Министерство образования и науки Российской Федерации 15 страница

 

Самым распространенным и вполне уместным мифологическим образом, олицетворяющим такое возвращение, остается понятие «нового рождения», появления на свет в новом мире. Именно этот символ пришел на ум нашему самоисцелившемуся больному сразу после неожиданного выздоровления: «Я почувствовал вдруг, что все вокруг намного реальнее, чем казалось прежде: трава зеленее, солнце ярче, а люди по-настоящему живы. Я видел все гораздо отчетливее, начал яснее различать хорошее и дурное. Я вообще стал больше замечать».

 

«Теперь трудно не согласиться в тем, что от подобного путешествия вовсе не нужно лечить, — добавляет доктор Ленг в комментарии к рассказу Уоткинса, — ведь это естественный путь исцеления от нашей собственной ужасной отчужденности, именуемой нормальностью».

 

Его вывод практически полностью совпал с мнениями доктора Перри и доктора Сильвермана, высказанными в упоминавшихся ранее статьях. А совсем недавно я узнал, что эта идея родилась еще в 1902 году, когда Карл Юнг опубликовал работу «О психологии и патологии так называемых оккультных явлений».

 

Подведем итоги: внутренние путешествия мифологического героя, шамана, мистика и шизофреника по существу совпадают, а возвращение или выздоровление воспринимается при этом как новое рождение — появление, так сказать, «дважды рожденной» личности, уже не скованной горизонтами повседневности. Сейчас уже известно, что это лишь отражение более обширного «я», а задача его — внесение энергий архетипической системы инстинктов в плодотворный спектакль, который разворачивается здесь и сейчас, в пространстве и времени, в обыденных обстоятельствах. Человек уже не боится ни природы, ни ее не менее чудовищного детища, общества, — а по-другому и быть не может, иначе людям просто не выжить. Обновленная личность пребывает в согласии, гармонии, ладу со всем вокруг. Вернувшиеся из такого путешествия рассказывают, что жизнь их стала богаче, здоровее и радостнее.

 

Главная проблема, судя по всему, заключается в том, как пройти этот путь — возможно, неоднократно, — без кораблекрушения. И решение вовсе не в том, чтобы просто не позволять человеку сходить с ума. Лучше заранее рассказать ему хоть немного о том, куда он попадет и какие силы там встретит, — дать своеобразное волшебное заклинание, позволяющее распознать, подчинить и использовать эти энергии. Одолев фафнира, Сигурд делает глоток драконьей крови и тут же сознает, к своему удивлению, что начал понимать язык природы — как собственной, так и внешней. При этом он вовсе не превращается в дракона, хотя его новообретенный дар объясняется, конечно, драконьими силами. Впрочем, Сигурд теряет над ними власть, как только возвращается в обычный человеческий мир.

 

Путешествие всегда таит в себе угрозу того, что в психологии называют «разбуханием»; именно оно нередко овладевает психотиком. Он начинает считать самого себя тем, что видит, отождествляет наблюдателя с наблюдаемым. Ловкость заключается в том, чтобы сознавать объект, не теряясь в нем, и постичь, что каждый человек может помочь друзьям и врагам, стать для них своеобразным спасителем, но не самим Мессией. Мы — отцы и матери, но никак не Богиня Мать или Великий Отец. Когда подрастающая девочка начинает замечать чарующее влияние своей распускающейся женственности на других, но приписывает эту заслугу самой себе, это уже легкое сумасшествие, так как отождествление ошибочно. Причиной восторга окружающих является не ее изумленная крошечная душа, а чудесное преображение облекающего личность тела. Мне вспоминается услышанная когда-то японская пословица о пяти стадиях человеческого развития: «В десять — зверек, в двадцать — безумец, в тридцать — неудачник, в сорок — мошенник, в пятьдесят — преступник». Я бы добавил, что в шестьдесят, когда все перечисленное уже позади, человек начинает давать советы друзьям, а в семьдесят, когда ему ясно, что слова всегда толкуют превратно, он умолкает, и потому его принимают за мудреца. «В восемьдесят, — заключает Конфуции, — я знаю свои корни и стою твердо».

 

Для того чтобы сберечь эту ноту нашего урока душеспасительных мыслей, позвольте закончить разговор фрагментом из безумного видения, настигшего святого Иоанна во время жизни в изгнании на острове Патмос:

 

И увидел я новое небо и новую землю; ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет.

