компендиума» законов, фигур, обычаев и работ, — как считается, он сумел достичь. Его знаменитое заявление показывает степень, до которой современный ориентализм даже в своих философских основаниях был компаративистской дисциплиной, ставя главной целью отыскать корни европейских языков в удаленном и безопасном Востоке.

Санскрит, каким бы древним он ни был, — это замечательное творение, более совершенное, чем греческий язык, более богатое, чем латынь, и более изысканно утонченное, чем они оба вместе. Тем не менее он значительно более близок к ним обоим как по корнях слов, так и по грамматическим формам, чем это могло быть благодаря случаю. Эта близость столь сильна, что любой филолог, изучив все три языка, не усомнился бы в том, что они происходят из одного общего источника.[77]

Многие из первых ориенталистов в Индии, как и Джонс, были учеными-юристами, или же, что довольно любопытно, были медиками с явными миссионерскими наклонностями. Насколько можно судить, большинство из них было воодушевлено двоякой целью исследования «наук и искусств Азии с надеждой на то, чтобы способствовать их улучшению там и развитию знания и совершенствованию искусств у себя дома»[78] — именно таким образом были заявлены общие цели ориенталистов в «Столетнем томе» Королевского азиатского общества, основанного Генри Томасом Колбруком (Colebrooke) в 1823 году. Общаясь с современными восточными людьми, первые профессиональные ориенталисты, такие как Джонс, могли выполнять только эти две роли. Но мы не вправе сегодня винить их за то, что на их гуманитарную миссию налагались некоторые ограничения, связанные с официальным западным характером их деятельности на Востоке. Они были либо судьями, либо врачами. Даже Эдгар Кине, который писал, скорее, в метафизической, нежели в реалистической манере, смутно осознавал свое терапевтическое родство. «L’Asie a les prophètes, — говорит о в работе «Le Génie des religions» («Дух религий»), — L’Europe a les docteurs».[79] [lxxxiv] Надлежащее познание Востока строится на основе изучения классических текстов, и лишь после этого — переходит к применению этих текстов к современному Востоку. Столкнувшись с бессилием и политической беспомощностью современного Востока, европейский ориенталист посчитал своим долгом спасти хотя бы часть утраченного прежнего величия классического Востока, для того чтобы «способствовать исправлению» Востока нынешнего. От классического прошлого Востока европеец заимствовал видение (и тысячи фактов и артефактов), которые только он мог использовать наилучшим образом. Современному Востоку он нес облегчение и исправление, а также выгоды своего суда как лучшее из того, в чем нуждался современный Восток.

