Семь минут 8 страница

— Подожди, Майк. Послушай. Я…

— Дай мне закончить, — резко прервал его Барретт. — Ты сделаешь то, что я тебе скажу. Объясни положение Бену Фремонту. Он поймет. Он не захочет пройти через предсудебные процедуры со всеми их требованиями и невыгодной оглаской. Ему будет в десять раз выгоднее признать себя виновным. Штраф за него заплатят. Год в тюрьме… конечно, не шутка, но и не гильотина, и ты можешь возместить ему это деньгами. Как только ты уговоришь Фремонта признать себя виновным, то сразу расстроишь Дункану все представление и обеспечишь будущее «Семи минутам». В процессе какое-то время будут мусолить приговор Фремонту, но скоро о нем все забудут. Если где-то еще выдвинут похожие обвинения против продавцов «Семи минут», по крайней мере они не будут связаны с изнасилованием. После закрытия дела ты сможешь продавать «Семь минут» везде, кроме Оуквуда. Я не сомневаюсь, что ты согласишься со мной. Мы должны признать себя виновными. Давай я прямо сейчас позвоню Дункану и сообщу о нашем решении.

— Майк…

— Звонить?

С минуту в трубке слышалось хриплое дыхание Сэнфорда, жившего за три тысячи миль от Калифорнии.

— Поздно, — наконец ответил Фил. — Я пытался сказать тебе, Майк, что уже поздно.

— О чем ты говоришь?

— Я заявил публично о том, что мы не признаем себя виновными, что будем защищать в суде Бена Фремонта и… «Семь минут». Все, конец.

Не веря своим ушам, Майк Барретт посмотрел на трубку и опять прижал ее к уху.

— Я не ослышался? Ты не шутишь? Сейчас совсем не до смеха.

— Менее часа назад я сделал заявление для прессы. Мы будем судиться, Майк, и нам потребуется все…

— Если ты говоришь правду, единственное, что тебе потребуется, — это смирительная рубашка и с десяток психиатров.

— Майк, ты не даешь мне возможности объяснить. Ты не знаешь или не понимаешь, что здесь происходит, — пожаловался Сэнфорд. — После нашего утреннего разговора меня забросали телеграммами со всех уголков страны, телефон накалился докрасна. Почти все наши самые крупные оптовые покупатели: Бэйкер и Тэйлор, Макклург, «Америкэн ньюс», Рэймар, «Демонестайн», «Букэзин», практически все задавали один и тот же вопрос: что мы собираемся делать с Беном Фремонтом? Если мы отдадим на растерзание Фремонта, значит, отдадим и «Семь минут». Если мы без борьбы согласимся с тем, что Фремонт виновен и заслуживает года тюрьмы, у всех книготорговцев создастся впечатление, будто мы согласны с тем, что «Семь минут» — непристойная книга, недостойная прилавка. Наш отказ от защиты Фремонта фактически означает, что арест может грозить любому книготорговцу, продающему «Семь минут», и мы даже не попытаемся защищать его. Такое ощущение, что американская книготорговая ассоциация говорит мне: или сражайся с цензорами сейчас и останови распространение цензуры, или поставь на «Семи минутах» крест, потому что, если «Сэнфорд-хаус» выкинет белый флаг, никто не отважится продавать ее. Послушай, мы знаем, что происходило в подобных ситуациях раньше, Майк. Говорят, когда «Гроув-пресс» издало «Тропик Рака» Генри Миллера, против книготорговцев было возбуждено более шестидесяти уголовных и гражданских дел. И несмотря на то, что издатель согласился защищать или помогать защищать их всех, другие продавцы так перепугались, что в «Гроув-пресс» вернулось… ты слышишь меня?.. три четверти из двух миллионов напечатанных книг. Когда «Путнам» издало «Фанни Хилл», они не дали никаких гарантий книготорговцам, но, столкнувшись в самом начале с волной запретов и обвинений, быстро поняли, что никто не согласится продавать книгу, если ее не защищать. Поэтому они выбрали ключевые города, где книга подверглась самым жестоким нападкам: Хакенсак, Бостон и Нью-Йорк, — и дали бой цензорам. В результате они добились разрешения читать и продавать «Фанни Хилл». В некотором смысле нам везет больше, Майк. Против нашей книги пока возбуждено одно дело, может, более трудное и сенсационное, чем другие, но в случае нашей победы цензоры в других штатах не посмеют запрещать «Семь минут». Как можно даже не попытаться защитить книгу? Оптовики и торговцы немедленно вывалят мне на колени тысячи и тысячи экземпляров. «Семь минут» умрет, даже не успев родиться. Мне сегодня ясно дали это понять. У меня нет выбора, Майк. Я был в отчаянии. Я был в таком отчаянии, что даже в конце концов позвонил Уэсли Р. Знаешь, что я получил от него? Знаешь, почему он звонил мне после того, как прочитал утренние газеты? Хотел сказать, что сам он всегда знал, что я дурак, но сейчас это подтвердили другие. Причем я не просто дурак, а кретин, если издал Джадвея. А когда я попросил у него отеческого совета и помощи, знаешь, что он мне ответил? «Варись в своем собственном соку». Потом добавил: «Надеюсь, от фирмы еще что-то осталось, и ее пока можно кому-нибудь продать?» Так я оказался один в печке, и весь деловой мир, торгующий книгами, ждал моего ответа. Я медлил и медлил, надеясь, что ты договоришься с окружным прокурором, но понимал, что в любом случае будет поздно и на «Семь минут» ляжет несмываемое пятно пособничества насилию. Поэтому в конце концов я позвал своих людей, и мы составили текст заявления для прессы. Мы еще раз подчеркнули свою убежденность в пристойности «Семи минут» и заявили, что собираемся защищать книгу от ханжей. Мы объявили, что будем отстаивать Фремонта и книгу Джадвея, что не признаем себя виновными, что будем сражаться против Лос-Анджелеса, против страны, против всего света. Я дал слово, что мы используем для этого все наши силы и возможности.