 

И я Иоанн увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего

 

И услышал я громкий голос с неба, говорящий: се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их;

 

И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет; ибо прежнее прошло. [...]

 

И показал мне чистую реку воды жизни, светлую, как кристалл, исходящую от престола Бога и Агнца.

 

Среди улицы его, и по ту и по другую сторону реки, древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды, дающее на каждый месяц плод свой; и листья дерева —для исцеления народов (Отк.21:1—4,22:1—2.).

 

XI. ПРОГУЛКА НА ЛУНУ: ПУТЕШЕСТВИЕ ВО ВНЕШНИЙ МИР (1970 г.)

Похоже, сегодня мы превращаем мифы в явь!

 

Мне хочется, чтобы удивительную тему этой главы предварял отрывок из «Божественной комедии». Следующие слова поэт произносит в тот миг, когда воображаемое путешествие ведет его от земного Рая к Луне, первой небесной остановке духовного полета к Божьему престолу. Данте обращается к читателям:

 

О вы, которые в челне зыбучем, Желая слушать, плыли по волнам, Вослед за кораблем моим певучим, Поворотите к вашим берегам! Не доверяйте водному простору! Как бы, отстав, не потеряться вам! Здесь не бывал никто по эту пору: Минерва веет, правит Аполлон, Медведиц —Музы указуют взору. («Рай», 2:1—9; в пер. М. Лозинского)

 

Пусть эти строки зададут тон нашему разговору. Дыхание Минервы, Покровительницы героев, наполнит наши ветрила, присутствие Аполлона сулит приятные неожиданности, а вдохновительницы искусств укажутпутеводные звезды. Но наше плавание к внешним пределам станет одновременно и внутренним, так как направимся мы к источникам в великих свершений, а они зарождаются не где-то снаружи, а тут, в наших душах — где, кстати, обитают и музы.

 

Я вспоминаю себя совсем еще малышом, когда однажды вечером дядя привез меня на Риверсайд-драйв, чтобы показать «человека, который пролетел на аэроплане (так в те времена называли самолеты) из Олбан аж до Нью-Йорка». Было это в 1910 году, речь идет о Гленне Кертисе летал он на чем-то вроде самодельного воздушного змея с мотором Вдоль невысокой ограды на западной окраине города выстроились цепочки людей: все глядели в сторону заходящего солнца и чего-то ждали Толпы зевак собрались и на крышах окрестных домов. Уже смеркалось и тут кто-то, подняв руку, воскликнул: «Вон он!» Увиденное напоминало призрак темной птицы, парившей в сгущающемся мраке в паре сотен футов над гладью реки.

 

Семнадцать лет спустя, в год, когда я уехал из округа Колумбия, Линдберг совершил перелет через Атлантику. А уже в этом году все мы видели по телевизору две высадки на Луну.

 

Я хочу посвятить эту главу прославлению нашей удивительной эпохи, нашей замечательной страны и всего человечества, которое совсем недавно обрело, наконец, свободу, оторвалось от Земли и взлетело ввысь, где вскоре начнется наше величайшее приключение.

 

 

Когда я слышу, с каким равнодушием говорят некоторые мои коллеги-ученые об этих эпохальных событиях, мне сразу вспоминается анекдот про одну старую даму. Ей выдалась возможность взглянуть на Луну в телескоп, но, отвернувшись от окуляра, она проворчала: «Вы мне покажите Луну, какой ее Бог создал!» В мировой прессе я встретил только одну адекватную реакцию на первую прогулку человека по Луне: восторженные строки итальянского поэта Джузеппе Унгаретти, опубликованные в иллюстрированном журнале «Эпоха». На яркой обложке номера от 27 июля 1969 года красовалась фотография седого господина, который ликующе тыкал пальцем в телеэкран, а ниже были написаны проникновенные слова: Queste е ипа nottediversadaognialtranottedelmorido-

 