Таковы были характерные черты всех ориенталистских проектов до Наполеона. Трудно было как-то подготовить их успех заблаговременно. Например, Анкетиль и Джонс научились тому, что знали о Востоке, уже после того, как туда попали. Перед ними простирался, так сказать, Восток как таковой, и лишь спустя некоторое время, после немалых импровизаций им удалось свести его к сравнительно небольшому региону. С другой стороны, Наполеон хотел овладеть всем Египтом — никак не меньше, — и предварительная подготовка имела у него беспрецедентный размах и основательность. Но даже в этом случае такая подготовка носила поразительно схематичный и, если можно так выразиться, текстуальный[lxxxv] характер. Те же самые черты будут свойственны и некоторым другим исследованиям. Три вещи были в голове у Наполеона, пока он готовился в Италии в 1797 году к следующему военному походу. Во-первых, несмотря на то что Англия все еще оставалась грозной силой, его военный успех, достигший кульминации в договоре Кампо Формио,[lxxxvi] не оставлял ему иной возможности стяжать новую славу иначе, как на Востоке. Более того, Талейран незадолго до этого критически высказывался о «les avantages á retirer de colonies nouvelles dans les circonstances présentes»,[lxxxvii] и эти представления, наряду с соблазнительной перспективой нанести ущерб Британии, толкали его на Восток. Во-вторых, Наполеона влекло на Восток еще с юности. В его юношеских записках, например, имеется конспект «Истории арабов» Мариньи (Marigny «History des Arabes»), и из записок и из разговоров, видно, как отмечает Жан Фети (Jean Thiry), что перед его глазами стояла память и слава Александрова Востока в целом, и Египта в особенности.[80] Итак, идея в качестве нового Александра завоевать Египет напрашивалась сама собой, вкупе с дополнительным преимуществом приобретения новой исламской колонии за счет Англии. В-третьих, Наполеон считал Египет наиболее предпочтительным проектом потому, что знал его тактически, стратегически, исторически и — не следует недооценивать и этого — текстуально, т. е. он читал и знал о нем из книг недавних и классических авторитетных европейских авторов. Дело в том, что для Наполеона Египет был таким проектом, который обрел реальность в его сознании и затем в ходе подготовки к походу, через опыт, принадлежавший к сфере идей и мифов, почерпнутых из текстов, а не из эмпирической реальности. Его планы по поводу Египта стали первыми из длинного ряда европейских столкновений с Востоком, в которых специфический опыт ориенталистов использовался непосредственно в колониальных целях. Наступил решающий момент, когда ориенталисту приходилось решать, лежат ли его симпатии и привязанности на Востоке, или же они связаны с устремленным к завоеваниям Западом. И со времен Наполеона и далее он неизменно выбирал последний путь. Что же касается самого императора, он видел Восток только таким, каким тот был закодирован сначала в классических текстах и затем в мнениях экспертов-ориенталистов, чье основанное на классических текстах видение казалось удобной заменой встречи с реальным Востоком.

Наполеоновский список из нескольких десятков savants [lxxxviii] для его египетской экспедиции слишком хорошо известен, чтобы останавливаться на нем подробно. Идея состояла в том, чтобы создать нечто вроде живого архива экспедиции в форме исследований по всем темам, проведенных членами основанного им Института Египта. Возможно, несколько менее известно, что прежде всего Наполеон полагался на книгу графа де Вольне, французского путешественника, чье сочинение «Путешествие в Египет и Сирию» вышло в свет в двух томах в 1787 году. За исключением краткого авторского предисловия, сообщающего читателю, что неожиданное появление некоторой суммы денег (наследства) позволило ему предпринять поездку на Восток в 1783 году, «Путешествие» Вольне представляет собой документ, угнетающе лишенный личностного начала. По-видимому, Вольне считал самого себя ученым, чья задача неизменно заключается именно в том, чтобы фиксировать état [lxxxix] того, что он видел. Своей кульминации «Путешествие» достигает во втором томе, когда Вольне дает характеристику исламу как религии.[81] Взгляды Вольне представляют собой канонический образец враждебности исламу как религии и как системе политических институтов. Тем не менее, Наполеон посчитал, что эта работа, как и другое сочинение Вольне «Considérations sur la guerre actuel de Turcs» (1788),[xc] обладают исключительной важностью. Поскольку Вольне был, кроме того, практичным французом, он, как Шатобриан и Ламартин за четверть века до него, рассматривал Ближний Восток как подходящее место для реализации колониальных амбиций Франции. От Вольне Наполеон почерпнул также построенный в восходящем порядке по степени сложности список обстоятельств, с которыми придется столкнуться на Востоке любым французским экспедиционным силам.

Наполеон в явной форме ссылается на Вольне в своих размышлениях по поводу египетской экспедиции — записках «Египетская и Сирийская кампании 1798—1799 годов», продиктованных им генералу Бертрану на о-ве Св. Елены. Вольне, говорил он, считает, что существует три препятствия для французской гегемонии на Востоке и что любой французской армии придется вести здесь сразу три войны: одна — против Англии, вторая — против Оттоманской Порты, и третья, самая сложная — против мусульман.[82] Утверждение Вольне было одновременно и резким, и трудно опровержимым, поскольку Наполеону, как и всякому, кто прочел работу Вольне, было ясно, что его «Путешествие» и «Размышления» — важные тексты, которые не может игнорировать никакой европеец, помышляющий о победе над Востоком. Иными словами, работа Вольне представляла собой настольную книгу, позволяющую снять человеческий шок, с которым сталкивался европеец при непосредственной встрече с Востоком. Тезис Вольне был таков: читай книги, и ты не будешь дезориентирован на Востоке, он тебе покорится.

