Семь минут 12 страница

— Не похож? — в шутку обиделся Барретт. — Почему?

— Слишком аккуратно одеты, и подбородок чересчур далеко выдается. У вас дорогой галстук, глаза не налиты кровью. Может, Чарльз Дарней, но только не Сидни Картон.

— Если бы вы знали, чем мне пришлось пожертвовать, когда я взялся за это дело, вы бы назвали меня Сидни Картоном.

— Ладно, Сидни, пошли, — рассмеялась Рэчел Хойт.

Маленький кабинетик оказался таким же чистым и бесхитростным, как и его хозяйка. Стол в центре был завален новыми книгами, подшивками «Библиотекаря», «Всезнайки» и «Библиотечного бюллетеня Уилсона». На столе лежали листки бумаги размером три на пять дюймов, соединенные резинками, стоял стаканчик с карандашами, булькал электрический кофейник, на бумажной тарелке покоились остатки бутерброда.

— Не возражаете, если я закончу обед? — спросила Хойт, садясь за стол и наливая кофе в бумажный стаканчик. — Хотите?

— Нет, спасибо.

— Тогда устраивайтесь поудобнее и чувствуйте себя как дома.

Он направился к стулу, но его внимание привлек огромный плакат на стене с надписью: «Билль о библиотечных правах», выпушенный американской ассоциацией библиотек.

— В нем шесть правил, — сообщила Рэчел. — Прочитайте третье и четвертое.

Третье правило гласило: «Цензура книг, проводимая добровольными арбитрами от морали или политики, а также разнообразными организациями, должна отвергаться библиотеками, чтобы люди имели право на получение информации через печать».

Взгляд Барретта скользнул по четвертому правилу. «Библиотеки должны оказывать помощь в различных областях науки, образования и книгоиздания и бороться со всеми попытками ограничить доступ к идеям, притеснить свободу высказываний, которая есть исконное право американцев».

Барретт взял стул и поставил перед столом.

— По-моему, здесь все написано черным по белому, — заметил он.

Рэчел Хойт дожевала последний кусочек бутерброда и возразила:

— Не совсем. Можно сказать, что каждый библиотекарь поддерживает эти два правила, а вообще-то все шесть, но мы расходимся во мнениях, что подразумевать под «просвещением через печать». Немногие, наверное, знают, что президент Эйзенхауэр однажды отлично сказал о наших проблемах в замечательной речи в Дартмутском колледже: «Не присоединяйтесь к поджигателям книг. Мы не должны бояться ходить в библиотеки и читать все книги, которые там имеются, если при этом не страдает наша мораль. Только такой должна быть цензура».

Она отхлебнула кофе.

— Да здравствует Айк! Но если серьезно, какой должна быть цензура? Ну, конечно, такой, чтобы не страдала наша мораль. Но чья мораль? Возьмем конкретную книгу. Допустим, Эйзенхауэр назвал бы ее неприличной, а судья Уоррен — приличной. Возьмем другую книгу. Американский коммунист говорит, что в политическом смысле она прилична, а член общества Джона Бэрча[12]называет ее неприличной. Скажем, «Семь минут». Мы с вами считаем ее приличной, а Элмо Дункан с Фрэнком Гриффитом — неприличной. Да, да, давайте возьмем книгу Джадвея. Я считаю, что она обладает общественной значимостью и художественными достоинствами, и я собираюсь купить ее и выставить на полках оуквудской библиотеки. В то же время работники библиотечных коллекторов, собравшиеся на совещание по отбору книг в Филадельфии, могут решить, что она воспевает разврат, а язык автора не выдерживает никакой критики. Поэтому они могут отказаться покупать ее и передавать в библиотеки. Директор какой-нибудь алабамской библиотеки может найти в ней общественную значимость, но из страха перед какой-нибудь патриотической организацией типа «Дочери Американской революции» не позволит своим библиотекарям покупать ее. Все это возвращает нас к тому же самому вопросу: чьим представлениям о морали и приличиях следует отдать первенство? Библиотекарем в наши дни быть так же сложно, как и политиком. Это одна из самых опасных профессий на земле. Трусам тут не место. Конечно, в нашем деле много трусов, но поверьте мне, в читальных залах сидит значительно больше тигров, чем мышей. И ваша покорная слуга — одна из этих тигриц. Я готова сражаться не на жизнь, а на смерть за свое детище — собрание книг. И за право выставить их на полках. А теперь, мистер Барретт, объясните мне, черт побери, что вы здесь делаете?