Это и вправду была «ночь, непохожая ни на одну другую ночь на свете»! Можно ли забыть 20 июля 1969 года и очарование того непостижимого мига, когда телевизоры доставили прямо в наши гостиные изображение странного летательного аппарата и осторожно опускающегося ботинка Нейла Армстронга, который оставил на грунте далекого спутника Земли первые следы живого существа? А затем, сразу почувствовав себя среди этого сказочного пейзажа как дома, два астронавта в скафандрах, с удивительной легкостью передвигаясь с места на места диковинно мягкими прыжками, деловито взялись за порученную им работу — установили американский флаг и кое-какое оборудование. Между прочим, изображение того, что происходило в космосе, в двести тридцати восьми тысячах миль от Земли, мы увидели благодаря другому современному чуду — к нему сейчас тоже относятся как к чему-то совершенно обычному. Я имею в виду телевидение. «Человечество, — провозгласил как-то Бакминстер Фуллер, предрекая это преображающее воздействие на наши органы чувств, — стоит на пороге рождения совершенно новых отношений со Вселенной».

 

С точки зрения исследователя мифологии, важнейшим следствием того, что написал в 1543 году об устройстве Вселенной Коперник, стали воззрения, противоречащие очевидным, доступным каждому «фактам». Прежде богословские и космологические понятия человечества опирались на убежденность в том, что Вселенная устроена именно так, как выглядит с Земли. Представления человека о самом себе и окружающей природе, его поэзия и переживания были порождены зрением, прикованным к поверхности. Солнце поднимается на востоке, проходит по южной стороне небосклона и исчезает на западе. Полинезийский герой Мауи ловит Солнце силками, чтобы замедлить его ход и дать матери время приготовить ужин. Иисус Навин останавливает Солнце и Луну, чтобы засветло закончить очередную бойню, а его соратник, Бог, сбрасывает с небес град огромных камней — «и не было такого дня ни прежде ни после того, в который Господь так слышал бы глас человеческий» (Иис.10:14).

 

В древности Луну считали (а кое-кто и теперь считает) Обителью Отцов, пристанищем усопших и дожидающихся нового рождения душ, поскольку сама Луна, какой она видна человеку, постоянно пропадает и воскресает. Погружаясь в тень, она обновляется, будто сама жизнь, которая губит целые поколения, чтобы возродить их в потомках. Но вместо картины, многократно засвидетельствованной в священных писаниях, стихах, чувствах и видениях, Коперник предложил Вселенную, которую обычным глазом не увидеть и можно созерцать только мысленным взором, — математическая, совершенно незримая конструкция,

 

способная заинтересовать разве что астрономов. Для прочих представителей рода человеческого, чье зрение и чувства по-прежнему были прикованы к Земле, такое мироздание оставалось невидимым и неосязаемым.

 

Однако сейчас, четыре с четвертью века спустя, благодаря изображениям, которые приходят к нам с лунной поверхности, мы увидели — и не просто увидели, а ощутили всей душой, — что окружающий мир и отвлеченное построение Коперника действительно согласуются. Знаменитое цветное фото, где старушка Земля восходит величественным диском над беззвучным лунным ландшафтом, — зрелище незабываемое! В том же выпуске «Эпохи» Джузеппе Унгаретти опубликовал первые стихи нового мира, славящие это лунное откровение:

 

Chefai tu, Terra, in del? Dimmi, chefai, Silenziosa Terra?

 

Что делаешь. Земля, на Небесах? Чем занята ты там, Безмолвная Земля?

 

Все былые связи нарушены. Отныне центр мироздания — повсюду и нигде. Земля — рядовое небесное тело, пусть и прекраснейшее из всех, а любая поэзия архаична, если не согласуется с чудом новой картины мира.

 

С другой стороны, я вспоминаю, какой стыд испытал в канун Рождества два года назад, в ночь первого пилотируемого полета вокруг Луны, когда трое отважных парней там, наверху, отправили миру весть, зачитав первую главу «Книги Бытия»: «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста...» — и так далее. Ведь это не имело совершенно никакого отношения к миру, который они сами сейчас видели и изучали!