— То же самое почти слово в слово сказал мне окружной прокурор.

— Что?

— Что он использует все силы и возможности, чтобы сражаться с тобой.

— Я… ждал этого, — медленно произнес Сэнфорд. — Ведь ты врал, когда говорил, что у нас нет ни одного шанса, Майк?

Барретту неожиданно стало жаль друга.

— Может, я немного сгустил краски. Я хотел сказать, что не хочу процесса. Все судебные процессы отвратительны и стоят дорого. Нередко после их окончания трудно сказать, кто выиграл, а кто проиграл, потому что две стороны оказываются по уши в дерьме. А это дело особенно трудное. Обвинение будет вооружено тяжелыми орудиями. Конечно, до начала процесса ты тоже можешь успеть вооружиться. — Неожиданно Майк почувствовал усталость. — Ладно, мне надо позвонить прокурору и сообщить, что Фремонт отказывается признать себя виновным. Я очень не хочу этого делать, но, похоже, ты не оставил нам выбора.

— У меня у самого не было выбора, — упрямо стоял на своем Сэнфорд. — Если я сдам Фремонта, прорвет все шлюзы. Это будет означать конец свободы слова в стране.

— Так твоя главная забота — свобода слова, Фил?

— Ну ладно, ты, негодяй. Собственная шея тоже меня беспокоит.

— Это больше похоже на правду. — Барретт невольно улыбнулся. — Если тебя беспокоит собственная шея, позволь мне дать тебе совет и на этот раз последуй ему. Ты сейчас вышел на линию огня, и тебе нужен отличный стрелок. Я хочу сказать, что тебе нужен лучший адвокат в Соединенных Штатах. Ты должен найти его.

— Я уже нашел его.

— Нашел? Отлично. Кто он?

— Ты, Майк. Я нанял тебя вчера. Помнишь?

— О нет, только не это, Фил. Ты меня вовсе не нанимал, — ровным голосом возразил Барретт. — Я просто согласился временно помогать издателю, попавшему в беду. Речь шла о простой формальности: обвиняемый признает себя виновным, и все. Процесс — совсем другое дело. Он может растянуться на недели и даже месяцы, а я занят.

— Ты же сказал, что ушел от Тэйера и Тёрнера. Я бы не стал настаивать, если бы не знал, что ты свободен.