Наполеон понял Вольне почти буквально, но, что для него характерно, несколько тоньше. С первого же мгновения, когда египетская армия (Armée d’Égypte) появилась на горизонте, было сделано все, чтобы убедить мусульман, что «nous sommes les vrais musulmans»,[xci] как сказано в прокламации Бонапарта от 2 июля 1798 года, обращенной к народу Александрии.[83] Опираясь на поддержку целой когорты ориенталистов (и находясь при этом на борту флагманского корабля под названием «Восток»), Наполеон использовал враждебное отношение египтян к мамелюкам, чтобы призвать к революционной идее равной для всех возможности вести исключительно благодатную и избирательную войну против ислама. Более всего изумило арабского хроникера этой экспедиции Абд-ал-Рахмана ал-Джабарти то, что Наполеон использовал ученых для налаживания контактов с местными жителями, а также потрясение от наблюдения современного европейского интеллектуального истеблишмента с близкого расстояния.[84] Наполеон делал все, чтобы доказать, будто сражается за ислам. Все, что он говорил, сразу же переводилось на коранический арабский. Он также постоянно отдавал распоряжения по армии, призывающие помнить о чувствительности мусульман. (Ср. в этом отношении тактику Наполеона в Египте с тактикой Requerimiento,[xcii] составленного в 1513 году (конечно же, по-испански) испанцами для того, чтобы зачитывать его вслух индейцам: «Мы возьмем вас и жен и детей ваших, и сделаем из них рабов, продадим и будем распоряжаться ими так, как их Высочествам [королю и королеве Испании] заблагорассудится; мы заберем ваше добро и причиним вам всякий урон и ущерб, какой только сможем, как поступают с непокорными вассалами» и т. д.[85]). Когда Наполеон понял, что его армия слишком мала, чтобы навязать свою волю египтянам, он попытался привлечь на свою сторону местных имамов, кади, муфтиев и улемов, чтобы они толковали Коран в пользу Grande Armée. С этой целью он пригласил шестьдесят обучавшихся в Азхаре (Azhar) улемов в свою штаб-квартиру, где им были оказаны все воинские почести, а затем они выслушали льстивые признания Наполеона в восхищении исламом и Мохаммедом, а также в его полном почитании Корана, с которым он был, по-видимому, неплохо знаком. Это себя оправдало, и вскоре население Каира, как кажется, утратило всякое недоверие к оккупантам.[86] Позже Наполеон дал своему заместителю Клеберу строгие инструкции, обязывавшие его всегда осуществлять административное управление Египтом через ориенталистов и религиозных исламских лидеров, которых удастся привлечь на свою сторону. Всякая другая политика была бы слишком дорогостоящей и слишком глупой.[87] Гюго считал, что ему удалось передать тактичную славу восточных экспедиций Наполеона в своей поэме «О нем».

Близ Нила их встретил я вновь.

Египет блистает зарею рассвета;

На Востоке восходит его имперская звезда.

 

Победитель, энтузиаст, алчущий славы,

Чудесный, он ошеломил землю чудес.

Старые шейхи поклоняются юному и благодетельному эмиру.

Народ благоговеет перед его исключительной силой;

Гордый, явился он пред пораженными племенами,

Подобно Магомету Запада. [88]

Подобный триумф мог быть следствием только хорошей заблаговременной подготовки к военной экспедиции. Причем такую подготовку мог организовать лишь тот, кто сам не имел прежде иного опыта общения с Востоком, кроме как из книг и из общения с учеными. Идея предпринять полномасштабное академическое исследование в значительной степени связана с таким текстуальным подходом к Востоку. А такой подход, в свою очередь, был подкреплен конкретными Революционными декретами (в особенности одним из них — от III жерминаля — 30 марта 1793 года, — устанавливающим в école publique при Bibliothéque nationale [xciii] преподавание арабского, турецкого и персидского языков).[89] Целью декрета было рационалистическое развенчание тайны и институционализация даже столь труднодоступного знания. Так, многие из наполеоновских переводчиков-ориенталистов были учениками Сильвестра де Саси, который, начиная с июня 1796 года стал первым и единственным преподавателем арабского в École publique des langues orientales. Впоследствии Саси учил почти всех главных ориенталистов в Европе. Его ученики доминировали в этой области в течение почти трех четвертей столетия. Многие из них были политически востребованы, так что кое-кто оказался вместе с Наполеоном в Египте.