— Мисс Хойт, я пришел просить об услуге. Не покупайте и не выставляйте «Семь минут».

— Не покупать и не выставлять «Семь минут»? — Ее брови взметнулись вверх. — Вы шутите?

— Нет, я серьезно.

— Я хочу, чтобы люди, которые хотят прочитать ее, могли это сделать.

— Еще не время.

— Почему?

— Я вам объясню почему. — Барретт достал трубку. — У нас уже есть один человек, которого закон обвиняет в распространении «Семи минут». У нас есть один мученик. Два мученика — чересчур много. Это все равно, как если бы Пилат судил двух Христов или на Голгофе были бы распяты два Спасителя. Как, по-вашему, повела бы за собой людей религия с двумя мучениками? Что было бы в таком случае с христианством?

— Неуместная аналогия, — возразила Рэчел Хойт. — Для защиты крепости свободы понадобятся все добровольцы, которых удастся найти. По-моему, чем больше их будет, тем веселее.

— Такая же плохая аналогия, — сказал Барретт. — Смотрите, одного еврея осудили и сослали на Дьявольский остров.[13]Вы можете закричать: «J'accuse!»[14]и всколыхнуть весь мир из-за этой несправедливости. Общественность как бы отождествит себя с этим мучеником. Но вот в Германии убивают шесть миллионов евреев. Мир встревожен, но лишь на уровне разума, а не чувств. И занимается своими собственными делами, потому что, черт побери, кто может отождествить себя с шестью миллионами трупов?

Мисс Хойт поиграла бумажным стаканчиком, потом раздавила его.

— Да, понимаю, — сказала она. — И что я должна делать?

— Сказать мне, хотите ли вы выступить в качестве литературного эксперта на стороне защиты.

— Вам не удалось бы прогнать меня со свидетельского места и с помощью автомата.

— Хорошо, вы свидетель защиты. Надеюсь, вы читали книгу Джадвея?

— Три раза. Можете поверить? Первый раз — лет пять назад. Я провела несколько дней в Париже с группой американских библиотекарей. Три дня безвылазно сидела в Лувре, потом отправилась побродить среди книжных лотков на набережной Сены и наткнулась на потрепанное этуалевское издание «Семи минут». Я много о ней слышала и, естественно, купила. Села в кафе и за утро прочитала всю книгу от корки до корки. Тогда я впервые поняла, как замечательно быть женщиной. Когда я узнала из «Еженедельника издателя», что «Сэнфорд-хаус» издает ее в Америке, я очень обрадовалась. «О господи, — подумала я, — эта дремучая страна наконец-то созрела для такой книги». Вернувшись домой, я перечитала парижское издание. Книга показалась мне такой же прекрасной, как и в первый раз. Потом, после ареста Фремонта, я поняла, что должна принять какие-то меры, если считаю себя настоящим библиотекарем. Поэтому я перечитала ее в третий раз, только теперь уже медленно, стараясь критически подойти к содержанию и языку автора.

— И к какому выводу пришли?

— Что я не ошиблась в оценке после первых двух прочтений. Книга должна немедленно появиться на полках библиотек, чтобы показать охотникам за ведьмами, что Бен Фремонт не одинок. Сейчас вы убедили меня воздержаться от этого, но, по крайней мере, у меня будет возможность поведать миру, что думает по этому поводу интеллигентный библиотекарь.

— Вы не задумывались над последствиями?