 

Позже я спрашивал нескольких приятелей, что чувствовали они, услышав, как с лунной орбиты доносятся эти слова, и все без исключения ответили, что сказанное было на редкость трогательным. Как странно! И как грустно, думал тогда я, что в нашей поэзии не нашлось подходящих строк, которые передали бы чувства, вызванные этим изумительным событием! Ни одного стихотворения, хотя бы отчасти отражающего всю чудесность и величие Вселенной, в чьи глубины мы наконец-то вторглись! Увы, нашелся лишь все тот же древний и ребяческий сон еврея родившегося в Вавилоне около четвертого века до нашей эры, — картина зарождения мира, полностью опровергнугая самими астронавтами, напомнившими о ней из космоса! Какое разочарование... На мой взгляд, куда лучше было бы прочесть вслух прекрасные строфы Данте из вступления к «Раю»:

 

Лучи Того, Кто движет мирозданье, Все проницают славой и струят Где –– большее, где — меньшее сиянье. Я в тверди был, где свет их восприят Всего полней, но вел бы речь напрасно О виденном вернувшийся назад.

 

Конечно, сегодня мы не в силах предсказать символику грядущей поэзии, но те самые астронавты, спустившись с небес, невольно высказали об этом несколько предположений. Они быстрее мысли вознеслись в беспредельное пространство, совершили несколько витков вокруг пустынной Луны, начали долгое возвращение — и какой же гостеприимной, по их словам, казалась теперь манящая цель, наша Земля, «похожая на цветущий оазис в пустыне бесконечного космоса!» Вот он, красноречивый образ: наша планета, одинокий оазис во мраке — можно сказать, единственная священная роща, отведенная для ритуалов жизни. Храмом, святой землей, стал отныне не отдельный участок суши, а весь земной шар. Больше того, мы своими глазами увидели, какая она крошечная, наша рожденная небом Земля, как рискованно наше существование на тверди этой кипящей вихрями и ослепительно яркой сферы. Но астронавты высказали и другую мысль. Когда Центр управления поинтересовался, кто пилотирует корабль, из космоса тут же ответили:

 

«Ньютон!» Подумать только! Они спокойно неслись в открытом космосе благодаря математике, родившейся давным-давно в блистательном Разуме Ньютона,

 

Этот поразительный ответ сразу напомнил мне о главной проблеме сознания, над которой размышлял Иммануил Кант. Как получается, задумался он, что, оставаясь здесь, на своем месте, мы проводим математические расчеты, которые будут справедливы и где-то там, в совершенно иной точке? Никто не мог еще предположить, какой будет глубина слоя пыли на лунной поверхности, а математики уже умели работать с точными законами космоса, и благодаря их вычислениям астронавтам удал совершить полет вокруг не только родной Земли, но и далекой Луны преодолев разделяющие нас тысячи миль незнакомой Вселенной. Как же так выходит, спросил себя Кант, что человек способен apriori выносить математические суждения о пространстве и пространственных отношениях?

 

Проходя мимо кривого зеркала, мы не в силах предсказать, какие очертания примет в следующий миг наше подвижное отражение. С космосом, однако, дело обстоит иначе. Пространство единообразно, ничто в нем не искажает математику трех измерений. По телевизору показывали, как спускавшийся с неба на парашюте посадочный модуль Второй Лунной экспедиции попал именно в ту точку океана, где и планировалось приводнение. Так мы своими глазами убедились в удивительной истине: до Луны больше двухсот тысяч миль, но познания о законах внешнего космоса родились в человеческом уме — во всяком случае, в голове Ньютона — уже за несколько столетий до того, как мы ворвались во Вселенную. К этому времени нам уже было известно, что там, вдалеке, скорость можно оценивать по земным меркам: при одинаковой скорости тут, на Земле, за одну минуту покрывается то же расстояние, что и там, в космосе. А это означает, что подобные истины мы знаем до опыта. Больше того, можно не сомневаться, что эти законы будут применимы и в грядущем, когда наши космические корабли направятся к Марсу, Юпитеру, Сатурну и еще дальше.

 

Кант рассудил, что пространство и время — «доопытные формы восприятия», непременные условия, предшествующие любым переживаниям и действиям. Тело и органы чувств знают о пространстве и времени еще до рождения, поскольку это и есть сфера их грядущего бытия. Эти категории существуют не просто «где-то там», словно далекие планеты; их не требуется познавать рассудком и путем многократных наблюдений. Мы несем законы пространства и времени в самих себе и, следовательно, изначально охватываем умом Вселенную. «Мир широк, — писал Рильке, — но в наших душах он глубок, как море». В душе скрыты законы, на которых основано мироздание, и потому мы сами не менее загадочны, чем весь мир. Разгадывая его дивные тайны, мы одновременно узнаем что-то о собственной чудесности. Тот полет на Луну, путешествие наружу, был и погружением в глубины нашей души. И это не просто поэтическое сравнение, а действительность, исторический факт. Я говорю о том, что, телетрансляции подробностей этой экспедиции преобразили, углубили и расширили человеческое сознание до такой степени, что теперь, возможно, пора отмечать начало новой духовной эры.