— Фил, я не свободен, — раздраженно поправил его Майк Барретт. — Разве ты не слышал, как я сказал, и не однажды, а целых два раза, что перехожу на новую работу в «Осборн энтерпрайсиз»? Такой шанс подворачивается только раз в жизни. А основное условие моего принятия — немедленный выход на работу. Я объяснил тебе это сегодня утром.

Но сейчас он понял, что придется все вновь объяснять, только на этот раз более подробно и убедительно. Пытаясь скрыть усталость, Барретт рассказал Сэнфорду о своей встрече с Осборном и о предложении миллионера.

— Теперь ты знаешь, почему я не могу быть твоим адвокатом, — закончил он.

— Ты можешь пойти к Осборну и сказать, что выйдешь на работу после процесса, — упрямо заметил Фил Сэнфорд.

— Я не могу ничего требовать от Осборна. Мне и так страшно повезло, что он заметил меня. Послушай, Фил. В Штатах триста тысяч адвокатов, и как минимум двести тысяч из них возьмутся за твое дело и проведут защиту лучше меня. Черт побери, Фил, я ни разу в жизни не занимался делом о порнографии.

— У тебя было много дел, связанных с Первой поправкой, когда ты работал в «Гуд гавенмент инститьют». Дело Фремонта тоже связано с Первой поправкой, с той лишь разницей, что главное в нем — не политика, а литература. Все равно надо защищать свободу личности…

Он знал, что предстояло защищать. Он знал, что поставлено на карту. Перед глазами возник плакат с девизом Американского союза гражданских свобод, который висел в его старом кабинете в институте. Он напоминал, что в обществе принципы часто приходят в противоречие, но в некоторых вопросах никаких разногласий быть не может. Человек не имеет права причинять вред другим людям, клеветать, подстрекать к беспорядкам, создавать опасность противозаконных сексуальных проявлений, переворотов или вредительства. Он четко помнил эти слова: «В этих пределах люди имеют право говорить, что хотят. В противном случае трудно возразить, если большинству ваши идеи могут показаться оскорбительными». Эти слова были его девизом на политических процессах, и Сэнфорд был прав. Их можно применить к свободе печати и слова, люди должны иметь право писать, говорить и читать что хотят. Он с самого начала занимал в этом деле неверную и проигрышную позицию.

— Хорошо, Фил, — согласился он. — Можно признать, что у меня есть кое-какой опыт, но как быть с моей занятостью? Еще раз повторяю, я могу найти тебе адвоката, целую когорту адвокатов, не только опытных, но и располагающих временем и готовых помочь. Так что не упрямься и позволь мне найти кого-нибудь.

— Нет, — ровным голосом возразил Сэнфорд. — Ты единственный человек, которому я могу доверить свою судьбу. Только ты знаешь меня. Ты знаешь, что я поставил на карту. Я тебе не безразличен. Ты будешь защищать меня, как свою собственную жизнь. Я тебе друг, я не просто клиент. Ты знаешь и издательское дело в Нью-Йорке, и судебную практику в Калифорнии. Еще ты знаешь, что такое книга. Ты единственный знакомый мне адвокат, который любит литературу не меньше юриспруденции. — Последовала многозначительная пауза, после которой Сэнфорд добавил: — Майк, ты должен это себе… и мне.

Барретт заколебался. Его друг вставил слово «должен». Барретт прекрасно знал определение этого слова. «Быть должным кому-то… Иметь перед кем-то обязательство…» На нем всегда висел неоплаченный долг Сэнфорду. Прошли годы, но время не стерло воспоминаний. Когда он в отчаянии искал деньги для матери, только один человек вызвался помочь. Он давным-давно вернул Филу деньги, но так и не выплатил проценты, которые можно было отдать только в особой валюте — в валюте дружбы, только услугой за услугу. Никто из живущих на земле не помогает ближним из чистого человеколюбия. Все надеются получить что-то взамен: любовь, доверие или хотя бы юридический совет.