Однако общение с мусульманами было лишь частью проекта Наполеона по обеспечению доминирования в Египте. Другой его частью была попытка добиться полной открытости Египта, абсолютной его доступности для исследования европейцев. Из земли мрака, части Востока, известной лишь из вторых рук благодаря деяниям первых путешественников, ученых и завоевателей, Египет должен был превратиться в часть французской науки. Здесь также очевиден текстуальный и схематический подход. Институт с его сонмом химиков, историков, биологов, археологов, хирургов и антикваров — был своего рода ученым подразделением армии. Однако перед ним стояла не менее агрессивная задача: ввести Египет в современную Францию, и в отличие от «Описания Египта» аббата Ле Маскрие (Le Mascrier) 1735 года, наполеоновское «Описание» было нацелено на полноту охвата. Практически с первых моментов оккупации Египта Наполеон наблюдал за тем, как Институт проводит свои встречи, эксперименты — осуществляет свою миссию по установлению фактов, как бы мы сказали теперь. Самое примечательное, что все, что говорили, что видели и что изучали — должны были фиксировать и действительно было зафиксировано в этом великом коллективном труде по освоению одной страны другой, «Описании Египта», опубликованном в 23 увесистых томах в период между 1809 и 1828 годами.[90]

Уникальность этого «Описания» не только в его размерах и даже не в прозорливости авторов, но в самом подходе к предмету исследования. Именно подход выделяет его среди современных ориенталистских проектов. Из первых нескольких страниц исторического предисловия, написанного Жаном-Батистом Фурье (Jean-Baptiste Fourier), секретарем Института, становится ясно, что «создавая» Египет, ученые также непосредственно столкнулись с его подлинной культурной, географической и исторической значимостью. Египет был фокальной точкой взаимоотношений между Африкой и Азией, между Европой и Востоком, между памятью и актуальностью.

Находясь между Африкой и Азией и легко сообщаясь с Европой, Египет занимает центр древнего континента. От этой страны остались лишь великие воспоминания. Она является родиной искусств и хранит бесчисленные монументы, ее главные соборы и дворцы, в которых проживают цари, все еще существуют, хотя даже самые недавние из этих сооружений были воздвигнуты во времена Троянской войны. Гомер, Ликург, Солон, Пифагор и Платон, — все они бывали в Египте, изучали его науки, религию и законы. Александр основал здесь процветающий город, который в течение длительного времени был торговым центром и который видел Помпея, Цезаря, Марка Антония и Августа, решавших здесь судьбы Рима и всего мира. А потому эта страна не может не привлекать внимания просвещенных государей, правящих судьбами наций.

Какая бы нация ни входила в силу, будь то на Западе или в Азии, она неизменно обращала свой взор к Египту, который в некоторой мере почитался ее естественным жребием.[91]

Поскольку Египет обладает исключительной значимостью для искусств, наук и правления, его роль заключалась в том, чтобы быть сценой, на которой происходят события всемирно-исторического значения. Подчиняя себе Египет, новая власть естественным образом демонстрировала свою силу и подтверждала историю. Судьба Египта в том, чтобы быть аннексированным, предпочтительно к Европе. Кроме того, такая власть также встала бы в один ряд с фигурами масштаба не меньшего, чем Александр, Цезарь, Платон, Солон и Пифагор, — украшавшими Восток уже одним своим присутствием. Короче говоря, Восток существовал в качестве набора ценностей, привязанных, однако, не к современным реалиям, а ряду особо значимых контактов с отдаленным европейским прошлым. Это чистой воды пример текстуального, схематического подхода.