 

Первый человек на Луне опустил ногу на грунт с большой опаской. Затем на поверхность вышел второй астронавт, и какое-то время оба двигались очень осторожно — им нужно было привыкнуть к иной силе тяготения, иному весу скафандров и незнакомой обстановке. И тут — ей-богу! — они вдруг начали бегать, подпрыгивать, скакать, будто кенгуру! А два члена следующей экспедиции хихикали и хохотали, резвились, как ненормальные, — одно слово, лунатики! И я подумал: «Красотка Луна кружит рядом с Земным Шаром добрых четыре миллиарда лет, словно прекрасная незнакомка, пытаясь привлечь его внимание. Теперь старина, наконец, заметил ее — и угодил в силки. Так всегда случается, когда откликаешься на любовный призыв: нас ждет отныне новая жизнь, и она будет такой полнокровной, интересной и богатой, что и не снилось». Уже сейчас где-то рядом подрастают детишки, которые поселятся на Луне и побывают на Марсе. А куда занесет их потомков, трудно и представить!

 

Помните чудесный фильм «Космическая одиссея: 2001 год». Там рассказано о воображаемом полете мощного космического корабля, а действие разворачивается в не таком уж далеком будущем. До него и в самом деле рукой подать; я уверен, что его своими глазами увидят даже первые зрители этого фантастического фильма. Но начинается кино с любопытных кадров из жизни стаи человекообразных обезьян около миллиона лет тому назад: гоминиды, которых современная наука называет австралопитеками, рычат, дерутся — короче, ведут себя как обезьяны. Но среди них находится один, в чьих зачатках души кроется нечто большее, и проявляется этот потенциал в благоговении перед неведомым, подкупающей любознательности, желании подойти поближе и рассмотреть та всех сторон. В фильме эта черта показана символическим эпизодом, когда наш умница-предок с удивлением разглядывает невиданную каменную плиту, незнамо откуда выросшую среди однообразного пейзажа. Сородичи по-прежнему заняты обезьяньей суетой: решают экономические проблемы (добывают еду), предаются приятному общению (ловят Друг на друге блох) и приобщаются к политической деятельности (вступают в постоянные драки), а непохожий на остальных одинокий чудак сидит в сторонке, любуется монолитом и наконец решается протянуть к нему лапу и пробует камень на ощупь — в точности как на астронавт, чья нога медленно касается лунного грунта. Примеру смельчака следуют затем и другие обезьяны, хотя далеко не все, ведь и среди нас хватает тех, кого нисколько не трогает «лучшее в человеке» (Гёте). Впрочем, такие люди и в наше время остаются на уровне Допотопных обезьян, занятых исключительно экономикой, социологией и политикой; они сперва бросаются камнями, а после зализывают друг другу раны.

 

Эти к Луне не летают! Они вообще вряд ли понимают, что величайшие шаги человеческого прогресса — следствия не зализанных ран, а проявлений глубокого трепета. Отдавая должное извечной преемственности основных побуждающих принципов человеческой эволюции, авторы фильма показывают затем такой же символический монолит в укромном уголке Луны, где к нему прикасается рукавица астронавта. Третий монолит находят свободно парящим в далеком космосе — и он как прежде загадочен, потому что олицетворяет извечную Тайну.

 

Одним из самых ранних признаков отличия человеческого сознания от животного можно считать приручение огня; огонь, на мой взгляд, близок по символическому содержанию к монолиту из фильма. Мы не знаем, когда именно человек укротил пламя; известно только, что в пещерах синантропов очаги разводили уже четыреста тысяч лет назад. Но зачем? Этого мы тоже не знаем. Очевидно, что еду на огне тогда еще не готовили. Возможно, возле очагов просто грелись; не исключено, что огнем отпугивали диких зверей. Но наиболее вероятным выглядит предположение, что танцующие языки пламени просто завораживали древнего человека. Во всех уголках света сохранились бесчисленные мифы о похищении огня, и почти всюду в это рискованное предприятие пускаются не ради практической пользы, но только потому, что огонь прекрасен. Вокруг огня можно плясать или просто сидеть и смотреть на него. Кроме того, в мифах обычно подчеркивается, что именно этот великия подвиг позволил человеку стать непохожим на зверей. Огню до сих пор поклоняются как божеству. Во многих культурах разведение домашнего очага имеет явные признаки ритуала. В Риме одной из самых почитамых богинь была Веста, во славу которой весталки разводили священный огонь.