И все же Барретт не мог позволить себе сдаться. Сэнфорд заявил, что защита Фремонта и «Семи минут» будет возвратом долга не только их дружбе, но и самому Барретту. Под словом «защита» подразумевалось, что он должен учинить добрую драчку. Или, что вероятнее всего, поддержать загнанного в угол друга. Все высокие слова о долге и дружбе были просто-напросто казуистикой, призванной хоть как-то смягчить прямую просьбу. Барретт прекрасно сознавал долг перед собой. Он должен принадлежать самому себе, раз и навсегда избавиться от вины и забыть о процентах по оплаченным долгам. Его долг перед собой сейчас заключается в том, чтобы отказать Сэнфорду, как вчера он отказал Зелкину, и отправиться к Уилларду Осборну II. Он не мог позволить себе рисковать таким щедрым посулом. В то же время он не мог, по крайней мере сейчас, оттолкнуть друга.

— Майк, ты меня слышишь? — спросил Сэнфорд.

— Слышу. Просто я задумался.

— Майк, ты не можешь бросить меня в беде. — В голосе Филиппа Сэнфорда послышалась обида. — Ты мне нужен.

— Ты загнал меня в угол, Фил. Что же мне делать? Я попытаюсь вечером убедить Осборна дать мне отсрочку. Скажу, что принимаю его предложение стать вице-президентом, но мне нужно время. Я расскажу о тебе и нашей дружбе, о том, как много этот процесс значит для тебя. А потом останется только надеяться на лучшее. Но, Фил, я хочу сказать тебе одну вещь. Если он откажется предоставить мне отсрочку, я приму его предложение. Тогда я попытаюсь подыскать тебе здесь адвоката. Я знаю, ты поймешь меня, если это будет кто-то другой.

— Я пойму только одно. — Сэнфорд уже просто капризничал. — Что дружба — главнее всего на свете. Если бы ты попал в беду и нуждался в моей помощи, я бы не стал раздумывать. Я бы на все пошел, чтобы помочь тебе.

Эти слова задели Барретта, и он сказал, стараясь скрыть раздражение:

— Ты прекрасно знаешь, что я готов пойти на все, чтобы помочь тебе, конечно, в разумных пределах. Я пообещал попробовать, и я попробую сегодня вечером. Единственное, чего я не могу сделать, если до этого дойдет, так это собственными руками разрушить свое будущее. Если ты этого не понимаешь, Фил, мне жаль.

— Я буду ждать твоего звонка, — сказал Фил и дал отбой.

Барретт сердито повесил трубку. Он хотел немедленно выйти из телефонной будки, но надо было сделать еще одно дело.

Бросив в автомат очередную монету, он набрал номер окружного прокурора. Очевидно, звонка ждали, поэтому Майка почти тотчас соединили с Элмо Дунканом.

Барретт сообщил прокурору, что обсудил дело со своим нью-йоркским клиентом и они решили не признавать себя виновными. Сейчас он собирался отправиться в Оуквуд и проинформировать об этом Фремонта.

— Мы не признаем себя виновными, — закончил разговор Майк Барретт.

— Не признаем… — промурлыкал Дункан, будто исполнял веселую рождественскую песню. — Хорошо, очень хорошо… До встречи в суде.

Барретт хотел ответить, что прокурор, скорее всего, увидит в суде не его, а кого-нибудь другого, но лишь эхом откликнулся:

— До встречи в суде.

Выходя из будки, он едва ли не надеялся, что Уиллард Осборн откажет в отсрочке. Старик понимал, что зал судебных заседаний станет для Майка не полем битвы, а кладбищем.

Он и так всю жизнь избегал засад и не мог позволить себе потерпеть поражение сродни тому, какое потерпел генерал Кастор от индейцев при Литтл-Бигхорн.

 

Ужин у Осборнов начался раньше обычного, потому что Барретт с Фей должны были ехать в музыкальный центр смотреть «Спящую красавицу» в исполнении труппы Большого театра.

К ужину накрыли в очень милой столовой в сельском стиле. Над головой — неструганые деревянные балки, пол выложен шестиугольными плитками. Еда, как всегда, была великолепной. Когда со стола, накрытого рыжевато-коричневой мексиканской скатертью с ручной вышивкой, убрали посуду, в самом центре остался только старинный железный подсвечник. Слуга принес открытую коробку с сигарами. Уиллард Осборн взял одну, но Барретт отказался, показав на трубку, которую начал набивать табаком из кожаного кисета.