— Мистер Барретт, если бы меня тревожили последствия, я бы никогда не пошла на эту чертову работу. Перед тем как лечь спать, я каждый вечер смотрю на себя в зеркало и не хочу стыдиться того, что вижу. Так что пусть последствия катятся ко всем чертям! Вы имеете хоть малейшее представление о том, с чем имеет дело средний библиотекарь каждый день, не говоря уже о месяце или годе? Я не говорю о молодежи. С ними все в порядке. Они наша единственная надежда, что навозная куча, в которой мы живем, не развалится. Я говорю об их родителях и родственниках, об умудренных опытом взрослых, которые считают, что могут отличить правильное от неправильного, которые уверены, будто знают, что такое здравый смысл. А что такое здравый смысл? Обычная смесь фольклора, предрассудков и басен, которые они узнали от свои родителей и дедушек с бабушками, и мешанина из собственных жиденьких наблюдений и размышлений. Родители и есть те люди, которые приходят в публичные и школьные библиотеки и протестуют против разных книг, которые якобы портят их детей, не понимая при этом, что не книги, а они сами портят своих отпрысков, поскольку прожили всю жизнь с ржавыми мозгами и просто боялись всего нового.

— Мне хорошо знакомы эти люди, — сказал Барретт.

— Еще бы! Приходится с ними уживаться, соседствовать, и мы с вами знаем, какие удушающие притеснения ждут нас, если общество будет проверять каждую книгу на соответствие своим так называемым современным стандартам. Большинство по-настоящему хороших книг прославилось, потому что превысило или нарушило эти стандарты и всеобщие традиции. Эти книги осмелились сообщить что-то новое или истолковать по-новому уже известное. В науке это книги Коперника, Ньютона, Пейна, Фрейда, Дарвина, Боаза, Спенглера. В беллетристике — Аристофана, Рабле, Вольтера, Гейне, Уитмена, Шоу, Джойса. Их книги наполнены свежими, иногда шокирующими идеями. И мы сейчас должны стоять на страже этих произведений. Но как это сделать? Один директор библиотеки считал, что цензуру должен заменить отбор книг библиотеками, что книги следует отбирать по одному главному критерию — добрым и честным намерениям автора. Выбор, сказал он, должен начинаться с презумпции свободы мысли, а не с презумпции контроля над мыслью, как у цензоров.

Рэчел Хойт умолкла и попыталась успокоиться, потом продолжала более ровным голосом:

— Думаете, люди, которые придерживаются правила «не раскачивайте лодку», понимают это? Нет, сэр. Мы боремся за свободу честного выбора, а они — за свободу цензуры. Знали бы вы, какие жалобы нам приходится выслушивать каждый день от фанатиков и ханжей всех мастей.

— Что за жалобы?

— Ну, например, меня попросили убрать из библиотеки «Алую букву» Готорна, потому что в ней описывается неприличное поведение, и книгу Перла Бака «Добрая земля» — за то, что в ней описывается рождение ребенка. А в «Преступлении и наказании» Достоевского кому-то не понравились богохульства. Даже «Унесенные ветром» не угодили кому-то, потому что в них Скарлетт ведет себя аморально. Я где-то читала, что одна ассоциация родителей и учителей потребовала запретить «Античные мифы», потому что там рассказывается о кровосмесительстве у богов. Да-да, представьте себе, богов! В Кливленде не понравилось название книги «Золотой осел» Апулея, а где-то потребовали изъять «Поворот винта»[15]Генри Джеймса из-за якобы неприличного названия. Но верха абсурда, по-моему, достигли в Дауни, Калифорния, где стражи нравственности и чистоты литературы захотели убрать с библиотечных полок всю берроузовскую серию о Тарзане, потому что, по их мнению, Тарзан и Джейн не поженились и жили во грехе. Можете себе представить такое?

— О нет, — покачал головой Барретт.