 

Очарованность пламенем, чья загадочность сравнима с тайной монолита из фильма Кубрика, можно считать древнейшим в истории нашего рода свидетельством открытости и готовности пускаться в опасные путешествия, которые издавна стали важнейшей и уникальной чертой человека, отличающей его от обычных животных. И эта характерная особенность с поразительной ясностью проявилась в событии, о котором я не устану говорить с восхищением.

 

В предшествующих главах мы рассуждали о других проявлениях душевного трепета, благодаря которому представители нашего вида превосходили самих себя. Охотники с благоговейным трепетом относились к окружавшим их диким зверям, земледельцы — к чуду посеянного зерна, Древнешумерские жрецы-звездочеты — к размеренному ходу планет по небосводу. Все было таким таинственным, невыразимым и странным! Ницше назвал человека «больным зверем», daskrankeTier, потому что наш образ жизни изменчив и непредсказуем. В отличие от других видов животных, наше естество не сковано жесткими схемами. Лев вынужден всю жизнь быть львом, собака — собакой, но человек может стать астронавтом, троглодитом, философом, моряком, хлебопашцем или скульптором. Он умеет играть и воплощать в своей жизни бесконечное множество совершенно разных судеб, а выбор его не определяется ни рассудком, ни просто здравым смыслом — только приступами восторга, или, как сказал Робинсон Джефферс, «миражами, выманивающими за ограду». Тот же поэт заявил: «Человечество — яйцо, откуда нужно вылупиться, панцирь, который надо расколоть, уголь, что должен стать пламенем, атом, требующий расщепления». Но что же выманивает нас за ограду?

 

Влюбленность дикая, что скачет выше стен природы,

 

искусство прыгуна, которому ограды не помеха, — Либо разумность звезд далеких и таинственные знания

 

кружащих демонов, тех, что слагают атом.

 

Судя по всему, именно первая увлеченность огнем выманила человека за ограду, к неведомому прежде образу жизни, где священным центром сугубо человеческой сферы забот стал домашний очаг. И лишь после того, как человек отделился от зверей, его воображение было очаровано устройством животной и растительной жизни и произвело на свет крупные мифологические схемы как внешнего, общественного строя, так и внутренних, личных переживаний: появились шаманы, живут как волки, ритуальные договоры с бизонами, танцоры в масках, тотемные первопредки и все остальное. Целые народы подчиняли свою жизнь законам и обрядам растений — умерщвление, расчленение и жертвоприношение лучших, самых выдающихся соплеменников во имя всеобщего блага. Эта идея сбереглась даже в Евангелии от Иоанна: «Истинно истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода. Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную» (12:24—25). Она же легла в основу притчи Христа о лозе сказанной на Тайной Вечере: «Как ветвь не может приносить плода сама собою, если не будет на лозе, так и вы, если не будете во Мне. Я есмь Лоза а вы ветви» (15:4—5).

 

Как видно, мифологическая растительная символика предполагает неразрывное слияние личной жизни с существованием общества, «выманивающего человека за ограду». Сравним с охотничьими племенами: их обряды, основанные на мифологии соглашений с животным миром, признают «обмен услугами», который расширяет круг интересов человеческого духа, стремящегося охватить нечто помимо его собственных непосредственных нужд. И все же, пожалуй, наибольший восторг, когда-либо воодушевлявший человеческую мысль, испытывали жрецы-звездочеты, созерцавшие больше пяти тысячелетий назад ночное небо над Месопотамией. Наблюдения за светилами вызывали ощущение стройности, математической предопределенности мироздания, в согласие с которым следует привести и устройство общества. Именно тогда появились иератические города-государства — источник и надолго утвердившийся образец устройства всех высших, интеллектуальных цивилизаций.