Сидевшая напротив Фей вставила в золотой мундштук новую сигарету. Ее белокурые волосы были зачесаны назад и оттеняли жемчужные нити на белоснежной шее. Она поймала взгляд Барретта и подмигнула, слегка кивнув в сторону отца и как бы давая понять, что момент наступил. Барретт посмотрел на Осборна, сидевшего во главе стола. Отец Фей отрезал кончик сигары и ждал, когда слуга поднесет спичку. Наконец они остались втроем. Во время ужина беседа за столом поддерживалась Фей, и речь шла о светских сплетнях и искусстве. О делах не разговаривали. Барретт ожидал, что за ужином зайдет разговор о предложении Осборна, но тот тщательно обходил дела молчанием. До Майка наконец дошло, что для Уилларда Осборна, по понятиям воспитанного человека, работа и еда несовместимы.

Ужин закончился, и через двадцать минут они с Фей должны были отправиться в театр.

Долговязый Уиллард Осборн выпрямился и посмотрел на Барретта из-под густых бровей.

— Ну что же, мы поговорили о кораблях и башмаках, о сургуче, королях и капусте, а сейчас, кажется, осталось обсудить самое важное — вопрос о вице-президенте. Мы договорились, что сегодня вечером вы дадите мне ответ, Майк. Вы готовы к разговору?

— Я только ждал, когда вы заговорите об этом, — улыбнулся Барретт. — Конечно, решение мое положительное. Я принял предложение в тот миг, когда вы его высказали, но не сразу дал ответ. Из-за Тэйера и Тёрнера. Сейчас я с радостью могу сказать, что эта проблема решена. Вчера я уволился.

— Замечательно, Майк! — радостно воскликнула Фей.

— Единственное…

— Я очень рад, — прервал его Уиллард Осборн. — Я знал, что вы можете уладить любую проблему. Очень хорошо. Значит, все идет по плану. К понедельнику ваш клиент будет готов. Я хочу, чтобы вы ознакомились с документами и коллегами и через неделю отправились в Чикаго с небольшим войском на переговоры о приобретении телестудии.

Майк Барретт не знал, как умерить воодушевление Осборна, и с тяжелым сердцем слушал его. Необходимо как-то его прервать.

— На моем пути осталось последнее препятствие, Уиллард.

— На пути к чему?

— К немедленному вступлению в должность. Понимаете, один мой друг, один из моих самых близких друзей, просит, чтобы я защищал его интересы на процессе, который скоро начнется в Лос-Анджелесе. Мне не удалось убедить его нанять другого адвоката. Он считает, что в этом деле нужен человек, который хорошо его знает и которому он может доверять. Я бы никогда не согласился, если бы не старая дружба. Он всегда хорошо относился ко мне, и я многим ему обязан.

Осборн положил сигару и придвинулся ближе к столу.

— Вы немного удивили меня, Майк. Не могу представить, какое важное дело могло бы вызвать задержку, о которой вы говорите. Что в этом деле такого особенного? Почему ему нужны только вы?

— Ну… — Барретт неловко пошевелился. — Это дело… Вся карьера моего друга зависит от его исхода. Прежде чем я расскажу о нем, если вы не возражаете, мне лучше вкратце объяснить, какие между нами отношения.

Уставившись на холодную трубку в своей руке и ни разу не подняв глаз, Барретт начал торопливо рассказывать о том, как познакомился с Филом, о годах учебы, о помощи Сэнфорда его матери, когда та серьезно заболела, о сложных отношениях Фила с его знаменитым отцом, об испытательном сроке на посту главы издательства. Потом, еще торопливее, Барретт поведал о «Семи минутах», аресте Бена Фремонта и решимости Фила Сэнфорда защищать в суде и продавца, и книгу.

— Сегодня утром по просьбе Филиппа я сообщил окружному прокурору, что мы отказываемся признать себя виновными, и пообещал Филу, если будет возможность, взять на себя защиту.

