Критика субъект-объектной дихотомии и ее ограниченность.

Критика классической субъект-объектной познавательной установки (вплоть до попытки выбросить ее за борт философии как ненужный «метафизический хлам») обусловлена в ХХ веке целым рядом вполне объективных причин, которых мы уже отчасти касались на предыдущих страницах.

Во-первых, за гипертрофированным вниманием новоевропейской философской мысли к категориям субъекта и объекта лежит, по мысли М. Хайдеггера, превращение человека в демиурга мира (субъект – буквально подлежащее, «то, что в качестве основания собирает все на себя»[659]), где мир, в свою очередь, превращается в картину миру, в объект-образ, в значительной мере порождаемый интеллектом самого человека. «Определяющее для существа Нового времени скрещивание обоих процессов, превращения мира в картину и человека в субъект, - пишет немецкий мыслитель, - заодно бросает свет и на, казалось бы, чуть ли не абсурдный, но коренной процесс новоевропейской истории; чем шире и радикальнее человек распоряжается покоренным миром, чем объективнее становится объект, чем субъективнее, наступательнее выдвигает себя субъект, тем неудержимее наблюдение мира и наука о мире превращается в науку о человеке, в антропологию. Неудивительно, что только там, где мир становится картиной, впервые восходит гуманизм»[660]. Относительно же сущности новоевропейского гуманизма, основанном на обожествлении человеком самого себя и, как следствие, на агрессивно-потребительском отношении к природе, раньше и, пожалуй, точнее, чем М. Хайдеггер, выскажется П.А. Флоренский: «Парадокс: человек хотел образовать натуралистическое миропонимание - и разрушил природу; хотел дать гуманистическое миропонимание - и уничтожил себя как человека»[661]. Жесткий диагноз европейской культуре, поставленный этими выдающимися мыслителями, сохраняет свою правоту и по сию пору.

На рубеже тысячелетий стало окончательно ясно, что природа вовсе не есть пассивный объект познания и практического воздействия. Она не должна рассматриваться в качестве безликой окружающей среды, в жизнь которой человек может вмешиваться по своему произволу. Это ведет к неотвратимой гибели и природы, и самого человека. Биосферу необходимо рассматривать иначе. Она представляет собой иерархически упорядоченную целостную систему, своеобразный и исключительно сложно организованный субъект жизнедеятельности, законы существования которого – есть одновременно и законы существования человеческого сообщества.

Эти глубинные закономерности гармоничного развития и оптимального функционирования природного организма отнюдь не прозрачны для холодного и самоуверенного научного рассудка, привыкшего понимать под ними свои собственные теоретические конструкции, извне, актом субъективного произвола, приписываемые природе. Об этой парадоксальной способности человеческого интеллекта наделять объективным существованием свои собственные идеальные порождения мы еще поговорим ниже, анализируя проблемы сознания. Подобная слепота не может остаться безнаказанной. Еще Ф. Бэкон, в сущности, основоположник технократической установки сознания, предупреждал последующие поколения своих не в меру ретивых учеников, что успешно преобразовывать природу можно лишь считаясь с ее собственными глубинными закономерностями.

Во-вторых, человек не является абстрактным и безликим субъектом познавательной деятельности. Он есть конкретный – живой, чувствующий и творческий – деятель, руководствующийся в познании вовсе не только и не столько всякими категориальными схемами и всеобщими идеями, сколько личностными целями и интересами, эмоциональными предпочтениями и мечтами. Его отношение к миру не отчужденно-объектное, а вовлеченно-соучастливое; он не противостоит познаваемой предметности, а буквально живет ей в творческом акте, как бы растворен в ней.

В-третьих, субъект-объектное понимание познавательного процесса игнорирует межличностные (как иногда говорят субъект-субъектные) связи между людьми. Отношение человека к миру, в том числе и познавательное, всегда опосредствовано отношением к другим людям, и, в конечном счете, именно межличностные связи (отношения «я-ты» и «я-мы») являются самыми значимыми в человеческом существовании. Человек есть прежде всего эмоционально переживающее и сопереживающее, оценивающее и социально утверждающееся, а только потом уже – разумно познающее существо.