Фурье продолжает развивать соображения в таком же духе примерно на 100 страницах (каждая страница, кстати говоря, размером в один квадратный метр, поскольку размер страниц должен был соответствовать масштабу проекта). Однако ему предстояло на основе столь разнородного прошлого оправдать наполеоновскую экспедицию как нечто такое, что следует отсюда с неизбежностью. Драматическая перспектива никогда не упускается из виду. Памятуя о своих читателях в Европе и восточных фигурах, которыми он манипулирует, Фурье пишет:

Мы помним впечатление, которое на всю Европу произвело ошеломительное известие о том, что французы пришли на Восток…

Этот великий проект был спланирован в тайне и подготовлен с такой энергией и секретностью, что нам удалось обмануть настороженную бдительность врагов. О наших планах они узнали только тогда, когда все уже свершилось, когда все задуманное было успешно осуществлено …

Такая драматическая coup de théâre [xciv] имела свои преимущества также и для Востока.

Эта страна, передавшая свои познания столь многим нациям, ныне погружена в варварство.

Только герою было под силу, как описывает Фурье, свести все факторы воедино.

Наполеон понимал, какое влияние это событие будет иметь на отношения Европы, Востока и Африки, на судоходство в Средиземном море, на судьбы Азии … Наполеон хотел предложить полезный пример Европы Востоку, чтобы в конце концов сделать жизнь его обитателей более приятной, равно как и доставить им все преимущества совершенной цивилизации.

Ничто из этого не было бы возможно без постоянного обращения в проекте к искусствам и наукам.[92]

Вернуть обратно этот регион из его нынешнего варварства к прежнему классическому величию, наставить Восток (к его же пользе) на путях к современному Западу, подчинить или снизить роль военной силы и тем самым возвеличить проект выдающегося познания, приобретенного в ходе политического доминирования на Востоке; сформулировать Восток, придать ему форму, идентичность, определение с полным сознанием его места в памяти, важности для имперской стратегии и его «естественной» роли в качестве довеска к Европе; представить в выгодном свете все познания, накопленные за время колониальной оккупации, под именем «вклада в современное познание», когда местных жителей либо не спрашивали вовсе, либо обращались с ними не иначе как с неким придатком к тексту (pretext), чья польза была предназначена отнюдь не для них самих; почувствовать себя европейцем, распоряжающимся (почти по собственному произволу) историей, временем и географией Востока; ввести новые области специализации; основать новые дисциплины; разделять, развертывать, схематизировать, сводить в таблицы, указатели и фиксировать все попадающее (и не попадающее) в поле зрения; делать на основе всякой наблюдаемой детали широкие обобщения и выводить из всякого обобщения непреложные законы относительно природы Востока, его темперамента, ментальности, обычаев или типа; и, кроме всего прочего, превращать живые реалии в материю текстов, обладать (или думать, что обладаешь) действительностью в основном потому, что Восток, по-видимому, не в состоянии противостоять его силе, — таковы черты ориенталистского проекта, в полной мере реализованного в «Описании Египта», которое само в свою очередь было подкреплено и обеспечено полным поглощением Египта в ходе реализации наполеоновского замысла инструментами западного знания и власти. Итак, Фурье завершает свое предисловие тем, что объявляет: история запомнит, как «Égypte fut le théâtre de sa [Napoleon’s] gloire, et préserve de l’oubli toutes les circonstance de cet évènement extraordinaire».[93] [xcv]

Таким образом, «Описание» замещает собою историю Египта, или Востока, в качестве истории, которая обладает собственной связностью, идентичностью и смыслом. История, как она зафиксирована в «Описании», вытесняет историю Египта, или Востока, идентифицируя себя прямо и непосредственно с мировой историей, эвфемизмом истории Европы. Для сознания ориенталиста спасти некое событие от забвения равносильно тому, чтобы превратить Восток в театр для своих репрезентаций Востока, — именно это и говорит Фурье. Более того, уже самая возможность о