Он поднял глаза и посмотрел на Фей, которая сидела напротив, но увидел только ее точеный профиль, потому что она в тревоге повернулась к отцу. Потом Барретт усилием воли заставил себя посмотреть на Уилларда Осборна.

Обычно хладнокровное, похожее на лик патриция, сейчас его лицо слегка покраснело и выражало странную смесь изумления, разочарования и страха.

— Эта книга… — произнес он, выговорив слово «книга» как ругательное. — Вы собираетесь защищать эту мерзкую книгу? Не может быть! Вы шутите.

Барретт почувствовал легкое раздражение.

— Я не знаю, мерзкая она или нет. Пока только наш прокурор считает ее мерзкой, а противоположную сторону еще не выслушали. Я не читал «Семь минут», но тем не менее она заслуживает…

— Ничего она не заслуживает! — резко прервал его Осборн. — Она заслуживает, чтобы ее порвали и выбросили в мусорный ящик. Вы не знаете, грязная она или нет? Я искренне удивлен, что человек с вашими мозгами, Майк, делает такое замечание. Не нужно читать книгу, чтобы знать, пристойная она или нет. Это можно почувствовать по запаху. Лично я без всякого чтения прекрасно знаю, что это такое. Существует достаточно свидетельств, чтобы судить о ней. Я знаком с нашим окружным прокурором. Вы сами встречались с ним в этом деле. Он честный и приличный человек и далеко не ханжа. Если он считает возможным назвать «Семь минут» непристойной книгой, я не вижу причин не доверять его суждению. Если вам недостаточно его слов, вспомните ее историю. Сегодня утром ее напечатали все газеты. За исключением одного паршивого полуподпольного издательства в Париже, ни один издатель ни в одной стране более чем за три десятилетия не выпустил ее. И когда ваш так называемый «друг», чья мораль, несомненно, искажена злостью на отца, когда ваш друг решил издать ее, что случилось в самом начале? Книга попала в руки сына Фрэнка Гриффита, заставила забыть все моральные устои и спровоцировала на насилие.

— Пока это только слова потрясенного юноши, — попробовал возразить Барретт, изумленный горячность Осборна.

— Его слов мне вполне достаточно. Майк, может, вы не знаете, но я много лет знаком с Фрэнком Гриффитом. Он закупил сотни часов рекламы на моих телестудиях для своих многочисленных клиентов. Среди его клиентов самые крупные и уважаемые дельцы Америки, среди которых он пользуется прекрасной репутацией. Он истинный патриот и воспитал сына по своему образу и подобию. Только эта мерзкая порнографическая книга заставила юношу забыть все, чему его учил отец. Вы меня уже немного узнали, Майк, и согласитесь, что едва ли меня можно отнести к пуританам. Вы должны знать, что я против людей, которые ограничивают наши свободы. В мире телевидения я веду с ними войну, которая не прекращается ни на день. Но даже свобода имеет свои границы. Если позволить алчным и порочным людям делать все что угодно, они обратят нашу свободу против нас самих и испортят нашу молодежь. Я призываю открыть двери перед откровенностью и новым реализмом, когда они чисты и расширяют наш кругозор, но я требую захлопнуть дверь перед таким чудовищем, как «Семь минут». Ради вашего собственного блага, Майк, не говоря уже о нашем совместном будущем, надеюсь, вы пошутили, когда сказали, что будете защищать эту книгу?

Слушая Уилларда Осборна, Барретт испугался, но не самого Осборна, а неудержимого гнева, который нарастал в его душе. Он боялся, что этот гнев вырвется наружу и заставит произнести слова, которые перечеркнут его светлое будущее. Он не знал, что ответить, но, к счастью, сейчас ему и не пришлось ничего говорить, потому что Фей обратилась к отцу:

— Отец, я согласна с тобой, но, по-моему, ты совсем забыл то, что пытался объяснить Майк. Майк мог шутить или говорить серьезно по поводу защиты этой книги, но он с самого начала дал понять, что если возьмется защищать продавца, то лишь из чувства долга перед старым другом. Он пытался втолковать тебе, что согласился заниматься этим делом только из-за мистера Сэнфорда, а вовсе не из-за «Семи минут».