В-четвертых, в классическом рационализме совершенно не учитывались дорациональные структуры опыта, обеспечивающие первичное – бытийственное, т.е. неотчужденное от бытия - понимание себя и мира. «Когда я говорю, что первичным является бытие, - пишет в этой связи Н.А. Бердяев – один из самых последовательных критиков субъект-объектной дихотомии, - то я говорю не о том бытии, которое уже рационализировано и выработано категориями разума,… а о первожизни, предшествующей всякой рационализации, о бытии еще темном… Противостоит познанию как объект, лишь то бытие, которое познанием до этого препарировано и рационализировано. Но сама первожизнь не противостоит познающему, ибо он в нее изначально погружен. Выбрасывание познания из бытия есть роковой плод рационалистического просвещения…»[662].

Возникает естественный вопрос: может следует и вправду, отталкиваясь от этих вполне здравых аргументов, избавиться от «замшелых» категорий субъекта и объекта, как от наследия так называемого «классического» просвещенческого рационализма, развенчанного в современной философии? Такую позицию можно довольно часто встретить на страницах современных философских трудов. Однако при внимательном анализе она предстает как плод явного недоразумения.

Конечно, волевым актом можно избавиться от терминов «субъект» и «объект», но избавиться от предельных категориальных смыслов, в «пространстве» которых рационально осмысляется познавательный процесс – невозможно в принципе. Будучи отвергнутыми, они неизбежно воспроизведутся, скажем, в виде следующих категориальных пар: «познающий – познаваемое» или «акт сознания – предмет сознания». Даже сами негативные суждения типа «субъект и объект тождественны» или «разделение на субъект и объект – неверно» утверждают бытие этих категорий, ибо подразумевают некую объектность, относительно которой некто (субъект) выносит подобное суждение.

Главными источниками недоразумений, восходящими, кстати, к классической установке просвещенческого рационализма, являются или онтологизация категорий субъекта и объекта (отождествление их с оппозицией «человек-мир») или наделение их ценностным (аксиологическим) и психологическим содержанием (отождествление с противоположностью «я – не-я»). Отсюда - совершенно неоправданные возмущения типа: «как же можно человека превращать в безликий субъект познания?» или «как же можно другое живое «я» рассматривать в виде объекта?». Отсюда же и лишенное смысла утверждение о необходимости учета субъект-субъектных отношений. Здесь везде совершенно не учитывается, что есть различные философские категории, имеющие свои области метафизического применения. Их никогда не следует валить в одну кучу. Категориальная пара «субъект–объект» представляет собой средство метафизического осмысления именно познавательного процесса. Это язык метафизической рефлексии над знанием, а не истолкования бытия или человеческого ценностного отношения к миру. Даже если гносеологические категории в таком контексте неправомерно использовались (и используются), то это еще не повод, чтобы избавляться от категорий как таковых.

Наконец, необходимо учитывать, что в реальных познавательных актах (не только художественных, философских и религиозных, но даже и в научных) познающий и познаваемое чаще всего совпадают: художник живет задачей воплощения эстетического идеала, аскет-подвижник растворен в созерцании божества, физик полностью поглощен решаемой научной задачей. Творческий познавательный акт всегда имеет бытийственное и ценностное измерения. Однако как бы сознание ни совпадало в нем со своим предметом, субъект-объектная дихотомия восстанавливается с железной необходимостью всякий раз, как только мы ставим своей задачей подвергнуть этот творческий акт теоретико-познавательной рефлексии.

Более того, субъект-объектная метафизическая исследовательская установка появляется и в том случае, если творец просто желает записать или вспомнить свой творческий опыт. Даже в мистическом опыте йоги, видящей свою цель в избавлении от ложной дуальной установки сознания, категориальная пара «субъект-объект» (от которой как раз и хотят избавиться!!!) оказывается все равно необходимой для более или менее удовлетворительной передачи своего опыта чужому сознанию или для его текстовой объективации[663].

Таким образом, задача заключается не в устранении неустранимой пары гносеологических категорий «субъект» и «объект» из ткани теоретико-познавательных исследований, а в уточнении их возможного смыслового содержания и, самое главное, характера связи между ними.