 

Иными словами, вовсе не экономика, а небесная механика стала причиной развития религиозной мысли, искусства, литературы, науки, морали и общественного уклада, которые в те времена вознесли людей До уровня цивилизованной жизни — в очередной раз «выманили за ограду» и позволили достичь чего-то неизмеримо большего, чем решение сугубо экономических или политических задач.

 

Как известно, сегодня подобные идеи и принципы безвозвратно канули в прошлое, а опирающиеся на них цивилизации разобщены и стоят на грани гибели. Общество уже неподвластно движению планет, а социологию и физику, политику и астрономию не считают разделами единой науки. Наконец, саму личность больше не воспринимают (во всяком случае, у нас, на демократическом Западе) неотъемлемой и второстепенной частичкой гигантского государственного организма. Теперь мы знаем — если вообще что-нибудь знаем, — что личность уникальна и не должна подчиняться правилам чужой жизни. Кроме того, дам известно, что если божественное и существует, то кроется оно вовсе не «на небесах», среди планет или где-то за ними. Галилей доказал, что физические законы движения земных тел применимы и к тому, что выше, среди небесных сфер: недавно мы сами стали свидетелями того, как наши, земные законы перенесли астронавтов на Луну. Вскоре человек ступит на Марс и другие планеты, и мы можем не сомневаться, что к тому времени математика далекого космоса уже будет рассчитана человеческим умом нашей планеты. Там нет законов, которые не выполнялись бы тут, нет богов, бессильных здесь — и не только здесь, но и внутри нас, в наших душах. Что же делать теперь с простодушными образами телесного вознесения Илии, Девы Марии и Христа на небеса?

 

Что делаешь, Земля, на Небесах? Чем занята ты там, Безмолвная Земля?

 

Астронавты переставили Луну вниз, а нашу планету пустили в полет по небесам. С марсианских равнин старушка Земля будет выглядеть еще более далекой, возвышенной, «неземной», — и все же ничуть не приблизится к какому-то богу. С Юпитера она вообще покажется крошечной точкой — и так далее, до бесконечности. Родная планета будет казаться все меньше по мере того как наши дети, внуки и прапраправнуки будут уходить все дальше по открытому совсем недавно пути, наяву сталкиваясь с тем, что мы уже предвосхитили умом.

 

Иными словами, происходящее сейчас преображение мифологически сферы сравнимо по величию разве что с переворотом, совершенным в четвертом тысячелетии до нашей эры древнешумерскими звездочётами. Гибнет не только мир богов и людей, но и само настроение, породивщее их в ту восторженную эпоху. Много лет назад неизгладимое впечатление произвели на меня работы Лео Фробениуса, которого сих пор считаю лучшим мифологом своего времени. Он воспринимал всю историю человечества как единый органический процесс, подобен развитию живой особи, которая проходит стадии роста, зрелости и старости. Существование человеческого рода, как и отдельной личности начинается с детства, переходит от поры юности к зрелому возрасту а после к увяданию. Детством человечества была давняя и невообразимо долгая эпоха первобытных охотников, рыбаков, собирателей и сеятелей живших в тесном общении с соседями из животного и растительного мира. Вторая стадия, которую Фробениус назвал «монументальной» началась с расцветом первых земледельческих городов. Уклад жизни обладавших письменностью цивилизаций был согласован с воображаемым устройством мироздания, проявлявшимся в законах движения небесных тел. Позже в светилах начали видеть обители высших духов, хотя на самом деле планеты, как уже хорошо известно, совершенно материальны. Законы Земли и нашего мышления распространились настолько что захватили территории, принадлежавшие некогда богам, — и мы узнали в богах самих себя. В результате воображаемые основы «монументального миропорядка» были перенесены «оттуда» в наши собственные души. Началась новая эпоха — «материалистическая», как назвал ее Фробениус, глобальная, сравнимая по духу с воодушевлением давних времен, когда верх взяла лишенная иллюзий мудрость и забота о материальном теле и человек сосредоточился на нуждах настоящего, а не мечтах о далеком будущем. Из языков пламени, мира зверей и трав и межзвездной запредельности Дух переселился в человека, прямо на землю — ту Землю, которую астронавты увидели и сфотографировали, паря в Небесах у самой Луны.