— Возможно, но сама мысль об участии Майка в этом процессе… — Осборн опять повернулся к Барретту. — Что касается старой дружбы, то я понимаю и приветствую ее, но по собственному немалому жизненному опыту знаю, что нельзя позволять дружбе становиться всесильной. Большинство из нас отдает дань дружбе, но мы никогда не должны при этом вредить себе. Помните это, Майк. — Он взял сигару и поднес к ней столовую зажигалку. — Теперь о вашей работе в «Осборн энтерпрайсиз». Я особо подчеркнул, что вы нам нужны немедленно, но нет таких вопросов, по которым нельзя было бы достичь компромисса. Сколько вам понадобится времени… на этот ваш процесс?

— Сейчас рано об этом говорить. Может, месяц, может, немного больше.

— Об этом не может быть и речи, — покачал головой Осборн. — Боюсь, это невыполнимая просьба. Я не могу оставлять пост вице-президента вакантным так долго. Придется искать другого кандидата. К тому же, честно говоря, меня весьма смущает еще один нюанс, связанный с вашей защитой книги Сэнфорда. Это будет, скорее всего, грязный и сенсационный процесс. Часть этой грязи неизбежно выплеснется на вас, а когда вы станете вице-президентом «Осборн энтерпрайсиз», запачкает и компанию. В глазах консерваторов, которые дают рекламу на наших студиях, вы и «Осборн энтерпрайсиз» предстанете не в лучшем свете. Мне будет очень трудно объяснить вашу роль в этом деле, особенно учитывая, что я даю вам такой высокий пост в компании, связанной со средствами массовой информации и влияющей на умы и молодежи, и пожилых людей. — Он неожиданно погасил сигару. — Какого черта я тут распинаюсь! Вы прекрасно понимаете, к чему я клоню. Вы достаточно умны. Поэтому я и хочу, чтобы вы работали у нас.

Осборн встал и отодвинул стул, опять мигом превратившись в добряка. Мимолетно улыбнувшись дочери, он одарил Барретта широкой улыбкой.

— Я знаю, что могу верить в ценности, которые вы исповедуете, Майк, — сказал он. — Процесс над «Семью минутами» едва ли можно будет занести в список ваших достижений. Для вас найдутся более привлекательные и важные дела. Мой вам совет — забудьте об этом процессе. Можете сказать своему другу Сэнфорду, что пытались меня уговорить, но я был непреклонен. Можете передать, что я даже отказался обсуждать отсрочку и потребовал, чтобы вы исполнили обещание, данное вами мне раньше, чем ему. Когда вы ему все это выложите, он поймет, что вы настроены решительно, перестанет пытаться использовать вас и сделает то, что следовало сделать с самого начала: найдет какого-нибудь адвоката, который не гнушается ничем и специализируется на защите порнографии и непристойностей, человека, лишенного вашей честности и порядочности. Что касается вас, Майк, я хочу, чтобы вы заняли подобающее вам место среди настоящих людей. Надеюсь увидеть вас в добром здравии рано утром в понедельник. А теперь идите и развлекайтесь. В конце концов, вам есть что отпраздновать.

 

Спектакль русского балета кончился без двадцати одиннадцать. Артистов раз десять вызывали на бис, потом — обычная пробка на выезде со стоянки, привычные заторы на шоссе, и только съехав с автострады, Майк смог увеличить скорость. Сейчас, в четверть двенадцатого, он ехал в своем автомобиле с откидным верхом по Сансет-стрит.

Фей без умолку превозносила достоинства «Спящей красавицы» и мастерство труппы Большого театра. Барретт неожиданно осознал, что почти ничего не помнит. Пока шел спектакль, он лишь краем глаза смотрел на сцену. Балерины, как пушинки, парили в воздухе и выделывали пируэты, но голова Барретта была занята мрачными мыслями.

— Эта новая балерина, — болтала Фей, — ну, которая танцевала принцессу Аврору… никак не могу запомнить эти ужасные русские фамилии… Ты не помнишь ее фамилию, Майк?

— Нет.

— Кажется, я еще не видела такого прекрасного балета. В программке написано, что эта роль прославила Уланову за один вечер. По-моему, эта девушка станет еще более знаменитой. Как ты считаешь, Майк?