— О да. И не думайте, что неприятности нам доставляют только неграмотные люди, чудаки и фанатики. Большинство людей, я хочу сказать, с виду нормальных людей, инстинктивно стремится навязать остальным свои взгляды независимо от того, верны они или нет. А так как большинство людей… как это у Фрейда?.. не переносит даже мимолетных упоминаний о своем прошлом, когда они жили в пещерах, не выносят они и честности в литературе и пытаются навязать свое мнение остальным. Неприятности приносят и так называемые «нормальные» люди. Причем в их число входят и уважаемые граждане. Возьмите видных горожан нашего Оуквуда, например Фрэнка Гриффита, который без устали доказывает журналистам, что девушку изнасиловал не его сын, а Дж Дж Джадвей. В изнасиловании виноваты не Джерри и не Джадвей, а сам Гриффит.

— Гриффит? — Барретт резко выпрямился. — Почему вы так думаете? Вы его знаете?

— Слава богу, лично не знакома. Мне вполне хватило одного телефонного разговора. К нам часто заходил заниматься его сын Джерри. Его я немного знаю. Умный, спокойный, очаровательный мальчик, он дрожит от страха перед отцом. Последний раз я видела Джерри больше года назад. Он зашел подготовить задание по литературе, не смог найти то, что ему было нужно, и обратился ко мне за помощью. Я дала ему Словарь американского сленга Кровелла. Был уже вечер, и Джерри не успел выписать все, что было нужно. Поэтому я разрешила ему на сутки взять книгу домой. Наутро мне позвонил Фрэнк Гриффит…

— Вам позвонил Фрэнк Гриффит?

— Да.

— И что он сказал?

— Он вел себя как ненормальный. Как я посмела дать такую книгу его сыну? Я сказала, что с книгой все в порядке. Это обычный словарь, которым все давно пользуются. Только Фрэнк Гриффит считал Словарь американского сленга далеко не нормальной книгой, нет, сэр. Гриффит заявил, что может отличить грязную книгу от чистой. По его мнению, грязной можно считать книгу, которая, как заявила в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году в Сан-Диего наш главный инспектор по образованию, служит «практическим руководством по половым извращениям». Гриффит считал, что в словаре есть несколько неприличных слов, и потребовал убрать словарь с полок. Я отказалась лишать студентов такого замечательного подспорья в учебе. Гриффит заявил, что, будь у него время, он бы разделался со мной, но поскольку времени у него не было, он просто велел мне никогда больше не давать его сыну книг сомнительного содержания и пригрозил мне увольнением, если такое повторится. К несчастью, у меня не было возможности порекомендовать Джерри что-нибудь еще, потому что после того случая он больше не показывался в библиотеке. Словарь вернул его друг и передал извинения Джерри за причиненные беспокойства. Мне кажется, Джерри было стыдно самому возвращать словарь или опять приходить в библиотеку. С тех пор он, наверное, пользовался университетской библиотекой. Как вам это нравится?

— Друг Джерри? — насторожился Барретт. — Не помните, как его звали?

— Боюсь, не помню. Понимаете, Джерри сторонился людей. У него, может, и было несколько приятелей. Правда, я видела его с этим бородатым парнем пару раз. — Она замолчала и спустя несколько секунд поинтересовалась: — Это важно, мистер Барретт?

— Не знаю. Может, и важно.

— Попробую что-нибудь сделать.

Рэчел вскочила и выбежала из кабинета.

Барретт встал и принялся набивать трубку. Минуту спустя Рэчел Хойт вернулась.

— Ну, как успехи? — спросил он.

— Одна из моих библиотекарш помнит приятеля Джерри. Его зовут Джордж Перкинс. Он тоже учится в Калифорнийском университете.

Барретт записал имя и фамилию в блокнот.

— Спасибо. Это может пригодиться. И еще раз благодарю за то, что согласились выступить свидетельницей. Перед началом процесса мы с вами встретимся и обсудим план допроса. Вы не прочь повторить эту маленькую историю о Фрэнке Гриффите в суде?

— Не прочь. Я расскажу ее с огромным удовольствием.

— Мисс Хойт, от имени Сидни Картона…

— Давайте отбросим формальности. Я Джейн. Ты Тарзан.

— Хорошо. — Он улыбнулся. — Я, Тарзан, благодарит ты, Джейн.

 

Комната наставников размещалась в административном здании университета. Это была клетушка с вертящимся стулом, чистым металлическим столом, на котором стоял телефон и какой-то цветок, и двумя стульями с прямыми спинками для посетителей. Майку Барретту комната показалась такой же скучной, как приемная доктора. Он уже пятнадцать минут беседовал с миссис Генриеттой Лотт, и ему постепенно становилось не по себе. Наверное, подумал Майк, потому, что разговор не ладился.

Генриетта Лотт оказалась доброй, полной, усталой женщиной средних лет. Когда разговор заходил не о факультете и занятиях, она чувствовала себя неловко. Ее информация о студентах, насколько понял Барретт, была поверхностной. Главными добродетелями, по мнению наставницы, были отсутствие пороков и серьезность. Она вела студентов, чьи фамилии начинались на буквы «Г» и «Д», поэтому Джерри попал к ней. Они встречались четыре раза. Генриетта Лотт почти ничего не могла добавить к тому, что было написано в карточке, которые заводились на всех студентов. Ей немного стыдно, но у нее «так много, так много студентов, только на одном факультете учится пятнадцать тысяч человек».

Они встречались с Джерри по определенным дням и беседовали об учебе: об изменениях расписания занятий, преподавателях и оценках.

— Жаль, что я так мало могу вам рассказать, — виновато произнесла миссис Лотт, — но, боюсь, больше мне нечего добавить.

Барретт решил по-новому поставить вопрос, который задавал уже дважды.

— Что вы знаете б Джерри Гриффите, кроме учебы?

— Только то, что он был серьезным и немного замкнутым. — Она посмотрела на карточку, которую держала в руке, потом на раскрытую папку. — И… мне кажется, что у него не было цели в жизни, как у большинства современной молодежи. По сравнению с остальными студентами, с которыми я встречаюсь ежедневно, Джерри, я бы сказала, был более откровенен и честен. Он не использовал жаргонные словечки, как современные юноши.

— Он с вами никогда не разговаривал о своей семье, миссис Лотт?

— Нет. Хотя подождите, был один случай. — Она радостно улыбнулась. — Однажды Джерри заинтересовался факультативными спортивными занятиями. Точно, вспомнила. Его отец был каким-то олимпийским чемпионом… или я где-то в газете читала об этом?.. Во всяком случае, отец захотел, чтобы Джерри занялся спортом. Он считал, что сыну полезно побольше бывать на свежем воздухе и заниматься физическими упражнениями, а не сидеть дома и превращаться в книжного червя. Джерри считал своим долгом хотя бы разузнать о спортивных секциях. Он сказал, что спортсмен из него неважный, и, по-моему, сообщил, что в школе занимался теннисом. Что касается клубов, то он увлекался бриджем… или шахматами?.. Нет, конечно, это был клуб бриджа где-то в Уэствуде.

— Мне сказали, что Джерри больше года назад увлекся американской литературой. Вы не могли бы рассказать подробнее?

Через полтора часа Майк Барретт вернулся в кабинет, который ему временно выделил Эйб Зелкин. Он размещался на пятом этаже недавно построенного высотного здания на Уилширском бульваре, между бульварами Робертсон и Ла Чинега рядом с «Волшебной милей». Пол в кабинете Барретта устилал толстый ковер, стены были выкрашены в светло-зеленый цвет. В воздухе еще слегка пахло краской, и это странно бодрило. Барретту нравилась мебель: большой дубовый стол рядом с огромным окном, из которого открывался прекрасный вид, новые кожаные стулья, диван с подушками и два строгих глубоких кресла около большого круглого кофейного столика. На стенах не было никаких университетских дипломов в рамках, никаких грамот, никаких репродукций импрессионистов или фотографий знаменитостей. Зато позади стола висели четыре цитаты в рамках, написанные одним будущим художником. Это были любимые высказывания Майка Барретта.