— Да.

— Ее танец вдохновляет, от него хочется плыть… Смотри, «Виски гоу-гоу». Может, заедем?

— Что? Куда заедем?

— Потанцевать. Ты ведь даже не слушал меня. Плохое настроение?

— Не сегодня, дорогая. Как-нибудь в другой раз.

Они въехали в Беверли-Хиллз, и Барретт вновь замолчал. Фей пожала ему руку.

— Майк, дорогой…

Он покосился на нее. Прекрасное, но встревоженное лицо Фей напоминало хрупкое фарфоровое блюдо, пересеченное трещиной.

— Майк, в чем дело? Ты будто воды в рот набрал. Что тебя тревожит? Отец? Ты из-за него расстроился?

Она очень любила Уилларда Осборна, и Майк всегда настораживался, когда разговор заходил о нем. Правда, у Майка не было причин грешить на Уилларда Осборна, тот всегда хорошо относился к нему, но в глубине души Майк Барретт всегда считал Осборна отцом невесты и своим покровителем в служебных делах. Другие черты Осборна, так сказать, на человеческом уровне, Майк познавал через поведение его дочери. Порой, правда, очень редко, его удивлял не Осборн, а Фей. Тогда они сливались для него воедино, и ему трудно было их разделить. В тех редких случаях, когда Фей чем-то злила его, он не знал, по чьему почину она это делает, и вел себя осторожно.

Сегодня Майк весь вечер думал об Осборне, и его раздражение не уменьшалось. Ему хотелось выговориться, выкинуть Осборна из головы, и хотелось сделать это сейчас. Он решил говорить честно, но осмотрительно. В конце концов, они с Фей любят друг друга, хотя между ними еще не было близости. Близость для Барретта означала нечто большее, чем просто слияние тел.

— Из-за отца? — повторила Фей. — Ты о нем думаешь?

— Наверное, — ответил Барретт. — Видимо, я думал над тем, что он сказал после ужина, а это в свою очередь вызвало другие мысли. Так что, скорее всего, это не только из-за твоего отца.

— А что ты думал об отце?

— Я не ожидал от него ультиматума. Когда я рассказывал о своих затруднениях, о дружбе с Филом, то думал, что он поймет меня, но он не понял или не захотел понимать.

— Ты несправедлив, Майк. Я же присутствовала при разговоре. Несмотря на отрицательное отношение к книге и процессу, на тревогу из-за Джерри Гриффита, он с пониманием отнесся к твоей проблеме и был готов изменить свои условия, немного уступить. Ты нравишься ему, и он хочет, чтобы ты добился подобающего тебе успеха в жизни. Майк, он же спросил, сколько времени тебе нужно на процесс.

— Вот именно, и я о том же, — согласился Барретт. — Он был готов дать мне время, которого, по его мнению, вполне должно хватить. Если бы процесс касался какого-нибудь другого дела, уверен, он бы проявил большую гибкость. Единственная причина, по которой он поставил предел своему великодушию, мое намерение защитить в суде продавца «Семи минут». Он сделал благородный жест, но обставил его такими невозможными условиями, что все потеряло смысл. Он прекрасно знает, что невозможно подготовиться к судебному процессу и провести его за несколько дней или недель. Он знает, что мне понадобится не меньше месяца. Когда я попросил месяц, он отказал. Почему? Если я ему на самом деле так необходим в понедельник, чтобы уже через неделю вести в Чикаго переговоры, он бы не согласился ни на какие отсрочки вообще. Но мы с ним оба прекрасно знаем, что невозможно сделать человека вице-президентом только ради одной сделки. Если человек и впрямь ценен, его ценность сохраняется много лет, и нужно смотреть в будущее. Поэтому я и говорю, что, если бы попросил у него время на помощь другу в каком-нибудь гражданском деле, связанном с налогами или корпоративным правом, таким, чтобы речь шла о голом предпринимательстве, он бы не отказал. Ему не понравилось содержание дела, в которое я впутался. Поэтому он постарался сделать невозможным мое участие в этом процессе, если, конечно, я не намерен отказаться от его предложения.