Первая напоминала о враге. «Отправление несправедливости всегда находится в верных руках». Станислав Лем.

Две следующие служили амулетами против тщеславия. «Проявляйте снисходительность к судьям, потому что все мы грешники». Шекспир. «Вполне возможно, что когда-нибудь наше время будут называть темными средними веками». Георг Лихтенберг.

Последняя, написанная совсем недавно, напоминала о неразрешимой проблеме, главной для всех видов цензуры. «Кто должен охранять самих охранников?» Ювенал.

Зеленое однообразие стен нарушали три двери. Одна вела в коридор, из которого, проходя через просторную приемную Донны Новик, появлялись посетители. Другая — в комнаты отдыха: ванная с душем, маленькая кухня и столовая. Третья вела в небольшой конференц-зал, из которого можно было попасть в кабинет Зелкина. За кабинетом Зелкина были кабинет Кимуры, библиотека и свободная комната, которая служила кладовкой.

В кабинете Барретта только на столе, напоминающем горный ландшафт, можно было заметить следы активности, царящей в этой комнате последние несколько дней. Стол был завален папками с бумагами, имеющими отношения к делу Бена Фремонта. Здесь хранился весь арсенал защиты. Кроме папок на столе лежали материалы о предыдущих процессах против непристойности в Америке и Англии. Все они были помечены закладками с надписями. «Корона против Хиклина, Лондон, 1868». Процесс против «Кладезя одиночества» в 1928 году в Лондоне, американский процесс против «Улисса» в 1934 году, иск издательства «Гроув-пресс» к министру почт Кристенберри из-за запрета «Любовника леди Чаттерлей» в 1959 году, процесс в Калифорнии в 1962 году против книготорговца по имени Брэдли Рид Смит, который продавал «Тропик Рака», массачусетский процесс против «Фанни Хилл» 1964 года. Тут же находились полные решения Верховного суда Соединенных Штатов: «Рот против Соединенных Штатов» в 1957 году, «Якобеллис против Огайо» в 1964 году, «Гинзбург против Соединенных Штатов» и отчеты о других многочисленных процессах. Где-то в этом горном массиве затерялись материалы «Слушаний по контролю над непристойной продукцией» сенатского подкомитета, который в 1960 году работал над вопросами молодежной преступности.

Вернувшись из Калифорнийского университета, Барретт нашел на самой вершине несколько новых бумаг от Лео Кимуры, причем одна содержала очень важную информацию.

Из Монте-Карло пришла телеграмма с просьбой Кимуре позвонить в пять часов частному сыщику Дюбуа в отель «Гардиоль» в Антибе. Адрес был неопределенным, потому что Дюбуа должен был ждать издателя Джадвея, Леру, в монте-карловском отеле «Балморал». Кимура не стал гадать по поводу этой загадочной телеграммы и только написал, что поехал к Филиппу Сэнфорду, что позвонит во Францию оттуда и, как только что-нибудь узнает, немедленно свяжется с Барреттом.

Сейчас было уже пять часов. Барретт решил потерпеть и стал рассказывать Зелкину о результатах своих поездок. Последние пятнадцать минут он сидел за столом, попыхивал трубкой и излагал ход послеобеденных расследований Зелкину, который расхаживал перед столом. Барретт рассказал о встречах с Беном Фремонтом, Рэчел Хойт, Генриеттой Лотт, Джорджем Перкинсом и сейчас рассказывал о беседе с доктором Хьюго Найтом, профессором факультета английского языка Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе.

— Я немного удивился, когда Найт сказал, что Родригес, этот помощник окружного прокурора, уже приезжал к нему. Кажется, вчера.

— Серьезно? — тоже удивился Зелкин. — Да, эти парни ничего не упускают. Наверное, Дункан хотел уговорить профессора выступить свидетелем?

— Они хотели выяснить, как Найт относится к «Семи минутам», — объяснил Барретт. — Родригес поинтересовался, читал ли профессор книгу, что о ней думает, советовал ли своим студентам прочитать «Семь минут»? Доктор Найт прочитал экземпляр, имеющийся в спецхране, но никогда не советовал своим студентам читать ее, потому что до самого последнего времени «Семь минут» просто негде было достать. Что касается самой книги, то она понравилась Найту. Скорее всего, поэтому интерес Родригеса к профессору как к свидетелю быстро угас. И еще кое-что. Найт вспомнил, что Родригес все время допытывался, не проявлял ли Джерри Гриффит интереса к «Семи минутам». Найт объяснил, что на его лекции ходит очень много студентов, больше ста человек, и что он часто не знает, как кого зовут. Только после того, как фотография Джерри появилась в газетах, он с трудом вспомнил его. И насколько помнил профессор, Джерри никогда не проявлял особого интереса ни к «Семи минутам», ни к другим, о которых Найт рассказывал на лекциях. По крайней мере, он ни разу не поднял руку и не участвовал в обсуждениях. Родригес ясно дал понять, что окружная прокуратура потеряла интерес к доктору Найту.

Эйб Зелкин, сунув руки в карманы, остановился перед Барреттом.

— А мы? Нас интересует доктор Найт? У меня сложилось впечатление, что он мог бы помочь нам.

— Не знаю. — Барретт нахмурился. — Этот парень, Джордж Перкинс, прав. Доктор Хьюго Найт — козел. Я спросил, что он рассказывал о «Семи минутах» на лекциях. Похоже, очень мало. Просто упоминал о ней как о еще одной великой книге, которую написал американец, живущий на чужбине. Тем не менее у меня сложилось впечатление, что он много знает и о «Семи минутах», и о Джадвее. Я спросил его: «Вам известно что-нибудь о Джадвее, такое, о чем еще не писали газеты?» Он ответил: «Мало кто знает Джадвея так, как я. Я знаю о нем все». Знаешь, Эйб, мои надежды выросли до небес, но через несколько секунд уже лежали в руинах. Оказалось, что все знания о Джадвее он почерпнул из книги. Наш профессор считает «Семь минут» образчиком аллегории. Может, так оно и есть, хотя мне трудно поверить, что герои книги — всего лишь иносказательные выражения семи смертных грехов.

— Он это сказал?

— И не только это. Он еще приплел и Леду с лебедем.

— Могу представить, как двенадцать присяжных будут слушать это! — рассмеялся Зелкин.

— Но не это самое плохое. Когда я выразил сомнение в теории символизма и попытался заставить профессора взглянуть на «Семь минут» как на реалистическое произведение, Найт уставился на меня, будто на круглого дурака. Он заговорил свысока и надменно заявил, что мирянину не понять символизм и не разобраться в литературных приемах, которые открывают неосязаемые истины. Мне сразу расхотелось спорить, когда я понял, что многим интеллектуалам необходимо испытывать чувство превосходства и что спорами ничего не добиться.

— Что ты решил с ним делать?

— Эйб, нищие непривередливы. Нам необходим свидетель, считающий «Семь минут» литературным чудом. Я решил, что при всех его недостатках, у доктора Найта есть все необходимое, чтобы поддержать «Семь минут». Я попросил его выступить нашим свидетелем, и он с радостью согласился.

— Меня это не удивляет, — кивнул Зелкин. — В университетах все преследуют одну-единственную цель — прославиться любой ценой. Вот и сейчас ему нужно выступить свидетелем, иначе он зачахнет.

— Надеюсь, мы сможем несколько раз поговорить с ним перед началом процесса и убедить его, что от теории символизма не будет никакого толка…

Телефонный звонок прервал Барретта на полуслове. Он пожал плечами, а Зелкин снял трубку. Донна по внутренней связи сообщила, что звонит Филипп Сэнфорд.

Барретт нажал загоревшуюся кнопку и поздоровался:

— Привет, Фил.

— Хорошие новости, Майк, просто превосходные. У нас тоже появилась козырная карта. Мы нашли старика, издателя Джадвея, и приперли его к стене. Правда, здорово?

— Кристиан Леру согласился стать нашим свидетелем? — повторил Барретт, улыбаясь Зелкину. — Замечательно. Что он?..

— Передаю трубку Лео. Он расскажет обо всем подробно. Просто хотелось первым сообщить приятную новость.

— Мистер Барретт… — послышался голос Кимуры.

— Мы здесь с Эйбом. Сейчас он подойдет к параллельному телефону. Ну, рассказывай, ничего не пропуская. Мне нужны все факты.

— Рассказывать особенно не о чем, — сказал Кимура, как всегда четко выговаривая слова. — Очень многообещающие новости. Я только что закончил разговор с Дюбуа. Месье Леру сразу же дал понять, что может принять участие в процессе, только ему нужно побольше знать. Дюбуа сразу понял, что месье Леру нужно знать побольше не о деле, а о том, сколько мы можем ему заплатить как свидетелю. Леру отошел от дел несколько лет назад, когда непристойные книги, которыми он занимался всю жизнь, стали открыто выпускаться крупными издательствами во всех странах. С тех пор Леру пытался наскрести денег, чтобы вернуться в бизнес и открыть новое издательство с целью выпускать фривольную классику с комментариями. Дюбуа рассказал ему о нашем первоначальном предложении: дорога и проживание в Лос-Анджелесе за наш счет плюс три тысячи долларов. Леру начал торговаться и заныл, что его время стоит намного дороже. Дюбуа сразу поднял сумму до верхнего предела: проживание и дорога плюс пять тысяч долларов. Леру согласился выступить нашим свидетелем.

— Большой успех, — сказал Зелкин.

— Один вопрос, — прервал его Барретт. — Леру не говорил, что его показания могут помочь нам?

— Открыто нет. Однако он не оставил у Дюбуа сомнений в том, что понимает, за что ему заплатят деньги. Леру даже поинтересовался, чего от него ждут, и сказал, что правда — штука многогранная. Он намекнул, что может забыть или, наоборот, вспомнить кое о каких фактах. Дюбуа рассказал, что знал о процессе, о нашем стремлении доказать, что Дж Дж Джадвей написал «Семь минут» не для того, чтобы быстро заработать деньги, а как настоящий художник, честно и откровенно. На это Леру ответил: «Voilà,[16]тогда я знаю то, что вам нужно. В конце концов, я был его первым и последним издателем. Я был единственным человеком, кроме него самого, кто поверил в книгу. Я дам защите нужные факты».

— Он хоть что-нибудь сказал о Джадвее? — спросил Барретт.

— Только то, что они близки…

— Отлично! — обрадовался Зелкин.

— …и что он все нам расскажет, когда прилетит в Лос-Анджелес и когда ему заплатят, — ответил Кимура. — Дюбуа добавил, что наш свидетель хитер, как французская базарная торговка рыбой.

— Что дальше? — спросил Барретт.

— Дюбуа — сыщик и очень осторожный человек, может, даже перестраховщик. Поскольку кое-кто из друзей и знакомых Леру знал, что он остановится в Монте-Карло, Дюбуа решил вывезти его из Монте-Карло и спрятать в никому не известном месте. Он уговорил Леру переехать в Антиб, в маленький отель «Гардиоль», и зарегистрироваться под вымышленным именем Сабро. Леру согласился просидеть в номере до завтра, когда Дюбуа заедет за ним с билетами в оба конца и авансом, посадит его на «каравеллу», следующую из Ниццы в Париж, где Леру пересядет на рейс до Лос-Анджелеса. Дюбуа сообщит телеграммой, когда встречать самолет. Так что послезавтра у нас появится своя козырная карта. По-моему, нам повезло.